///
Хонджун пересекает улицу, скользит по черным городским тропам, перепрыгивает через лужи и идет в три шага по полосам, заглядываясь на новый покрас парикмахерской на углу. Идет влево, потом вправо, заходит в здание, аккуратно закрывая за собой дверь, пересчитывает ступеньки по мере ходьбы (привычка, чем-то же себя надо занимать) и отпирает. Замирает. — Ой, привет работникам культуры. За их кухонным столом потертым, с хромающей ножкой, прямоугольным и неловким — сидят знакомые глаза настырные, глаза прячущиюся и незнакомые. Хонджун неловко накидывает на вешалку джинсовку, не зная, куда себя деть, пока Сан продолжает. — Знакомся, это Юнхо. Он трясет камерой и, вероятно, этим себе и зарабатывает. Сан сидит во главе этого трио, Сан сидит в центре и видно, что подавляет их своей энергетикой. В руках вторая сигара за день, рукава закатаны, и до прихода Хонджуна они явно о чем-то с Юнхо спорили. Тот, вопреки тому, что позвал его именно Минки, внимания обращал не особо. Хонджун скользит взглядом по лицу последнего. Минки неловко сидит по левую руку Сана, на тубаретке дальше всех, отгораживаясь. Отрешенность. Хонджун проходит боком, аккуратно, тени уподобляясь, они здесь, он тут; и от того, что и с Минки говорить не хочется. Совсем. Последние дни наедине пыткой были, и эти странные, но от чего-то понятные слова крутились и крутились вьюнком, волчком стирали планы на день, попытки объясниться (спрашивается, перед кем и главное за что — вины же его нет?) переходят в пытки. Господи, за что это на его простую голову, как же мерзко, противно, тошно, неприятно, отвратно вульгарно, неверно, мерзко, мерзко, мерзко! — Так скажи, м, Джун — Джун, да — чего сегодня делал? Хонджун моргает — у него грязные руки и вода в раковине не течет. — Клеил. — Он упорно бьет кран в попытке его как-то исправить. — О, клеильщик, очень почётно, да, вот ты наверное за гроши работаешь же, да? Вот и подвох, вот и подводные камни. «Как будто тебя это заботит». — Не жалуюсь. К чему ведёт? — А вот представляешь, кто-то настолько жаден в наше время, настолько порабощен, я бы сказал, своей алчностью, что им телефон ещё и накидывай сверху. Телефон! Новый, даже у меня такого нет! Хонджун поворачивается. Минки на стуле пытается сложиться человечком в футляре. Юнхо — тот высокий, из мускулов точно состоящий, с очками в тонкой оправе и длинными руками, обвещанными разными веревками — цокает. Сдержанно и в то же время твердо. — Многоуважаемый, я же вам сказал — либо такая цена, либо наймите другого… Что вы, я не знаю, мной помыкаете? Греческие статуи, наверное, завидуют слаженности этого Юнхо, его стану и какой-то калькулированной, неподдающейся анализу красоты и обаянию, причем естественной и природной: идеалом не пахнет от помятой рубашки под жилеткой, от непослушных кудрей, от выбивающихся браслетов тренда хиппи, но такое в своем несовершенстве людское; не ожившая картина, а человек, превращающийся в неё. — Я не помыкаю, просто подмечаю, что для человека, чьей дружбой мной многоуважаемый друг так дорожит, уж больно дорого стоит ваша дружба. Хонджун разбирает сумку, кидает в угол «на ближайшую стирку», начинает открывать окна в въевшейся привычке. Воздух становится просторнее. — Так с чего вы обсуждаете мои отношения с многоуважаемым Минки, многоуважаемый? Кухонные шкафчики — с ручками и без — хлопают в один только им известный ритм, обнажая содержимое себя: где-то какие-то прошлогодние специи, где-то покинутый временем сухарь, где-то индийский недопитый чай — дорогой и от того неприкасаемый. — Может с того, что Минки, м, многоуважаемый не особо хочет занимать чью-то сторону? Хонджун заканчивает