***
Лес, даже за столь долгое время не утративший своего давнего прозвища –Пустошь – продолжал жить в своем обычном, неподвластном для человеческого ума, темпе. Трудно было сказать без календаря, что здесь наступило лето. То и дело ныл и метался в кронах деревьев ледяной ветер, раскачивая верхушки вековых тополей с такой силой, что с них градом сыпались красновато- бурые листья. Иные, почерневшие и сморщившиеся, подгнивали на земле, отчего в воздухе стоял пряный аромат компоста. Травка цвета охры тихо шелестела и слегка прогибалась под ветряным напором. В любое время года здесь была осень. Без конца и без края она кружилась над лесом, окрашивая его в пестрые оттенки и иссушая землю. В остальном же Пустошь ничем не отличалась от обычных лесов. Сквозь ветки проглядывали острые солнечные лучики, вокруг которых собирались мелкие зверьки, чтобы хоть немножко насладиться теплом, в древесных прорехах мелькали голубые пятна небесной вышины, птицы щебетали свои задорные песни в листве, а издали раздавался протяжный вой волков. Вокруг, пускай немного, но кипела жизнь, не тронутая человеком. А багряные листья, окрашенные в свете солнца в огненно рыжий, светящийся изнутри оттенок, и вовсе превращали этот уголок дикой природы в настоящий сказочный сад. Однако чем ближе Пустошь подступала к городу, тем сильнее она менялась. Деревья становились кривыми, темными, точно обугленными от пожара; они так близко росли друг к другу, что иные и вовсе срослись, превратившись в непроходимую стену ощетинившихся сучьев и каменных стволов. А их переплетенные ветви практически полностью закрывали собой чистое небо и солнце. Едва один крохотный тонкий луч света мог просочиться сквозь сомкнутые деревянные отростки, покрытые пепельного цвета листьями. Даже трава имела странный болотно-желтый оттенок, в редких случаях отливая изумрудной зеленью. И днем, и ночью, в лесу царил полумрак, в котором невозможно ориентироваться без лампы, факела или обычного фонаря. А еще ветер со свистом носился среди деревьев, как угорелый. Без солнца лес постоянно пребывал в стуже. Из-за этого с наступлением сумерек растительность покрывалась тонким слоем инея. И даже днем невозможно было согреться, сидя у костра. Эта часть Пустоши была самой враждебной и загадочной для жителей Бледного города. Она навевала необъяснимый трепет и вся испускала дурман, который пагубно влиял на всякого зашедшего в лес. Непроглядная, сумрачная холмистая местность, покрытая жесткой колючей травой, ползающий по дну оврагов седой туман и мертвая тишина, изредка нарушаемая шуршанием черных без солнца листьев – все это оставляло впечатление чего-то большого и живого – недоброго. Словно громадный зверь, поселившийся рядом с городом, подступающий с каждым днем все ближе, пропитанный едким запахом страха и смерти, лес спал и ждал новых жертв. Горожане шли туда и не возвращались. А если им это и удавалось, они становились совсем другими людьми, чьи слабые разумы навсегда были оплетены мерзкими корнями зараженного неизвестной чумой леса. Но так было не всегда. По крайней мере, Пустошь оставалась мирной и безмятежной – пока не появилась Башня.***
В центре исковерканного сигнальными волнами Башни леса стояла небольшая хижина. Она была весьма незамысловатого вида: местами поросшие травой стены, деревянное крылечко, искусно вырезанные окошки, черная угловатая крыша. Рядом с хижиной высился чуть скривившийся от времени сарай и туалет с вырезанным сердцем на двери, построенный вручную для удобства. Развешенное над крыльцом белье, еще не высохшее, слегка волновалось под струями холодного ветра. С первого взгляда путник, случайно забредший в глушь, не заподозрил бы ничего неладного: скорее всего, он бы даже обрадовался нежданному приюту, в котором ему, скорее всего, позволят остаться. Однако человек более наблюдательный поостерегся бы приближаться к этому месту. По двору были разбросаны ящики и клетки для зверей, некоторые из них испускали неприятную гнилостную вонь. Пустые бутылки валялись под окном и на крыльце, а рядом с сараем выступала из земли скользкая и тошнотворная на запах куча чьих-то ошметков, похожих на потроха. Крыльцо хижины покрывали высохшие бурые пятна, очень подозрительные. Как бы ни было, отдельные детали скрашивали чувство надежды и вызывали опасение. И не зря: тот, кто жил в хижине, не привечал гостей. В хижине тревожная атмосфера перерастала в гнетущую: везде, куда ни взгляни, царил полный беспорядок. Очевидно, хозяин не особо следил за чистотой и порядком, и уборка производилась лет сто назад: кое-где на стенах отклеились обои, в углах комнат скопилась пыль и паутина, в прихожей на полу лежали сухие листья, а шторы на окнах стали похожи на кружево. Если взглянуть