И дом, и камин, и крепость

Она говорит: «Если не хочешь, чтобы на тебя обращали внимание, не позволяй никому называть себя по имени». Говорит: «Позволяй им думать, что они хорошо тебя знают. Не позволяй им думать, что они чего-то о тебе не знают». Говорит: «Никогда не недооценивай простых людей: привыкшие к одному и тому же порядку, они легко замечают несуразицы и различают ложь». Говорит: «Если хочешь спрятаться — иди к наемникам. Если хочешь начать новую жизнь — выбери маленький город или деревню. В первом случае тебе нужно будет молчать. Во втором — говорить, и говорить постоянно». Говорит: «Если не хочешь привязываться к людям, никогда не называй их по именам». Она говорит много, всегда, ее голос звучит в голове у Анны практически постоянно. Ее нет уже почти семь лет, однако ее голос все еще кажется живым и глубоким, может, даже слишком сильным для немощной старухи. Анна не называет ее по имени, даже в мыслях, но это никак не помогает не тосковать. Кожевник смотрит на Анну исподлобья. Он и обычно не особо-то улыбчив, однако сейчас выглядит еще более суровым, еще более хмурым. Простые люди, привыкшие к одному и тому же порядку, легко замечают перемены, и Кожевник — первый среди них. Анна бросает взгляд на обитые кожей сундуки, составленные в углу. Вестник плохих перемен — желание убраться подальше, пусть даже с насиженного места. Кожевник не кажется легким на подъем, но если даже он собрал самое необходимое, чтобы отправиться в дорогу в любой момент, тем, кто упорно отрицает очевидное, стоит поторопиться и сделать то же самое. — Вот. На массивном дубовом столе, который служит Кожевнику прилавком, гораздо больше вещей, чем Анна заказывала на прошлой неделе. Помимо пояса с карманами, большой торбы и двух пар крепких дорожных штанов здесь лежат еще свернутый темно-зеленый плащ из грубой плотной шерсти, высокие сапоги с толстыми подошвами — самое то для здешней дождливой погоды — и тонкая, легкая куртка со множеством внутренних кармашков. — Дочкино. Бесплатно. Анна кивает. Кожевник немногословен, но спорить с ним бесполезно. Отчего-то он все еще благодарен, хотя Анна не может понять, за что именно: его тяжело больную жену не могли спасти ни травы, ни магия — если бы сюда, конечно, забрел хоть один мало-мальски толковый маг. Она умерла год назад, когда его не было рядом, сжимая руки Анны в своих, спокойно, благодаря настойкам — не чувствуя боли. Кожевник зашел буквально через пару минут и, увидев улыбку на ее лице, все прекрасно понял. И сказал только: «Отплачу чем смогу». Дочки Кожевника нет в живых уже лет пять или шесть, но только небольшие заломы на рукавах куртки выдают, что она не новая. От вещей не пахнет ни сыростью, ни плесенью — Анна четко различает тонкий йодистый аромат веретенки и удивляется: в деревнях мало кто использует саше или травы, когда хранит одежду. Здесь принято выносить ее на солнце каждую весну, хорошенько сушить и укладывать обратно до того, как начнутся дожди. Анна ничего не спрашивает: про людей в этих местах не хочется знать больше, чем они сами говорят. У них нет таких тайн, которые помогут ей в будущем. Которые можно продать или обменять на что-то выгодное. Среди них нет беглецов или преступников, Анна первая из чужих, кто поселился здесь за последние тридцать лет. И она осталась бы еще лет на пять, но Крествуд с его ожившими покойниками, демонами и разбойниками — одно другого хуже — слишком близко. И опасность уже давно вышла за его пределы. Голос в голове повторяет каждое утро: «Беги от того, что может тебя убить». И Анна собирается бежать, действительно собирается — как и где-то треть деревни. Мало надеяться, что демоны не придут и сюда, хотя они могут и не прийти. Мало надеяться, что где-то демонов нет вообще. Хотя, возможно, и найдется такое место — у Инквизиции за пазухой, с ее чудным Вестником, который, как говорят, убивает демонов одной левой. Какой-то рыцарь из благородных, получивший такую же благородную силу во время взрыва на Конклаве. Новости до их мест доходят с трудом, но раз дошли — значит, Вестник и вправду какой-то особенный. Честно говоря, его тайны Анна тоже не хочет