с кухней и проскальзывает в проём. Они синхронно поворачиваются в Минки, ищя их спору ответа. Тот медленно поднимает глаза. — По принципу… обидно, что придётся продать телефон, — Хонджун смотрит на прикроватную тумбочку из проема. Действительно, пусто, — а по факту, ну кому в наше время хлеб не нужен? Юнхо победоносно откидывается на спинку стула. Конечно, как истинный джентльмен, не бурно и сдержанно. — Никакие деньги не могут встать на пути истинной дружбы! — Чтоб черт вас всех побрал, от души! Хонджун проходит по застиланной спальне, смотрит на поцарапанный шкаф и обои с недостающими кругами, и засматривается: пропал телефон, не выглядывает беглый рукав парадного костюма, жемчужная машинка — друг одиноких ночей, и та покинула; что-то такое утекает песком сквозь пальцы, и не запечатлить образ времени — плёнки нет. На подушке Хонджуна лежит скромный отчерк: «Прости», очень походящий на типичного, не вылезающего из своей скорлупы (чаще всего) Минки. Он медленно выветривается из интерьера, пропадает в вещах и теряется даже с записками. Ким наматывает круги вокруг и от чего-то думает о картине переезда. Не потеря потерь. Ни катаклизм, ни катастрофа. Но мысли «если бы» не допускаются — Хонджун представляет себя без Минки плохо. Он медленно усаживается на какой-то попавшийся под руку стул. Смотрит хрусталем глаз на пустую, чужую половину. На другую сторону.///
Полотном съемок становится город — с быстротечным рельефом, менющимся цветом ландшафта и людьми, натуральными и живыми в своих привычках. Минки в аутентичности хочется дойти до совершенства, поэтому не смущается направлять актеров с актрисами прямо на подмостки бакалейной лавки или зебры на угле. Актеры и актрисы же ими не являются — точнее, Вивьен только-только закончила актерскую школу, а Николя, кажется, выступал в школьном театре. Их игра остаётся наполовину навыком, наполовину импровизацией: Агата в ней особенно хороша, у Минки глаз на подобное заточен. Живое окружение даже как-то помогает расслабиться и играть более натурально: среда своя. Минки тонет в работе с головой. Гоняет с утра до ночи, сутки за сутками, пока не садится день — камера не ухватит естественный свет — и домой возвращается лишь под вечер, вымотанный. Это помогает не пересекаться с Хонджуном где-то неделю. О дальнейшем думать не хочется, тем более, когда потрепанное сердце только-только начинает находить покой. Может, это лишь глупый химический сбой. Может, это лишь ошибка звезд. Может, это неправильность лечится. Гложет, кажется, постоянно — это страшно, неужели смутные, даже не совсем правильные слова всегда преследовать будут? А ведь и да, и что, и что тогда? Не смоются эти воспоминания и они всегда будут так молчать, лежать порознь на кровати и молчать, молчать, дрожать от холода и молчать, и. И Минки моргает. Он за рулем. Без прав и, кажется, головы — благо никуда не заносит. Рядом сидит Агата, зачитывает реплики из десятой сцены — если сегодня удастся заснять хорошо, то второй акт будут снимать в пригороде, так Сон надумал. Вызвался вести машину, потому что второстепенных актеров нет. Вот сейчас они завернут за угол, а Агата опять начнет вести монолог, у нее на сегодня миссия: добить несчастный разворот со своими репликами и получить выходной. Машина подъезжает к дому. Агата, сохраняя лицо, двумя пальцами якобы протягивает сдачу; у Агаты не самый приятный персонаж. Она выходит, хлопает дверью, проходит за здание, и с заднего сидения выдыхает Юнхо. — Дубль шестой. Хлопушки у них нет. Сан прикуривает, сидя на ступеньках, всё ещё с неодобрением поглядывая на Юнхо — напряжение между ними не спадет ещё долгое время. Минки