на стены, то кроме дубового щита с приколотой головой оленя, на пустых местах висели картины. Но все они либо изображали пустынные пейзажи, либо на них ухмылялись гротескные, неестественно большие, неприятные лица. По дому хаотично располагались комнаты и соединяющие их крепкие двери. Одна вела на кухню, вторая – в подвал, третья примыкала к прихожей, а четвертая была плотно закрыта, чтобы любопытный нос не ползал где попало. Такое количество дверей сбивало с толку и вносило сумятицу в голову незадачливого путника. В непонимании топчущийся посредине хижины, он бы подумал, что никто здесь давно уже не живет, и сам дом заброшен. Как бы не так! Если бы он поборол волнение и зашел на кухню, его бы взору предстал хозяин. Хотя... это неважно. Все равно глупому прохожему не следовало заходить в дом с самого начала. На кухне за широким столом сидел невысокий приземистый человек. В тусклом свете лампочки, висящей в абажуре под потолком, он походил на обкатанный горбатый валун. Грубый вязаный свитер, перчатки на руках, штаны, завернутые в большие тяжелые сапоги. Ничего особенного, кроме завязанного на бечевку мешка, надетого человеку прямо на голову. Трудно было бы сказать, в чем польза и смысл такого необычного убора. В мешке была проделана одна рваная по краям дыра для глаза, от которой к подбородку тянулись темные полосы, как слезы бегут по щекам плачущего. Человек одной рукой подпер свое лицо, спрятанное под мешком, пальцами другой руки барабаня по столу. Черная дыра уставилась на часы, висящие на стене. Выстроганные под фигурку совы, они тихонько постукивали в такт дроби пальцев, а стрелки на циферблате с кошмарной медлительностью ползли к двенадцати. Часовая стрелка дошла до точки отсчета, а вот минутная будто и не торопилась догнать свою подругу, и только секундная шустро сновала по кругу. Человек терпеливо ждал полудня, чтобы начать свой рабочий день – это было что-то вроде ежедневного ритуала, который всегда начинался и завершался в одно и то же время. Каждый день, безукоризненно и неумолимо. Если вы еще не догадались по описанию дома и портрета человека (точнее, тех деталей, что удалось бы рассмотреть), то перед вами предстал ни кто иной, как Охотник. Когда-то у него было имя, но столько времени утекло, что он его начисто позабыл, как и все остальные. Охотником он был в профессиональном смысле: как и все порядочные люди его деятельности, он жил поодаль от Бледного города в построенном своими руками доме, следил за порядком в лесу и, собственно, выслеживал дичь. Эта работа являлась его «хлебом», поскольку других наклонностей у человека попросту не нашлось. Так и получилось, что социальный статус приелся и стал играть роль имени. Так вот, Охотник в привычном для себя образе жизни, почти неподвижно, следил за тем, как долго тянется время. Рядом с ним лежала грязная тарелка, стакан с отколотым краем и заплесневелый батон колбасы, над которым уже начали роиться мухи. Когда минутная стрелка все-таки добралась до двенадцати, и секундная достигла финиша, пальцы перестали стучать. Охотник громко хлопнул в ладоши, бесцеремонно швырнул тарелку на гору такой же грязной посуды, сиротливо ютившейся в раковине, встал из-за стола и подошел к холодильнику. Достав с полки три запачканных блюда с крупно порезанной печенью оленя, он направился в сторону запертой двери. Лампа так и осталась гореть под потолком, а колбаса продолжала лежать и привлекать к себе внимание мошкары. Обычно мужчина завтракал очень рано и вставал с восходом солнца, чтобы все успеть за день. За долгие годы выработался особый режим дня: подъем, завтрак, уборка, прогулка по лесу, посещение города (что было редким, но отнюдь не бесцельным событием), проверка ловушек и чистка ружья, обед и, что самое важное - поход в лес за дичью. Если что-то удавалось поймать, Охотник все оставшееся время тратил на пойманную животинку, а если нет – просто занимался чем-то, отличным от привычного распорядка: вырезал из дерева фигурки, гулял вдоль берега моря или сидел на крылечке, наблюдая, как солнце не спеша заходит за горизонт. Потом, разумеется, шел ужин и сон. Теперь же все изменилось. Охотник стал спать очень мало, не чувствуя никакой усталости и потребности в подъеме энергии. Прием пищи и вовсе стал диковиной для него, и добытое на охоте мясо перестало быть необходимым. Лежавшее в холодильнике или на столе, оно подгнивало и источало зловонное амбре, которое и было причиной такого количества мух. Впрочем, человеку было все равно, свежая еда или же нет. Большая часть внутренностей добытых им существ выбрасывалась на улицу. У сарая и вовсе уже выросла заметная куча, которая так же воняла и разлагалась. Остальное либо хранилось в холодильнике, пока не