знать. — Спасибо, — произносит она, выложив перед Кожевником несколько баночек с мазями и настойками. Их хватит, чтобы боль в суставах и сломанном когда-то бедре не донимала его всю дорогу, куда бы он ни поехал. Этого хватит до тех пор, пока он не устроится на новом месте и не заведет знакомство с другим Лекарем. И пусть это будет не тот сварливый деревенский Лекарь, умерший всего пару месяцев назад, но упорно донимавший Анну своими устаревшими советами. Пусть это будет кто-то молодой, живой и болтливый. Способный хоть иногда заставлять его улыбаться в густую седую бороду. — Травница, — отрывисто произносит Кожевник, и Анна поднимает на него взгляд, смотрит в его выцветшие серые глаза так же прямо, не мигая, как и он смотрит в ее. — Говорят, Инквизиция принимает любых мастеров. Уверен, тебе там тоже найдется место. Здесь все называют ее Травницей — и никак иначе. Точно так же, как она зовет их Кожевником, Пекарем, Лекарем, Мельничихой, Старостой… никаких имен — ни для тех, кто почти стал своим, ни для тех, кто остался чужим. — Как и тебе, — парирует Анна. — Поедешь? Кожевник качает головой. Его бедро просто не выдержит пути через горы, туда, где по слухам, лежит таинственная Небесная Крепость. Он считает, что слишком стар, и спорить с ним — совершенно бессмысленно. — У меня родня недалеко от Редклиффа, — говорит Кожевник отрывисто. Он всегда разговаривает так, будто издавать звуки для него тяжелее, чем работать с самыми грубыми шкурами. — Там мое место. — Спасибо, — повторяет Анна, как только укладывает все вещи в торбу и завязывает ее. — За совет. Они не прощаются. Возможно, попрощаются утром, когда она будет уходить из деревни, а возможно, не увидятся больше вообще. Это правильно: Анна не искала в нем друга, а Кожевник не искал в ней свою умершую дочь. Быть может, они с женой стали ближе к ней, чем другие деревенские, быть может, она чувствовала забытое — семейное — тепло, когда проводила с ними время по праздникам. Но все это останется в прошлом, как те, другие, лица-без-имен, как только Анна выйдет за покосившиеся от времени ворота. Анна проводит полночи, оставляя инструкции к батареям баночек, которые аккуратно расставляет на крепких полках на небольшой веранде с косым потолком. Пишет как можно более коротко и понятно, для тех, кто едва умеет читать. Большие бутыли с зеленым настоем — от боли. Красный настой с плавающими в нем лепестками снимает мигрени. Гномьей огненной водой, которая остается в углу в большом бочонке, нужно обрабатывать руки перед тем, как заниматься ранеными. Она подписывает все, что, как ей кажется, может навредить, если неправильно это использовать. Толстая ароматная свеча из пчелиного воска исчезает наполовину к тому моменту, когда Анна заканчивает писать. Она не знает, понадобятся ли эти записи или, быть может, демоны, разбойники или мертвецы придут в деревню гораздо раньше, чем они ожидают. Анна готова поклясться, что чувствовала запах гниения, когда собирала эмбриум позавчера утром, но голос в голове призывает не быть слишком мнительной. В лесу воют волки. Еще час или два на этот вой будут отзываться собаки. Анна не обращает внимания: такое случается здесь почти каждую ночь. Иногда, конечно, волки воют по-особенному, отчаянно, зло, и деревенские выставляют часовых у ворот и плотнее запирают ставни, но сегодня — точно не тот случай. Она засыпает практически сразу, как только раздевается и укладывается под одеяло. Но просыпается задолго до того, как встает солнце. От того, что вся деревня заполняется пронзительными криками. Не человеческими. *** Она говорит: «Если твое сердце еще бьется, это значит, что умирать — рано». Говорит: «Если у тебя есть выбор, убить кого-то или дать убить себя — убивай. Никогда не жалей о том, что осталась в живых». Говорит: «Даже демона можно убить». Говорит: «Не сдавайся и проживи свою жизнь лучше меня». Анна не сдается, хотя и не особо видит в этом какой-то смысл. У нее есть только дюжина метательных ножей, которые она все это время тщательно прятала под кроватью, и кинжал с волнистым лезвием. Ее учили защищаться от людей, а не убивать их, и, тем более, никто и никогда не