выходит из машины (вырученной для съемок от того же Чона кстати), облокачивается и смотрит. — Завтра едем в пригород? Юнхо крутит в руках камеру, расставив ноги и смотрит куда-то внутрь объектива. Он талантливый оператор, достаточно, чтобы в молодости да за такой короткий период заработать себе весомое имя; но это и доставало ему только «безопастные», лишеные творческого риска проекты, которые снимают в одинаковых коробках с одинаковыми монстрами на колесиках и в принципе, что остаётся делать — это двигать камеру по действу, никакой инициативы. Юнхо не то чтобы Минки — он за творческую свободу топит, конечно, но никогда против конвеерной работы не был — и от того-то, несмотря на большую (и казалось бы наглую) плату, ему лишь в радость наконец-то сделать хоть что-то новое. В этом они похожи. Другим же они различаются. Минки пожимает плечами. — Я думаю, может отснять здесь весь материал, чтоб потом туда-сюда не мотаться? — Как тебе хочется. — Какой ты покладистый. — Настырный у нас только этот, — Юнхо кивает в сторону Сана, тот смотрит себе под ноги и докуривает, держа дистанцию как при детской ссоре, — а у меня всё просто: любой каприз… — За наши деньги. Они понимают друг друга с полуслова. Может быть, полюби Минки Юнхо, все было бы легче? То есть, у Юнхо есть девушка, и пять лет отношений, и, конечно, он говорил, что подобное ему очень… далеко, но с ним было бы легче, наверное. А может и нет. Может, Минки просто такой человек, и с ним со всеми сложно, и если так подумать, то да, Минки опять во всем виноват, как обычно, он же неудачник и такой чудак, Хонджуну действительно было бы лучше без него, с переездом и помощью профсоюзов, Сон ему даром не сдался. А было бы ему лучше? А знает ли Минки точно? А Хонджуна он об этом спрашивал? Как можно думать об упущенном прошлом, если сейчас настоящее ещё не предрешено. Минки смотрит на окна дома. Небо сегодня ледяное, чистое, такое, которое бывает разве что только весной, без облаков и ветров северных. Свет солнца красит старое покрытие в тягучий карамельный цвет, почти блестящий, как золото, светящийся изнутри. Из окна наблюдает знакомое лицо.///
Мысль. Дорога. Побег по мостовой. Горят зелёным горелки, ромбы отражаются в квадратных стеклах. Минки смотрит на чернильные улицы через дождливый фильтр. Город будто вымер в одночасье. — Говорить мне, что произошло, ты не собираешься? В Хонджуне тлеет злость, как огонь в сигарете — медленно, пока ещё по зерну зарождаясь, но в любой момент готовый выплеснуться в одночасье по улицам эхом криков. Бьет колокол вдалеке. Веет готикой. — Я же сказал, задержали, что-то про дорожное движение предъявили… Им предъявили за несанкционированную съемку и «балаган на дороге», что Минки не отрицает и, к сожалению своего внутреннего адвоката, не особо беспокоит: съемки его увлекли с головой, до проезжей части ему дела не было никакого. В воспоминаниях даже столкновение в миллиметре от машины не отзывается, не отдает страхом: «Вот-вот могила поджидала». Съемки. Свои собственные. Долгожданный день. Хонджун заправляет руки в карманы. В глазницах плещется свет. — Мне это всё не нравится. Минки успел напится в камере и закурить по дури сигарету Сана, его что Хонджуну нравится, да что нет, теперь не волнует — от эфемерного чувства влюбленности сейчас он свободен, и в своей пьяной беззаботности опасен. — Знаешь, мне тоже много что не нравится… Но я молчу. На последних словах губы складываются в улыбку. Широкую и блестящую, такую, которая застенчивая душа Минки не могла бы позволить на публике. Но сейчас улица, ночь, луна и гудки с центра, никому теперь нет дела: Хонджун выплатил штраф, Минки