сгниет, либо служило приманкой. Охотник, неуклюже покачиваясь на широких, точно два столба, ногах, удерживал подносы в руках. Лишь на мгновение он замер в коридоре, мельком обернувшись и поглядев в сторону висящего у кухни портрета. На нем был изображен человек с непропорционально большой головой, похожей на сливу, толстым носом и мясистыми губами, растянувшимися во всю ширину лица. Один глаз был выше другого, создавая впечатление чего-то неправильного, уродливого. Охотник секунд пять сверлил взглядом искаженную физиономию, после чего дернул плечом и продолжил свой путь. У двери он поставил одну тарелку на пол, чтобы приоткрыть дверь. За дверью наблюдалась леденящая душу картина: в комнате с еще одной пыльной люстрой, столом и комодом, неподвижно сидели на стульях люди, по-домашнему одетые. Правда, неживые: это были чучела. Мужчина, женщина и мальчик – некогда живущие в лесу, теперь сидящие в этой комнате, подобно мумиям. Внешность их была, мягко сказать, неприятная. У мужчины недоставало нижней челюсти и горла, вместо которого из туловища торчал металлический прут. Вместо правой руки осталась культя до локтя, зашитая на конце вместе с рукавом. Его выпученные глаза таращились в разные стороны. Лицо женщины было сшито из двух кусков кожи прямо посередине, правда из углов все же выбивалась грязно-белая вата. Больше всего повезло мальчонку, но и он пострадал – из правой глазницы вывалилась набивка, отчего казалось, что один глаз просто вытек. Их разместили вокруг стола для впечатления, что какая-то семья из отца, матери и сына решила поужинать – на столе даже еда имелась, вот только она уже давно сгнила. В углу комнаты скопилась гора тряпья и одежды. Охотник, ничуть не пораженный видом чучел, совершенно спокойно расставил блюда с печенью для каждого члена «семьи» и перенес со стола на комод объедки, которыми уже вдоволь полакомились мухи. Аккуратно, точно человек, расставляющий декорации в театре, он поправил каждого, смахнул пыль с одежды, сложил руки женщины и одну руку мужчины на стол, руки мальчика – ему на колени. Вот теперь они будто читали перед ужином молитву. Охотник пододвинул к каждому его тарелку. Со стороны его планомерные действия выглядели безумными – так если бы взрослый сыграл в дочки-матери с трупами в морге. Но все это являлось обычным ритуалом, повторяющимся из дня в день. Неким долгом, что нельзя не выполнить. Как и всегда, после того, как все и вся оказались на своих местах, Охотник встал за стариком, положил руку на спинку стула. И застыл. Пару минут он недвижимо стоял, склонив голову в мешке, в абсолютной тишине. Затем он взял тарелки с гнилой едой и вышел, закрыв за собой дверь. «Семья» чучел не стала его провожать. Когда первая часть распорядка завершилась, нужно было приступать к следующей, а именно к добыче «сырья» для чрезмерно диковинного рода деятельности. Охотник надел на себя зеленоватое потрепанное пальто (кое-где оно было наспех зашито толстыми нитками) и кожаную кепку-восьмиклинку. В прихожей, прильнувшее дулом к тумбочке, его верно ждало охотничье ружье – старенькое и немного проржавевшее от сырости леса, но все так же метко стрелявшее и не щадившее никого на своем пути. Для человека ружье считалось особым достоянием, предметом гордости, который не раз приносил ему успех в профессии. Это заурядное на вид оружие повидало птиц и зверей, побеждало медведей и валило лосей. Только войны оно не видело и не нюхало дыма размолотого снарядами поля сражения, испачканного в грязи и пороху и обагренного человеческой кровью. От внезапно нахлынувших воспоминаний, от которых в воздухе ощущался невыносимый запах смерти и гари, мужчина вздрогнул. Голова его, обычно гудящая от звеневшего в ушах сигнала злополучной башни, снова на миг прояснилась. Но этого не хватило, чтобы освободиться от Влияния. Охотник как ни в чем не бывало перекинул ружье за спину, взялся рукой за лямку и вышел на крылечко. Лес встретил его сумрачным частоколом из деревьев, и туман хищно пополз к ногам, обвивая своими призрачными щупальцами лодыжки. Что бы Пустошь ни вытворяла, напугать или убить своего сторожа она не могла. Охотник стал ее неотъемлемой частью, как затхлый воздух или поросшие колючей травой тропы, или тот же туман. Поэтому лес его не трогал. Мужчина зашел в сарай, прошмыгнул мимо свисающих с потолка на крюках закоптелых шкур и взял со своей «операционной» фонарь. Без света выходить в лес считалось самоубийством, будь ты хоть Богом или Дьяволом. А Охотник строго соблюдал правила установленные Пустошью. Три негласных закона пребывали в его сознании постоянно: 1. Бойся мрака 2. Следи за каждым шорохом глазами и ушами И самый главный завет:3.Убивай всех, кого бы ни встретил: будь то зверь или человек