свободен. От всего сразу. — Я тебя не понимаю. — Всё ты понимаешь, просто ты упертый… балван, да, ты балван. Минки подскальзывается при спуске. В изумрудном свечении Хонджун неловко хватает его за руку. — Балван здесь только, кх, ты, Минки. — Отвали, тебе же плевать на меня. — Ну-х, я такого не говорил. — Но подразумевал же. Глубокий вдох. — С чего ты взял? С черта ты вообще меня игнорируешь и ходишь при мне как в воду опущенный?! Чего я тебе сделал? — «Давай не будем об этом»! «Я тебя не понимаю»! «Объясни»! — Какой же ты, ты! Мостовая усеяна светящимися прожилками. На памяти Хонджуна покоится запах выкуренных Минки сигарет, и от них, и от всего невозможно тошно. Он ненавидит Соновы копания в себе. Академические копания во всей сущности вселенной, от фильмов простых до комплексных чувств людских, будто из надобности упорядочить их по алфавиту, будто дать им расти в воле — кощунство в прогрессивный век. Хонджун — человек простой, его учили поливать розы, а не измерять их линейкой. Поползания же на территорию их странной дружбы самые ужасные — тот ждет от Хонджуна ответа, будто он есть. Хонджун думает о Минки как об удобной обители. Как это выразить удовлетворяющим академическим способом? — Как же тебя заботятся дотошности. Хонджун уже не стесняется идти на грубую территорию. — Приятно слышать. — Сарказма тебе не занимать. — Хочешь, чтобя ушёл? — Так иди! — Ухожу! Минки остаётся. Хонджун идет рядом. Ночь всё ещё непроглядная, до дома далеко, а луна не сбавляет блеск камней. В голове Минки потихоньку спадает смог алкоголя. Хонджун впервые жалеет о своих словах. — Почему тебя так заботят эти… мелочи. Без мелочей не бывает натюрмортов с каплями росы на фруктах, без мелочей не бывает книжек заумных, в метафорах скрытых подтекстов, и красоты формы без мелочей не бывает; сбавляют мелочи показ павлиней красоты на фальшивом искусстве, не бывает кина и симфоний, балета с лебедям, людей с узелками мыслей в голове; нюансов не бывает. Без мелочей не бывает четкости картин пригородных, только сомнения — бесконечные сомнения, которые даже самая холодная правда не в силах унять. Без правды нет насущных рамок, без рамок — перил, без перил можно подскользнуться и ногу сломать, в вечном полете голову проломить, умереть — и вот своё существование кому потом докажешь. Тела нет, есть труп. Вот и у них ничего нет. Только какое-то подражание чему-то, что могло быть. Если заботит, то значит трогает. Минки трогают мелочи. И вещи большие — такие, что между ними происходят, и об этом говорить нельзя. Почему нельзя? Много, много мелочей. У них не схожий вкус в виски и полярные взгляды на иксах-игреках — это мелочи. Их невозможность разделять свои дни без друг друга — это не то же. Минки просто не хочет быть по чужую сторону. Он надеется, что Хонджун тоже. Хонджун оттаивает от задумчивости, падая в какую-то дрожь. Оглядывается на Минки и, будто обжигаясь, вновь смотрит. Дорога. Мысль. Горит фонарь во мгле. — Всё у нас с тобой не по-людски.///
Юнхо осторожно ступает вниз, по мосту. Вокруг — море листвы и потоки воды, под мостовой бурлит снежная пена. Спустя нескольких утомительных недель в городе, материал отснимается и площадка — условная и довольно воображаемая — переходит загород, в простор летний и чистый; можно вздохнуть полной грудью. Юнхо вращает в руках камеру и понимает, как соскучился по съемке пейзажной. Каменные декорации — это неплохо, но и запечатлеть храм природы бывает охота. Шаг за шагом, прибор в руках слегка скачет. Это не полированные улицы городские, конечно, в мосте — осечки да вмятины, на тропах — канавы с буграми, дроги нечесаны и от того по-свойски красивы. Хотя, съемкам дрожащая камера помешает. Минки стоит на вершине, перед резким уходом дороги вниз. Будто на вершине ветров, выше облаков, парит; и на просторе тоже ему прекрасно, и жаль, что вырывается редко. Съездить бы с Хонджуном загород. На поезде. Сон мысленно записывает в лист обязательного. После той ночи, кажется, многое не изменилось кардинально. Хонджун по-прежнему перебирается работами по случаю, Минки по-прежнему неуверенное в себе и непостоянное нечто, но. Но. Вырастает почва. Теперь Сону есть, на чем и за что стоять. Теперь есть опора, чистая уверенность хоть в чем-то в этом относительном мире намеков, оттенков и полутонов — и объяснять с научной точки зрения не хочется, он просто по-человечески счастлив. И нет смысла делать табличку и выводы плюсы с минусами. Юнхо тяжелой поступью взбаривается вверх. Выдыхает. — Камера шатается. — И? Юнхо легко цокает. — Съемка ручная — это, конечно, прекрасно, но если в городе был асфальт и ось более-менее держалась, то тут я хожу: у меня линза вверх и вниз, вверх и вниз. Минки смотрит вниз. Действительно, неровно. Сюда бы рельсы. — Тебе бы машинку, не знаю, как студии, — закладывает руки в карманы. — Так купи. Машинку с рельсами. Рельсы… Поезд. У поезда же колеса? Машинку бы на колесах. Но не целую машину, а, не знаю, табуретку… на колесах. Табуретку на колесах. Минки щелкает пальцами и торопливо достает телефон (заботливо выпрощенный у Юнхо), на ходу набирая: — Алло, Сан? Ты ещё в городе? Чудесно, прекрасно, слушай, купи ещё до кучи инвалидную коляску… Не кричи. Да не кричи ты! Успокойся, приедешь — объясню. Ага. Ага. Да, я мудак… Арг, да, вот приедешь — ноги исцелую. Юнхо закатывает глаза. «Эго — его второе имя». — Да, все. Ага, пока. Минки шумно выдыхает. Деревья шепчутся. Из крон, из веток, меж листьев врываются потоки, с запахами травы и пыльцы, кружась, завивают по дороге и вихрем покоряя вершину, захватывая дух. Складки на одежде волнуются. Пряди мечутся по лицу. Юнхо смотрит — и чувствует, как растворяется в лазурно-травянистой топи. Минки, спроси его сейчас, впервые готов ответить, что сейчас у него наконец-то все хорошо.///
— Чтобы хоть раз я с тобой что-то да сделал… Сан выдыхает, выходя из здания. Тяжело, и понятно — долгий камень с души свалился. Теперь уже будь что будет, сделали они всё что было в их руках: теперь хорошо танцует тот, кому поет удача. Минки выходит следом, и лицо у него ещё измученное, но где-то в глубине, в самой сердцевине — в некоторой степени радостное и даже довольное. Конечно, пока что от полного осознания ещё не трясутся ноги с руками, но мозг — вполне. Столько времени себя мучить. Столько времени сомневаться. А в итоге: взять себя и сделать всё буквально за несколько дней. Конечно, вычитаем проблемы с продакшеном, пересъемки, проблемы с аппаратурой и составление контрактов, но всё равно — Сон считает, что его работой можно гордиться. — Я больше никогда у тебя ничего не попрошу. — Теперь ты у меня до конца жизни в денежном рабстве. Минки буквально валится после монтажа на ступеньки и сухо смеется. Теперь всё. Всё. Всё. Всё-всё-всё. Дальше — только бобина с пленкой и кинотеатр. А там, почет али срам, уже ли не всё равно. Самое главное, что закончилось, мечта свершилась, и Рене, конечно же, нос утерт. Сан садится следом, хрустят его колени. Вместо тысячи слов злобы да некой радости — молчание. Горит по крышам закат. Прикрывает своё начало осень. Кажется, время совсем потеряло счет себе и не следит за собой. — Я сожалею лишь о твоей семье, — Минки чувствует обязанность высказать это. В конце концов, он старший, и втянул такого молодого Сана в это всё по собственному хотению. Тот хмыкает и пытается зажечь сигарету. — Это всё равно когда-нибудь да случилось бы, ты просто пришел намного раньше, — раз щелкает, два — огонь не вспыхивает, — а так я теперь почти и практически самостоятелен… Живу вон, с Луизой, одни плюсы, — и вновь раз, два, три, — Черт, пора бросать курить. — Дельная мысль. — Ой, да заткнись, — беззлобно бросает Сан и наконец-то выдыхает серый дым. И везде — глухая пустота. Не одинокая и не давящая, нет, наоборот — дающая простор, размах, пространство подумать. Обо всем, что случилось недавно, обо понемногу. После двадцати минут молчания, Минки с Саном прощаются. Сон вновь пересекает знакомые улицы с коридорчиками, узкими улочками и проулками, перешагивает вмятины и обходит коробки-магазины. Дом встречает как никогда нужным покоем, и звонок на двери даже, вроде, звенит тише. В квартире вновь шумит чайник и окна по-прежнему нараспашку. — Привет. — Привет. Хонджун сидит у пестрого окна и что-то вновь читает — в последние дни время только так и коротает. На столе — кружки, дымящие с запахом парным и сладким. — Что на ужин? — Минки аккуратно подсаживается. Хонджун, не отрываясь: — Мама прислала киш. — Киш твоей мамы — это лучший киш в мире. — Конечно, ты же последние дни ел воду да хлеб. Увы, правда, но Минки может себя оправдать — это вновь была попытка хоть как- сэкономить и в перспективе не вести бедное существование. Риск подобного сейчас постоянен, но голодовка тоже ни к чему не приводит. И порой Минки — эгоистично, но всё же — радуется, что Хонджун любит его просто так, за что-то у себя на уме. А что конкретно — уже не важно, теперь есть земля и почва, теперь есть основание. Хонджун перелистывает страницу. — Завтра пойду работать на горячую телефоную линию. — Ва, и кто ж тебе такую работу подогнал? — Не поверишь: бабка, за которой я следил порекомендовала, — с легкой улыбкой отвечает. Зато Минки может сказать, за что любит Хонджуна в ответ. Минки любит его за запах смородины на руках, ответную любовь и тлеющий шрам от подушки на щеке. Икс и игрек тоже пересекаются, они — секут неугодное и по-своему пытаются менять мир: просто кто-то через критику и остроту слова, а кто-то через свободную рабочую руку. Каждый должен жить своим ремеслом. Знают это оба, поэтому в ответе Хонджуна нет нужды — слова сейчас тоже громозкий инструмент. Пар от кружек как соединяющие два пространства ребро. Занавески опасно вьются, окно запирается. Минки отпивает глоток — на языке фруктовый сахар. Книга откладывается в сторону, Ким разглядывает что-то в отражении на руках. — Я не говорил это раньше, но ты прости меня. Я бросил тебя во всё, не предупредив, ничего… и ты всё ещё тут, не съехал как только я разбросил «студию», — глаза Хонджуна прикрыты; всё так спокойно, даже от своих извинений. Ничего здесь нет, только мягкий свет и теплый пар. — Не напрягайся, всё нормально… Теперь нормально, до этого было не особо. — И всё же, ответишь на вопрос? Мотылек бьется о лампы под напряжением. Ветер бьет окна кулаками. Сердце внутри бьет клетку-темницу, под напряжением. Хонджун ногтями стучит по кружке. — Тебе хорошо — мне хорошо. Это исчерпывающе, надеюсь? — Вах, какое слово. — В воскресной газете вычитал. — Похвально. — Спасибо. «И тебе спасибо» ждет своего часа до сгущенной ночи, когда Минки бросит в исповедь и, неуверенно сжимая одеяло, будет крепко цепляться в закрытые глаза напротив, тихо шепча. В эгоистичном желании быть услышанным и получить очередной подкол, наколку на сердце: «Удовольствие спорить делает мир». Про них же. «И тебе спасибо». Громкий шепот волнует чужие ресницы. Минки закрывает глаза. Откроет их завтра, уже знаменитостью.