говорил ей, как сражаться с демонами. Никто и никогда не говорил ей, как они выглядят. Насколько они опасны. И как ужасно от них пахнет. Этот запах — такой же болотный, как и свет, льющийся из разрыва, и все гораздо, гораздо хуже, чем описывалось в тех слухах, которые до них доходили. Никто не говорил, как жутко демоны вопят. Как страшно становится от этих воплей. У Анны нет никаких доспехов, и она давно уже не бесконечно гибкая и быстрая девчонка, способная как пролезть куда угодно, так и удрать от опасности раньше, чем кто-то что-то заметит. Ей некого защищать, кроме себя — в конце концов, никто не будет защищать ее, — но и бежать абсолютно некуда, потому что демоны виднеются везде, куда бы она ни повернула. Ими как будто движет слепой и невыносимый голод. Кажется, что они здесь не столько для того, чтобы убивать, сколько для того, чтобы заставлять других кричать так же громко, питаться этим ужасом, наслаждаться им. Если демоны, конечно, умеют наслаждаться. За то время, пока она спала, уже успел пройти дождь. Земля под ногами скользкая, вязкая, босые ступни тонут в ней, замедляют движение. Мало кто успел одеться до того, как дома стали рушиться, и если говорить о демонах, то выбор между оружием и одеждой очевиден. На Анне только ночная рубашка до колен, мокрая и грязная после болезненного падения. У нее саднят колени и ладони, но эта боль в сравнении с животным страхом — ничто. Кто-то — что-то — резко бьет ее по ногам. Это похоже на сильный удар толстой палкой, как в детстве, на одной из выматывающих болезненных тренировок. Не успеешь увернуться — получишь палкой по спине. Так было, пока она не узнала об этом. Тренировки не прекратились, но на место крикливого Ублюдка пришел Громила, суровый, хмурый, но знающий меру. Детство давно закончилось. Кроме того, в последние два года Анне приходилось уворачиваться разве что от веток в лесу. Ветки не имели привычку двигаться. У них не было намерений раскроить кому-нибудь череп. Анна успевает откатиться в бок как раз в тот момент, когда то, что сбило ее с ног, обрушивается на землю. Грязь летит ей в лицо, чудом не попадая в глаза, дождь начинает накрапывать снова, но, несмотря на то, что небо затянуто тучами, в рассветных сумерках все хорошо видно. Демон действительно похож на дерево, потому что никакое животное не приходит на ум. У него кошмарно длинные руки и ноги и маленькая для такого вытянутого тела голова, а за спиной маячит хвост. Он очень гибкий, быстрый, и глаз у него гораздо больше двух. Но он либо думает иначе, либо не думает вообще, и резкие движения сбивают его с толку. Его движения опасные, но неловкие и беспорядочные. Увеличить дистанцию между ними оказывается легко, даже легче, чем она думала. А кровь демона — отвратительно склизкая, болотно-зеленая. Рука помнит движения: выдернуть нож из кармашка на поясе, который Анна неловко завязала на бегу, размахнуться, не слишком сильно, и метнуть вперед, ослепить хотя бы на одну сторону, сделать больно. Все получается не то чтобы правильно, но демону действительно больно: короткая рукоять торчит из его головы, из мягкого уязвимого места над глазами. Это не победа. Этого не достаточно. Этот демон не единственный. Она не помнит, когда в последний раз так много и так быстро двигалась. Это не сравнится со сбором трав, не сравнится даже с попыткой убежать от голодного волка или медведя. Анна не замечает, как крики вокруг постепенно смолкают, и вместо них начинают звучать незнакомые голоса. В ушах звенит от неловкого, неожиданного падения, и становится так больно, что невозможно сделать вдох, но это ничто в сравнении с мыслью, что это конец. …пока кто-то одним ударом не сносит демону голову. Все происходит за секунду. Может, за две. Молот в огромных, сильных, совсем не человеческих руках пролетает в воздухе. Анна слышит, как трескаются кости, как демон начинает вопить, но почти сразу же замолкает. Вокруг становится тихо, тишина никуда не уходит, когда проходит звон в ушах. Небо остается серым, с него падают тяжелые холодные капли. Анна смотрит вверх, пытаясь вспомнить, как дышать, до тех пор, пока кто-то огромный, вероятно, обладатель и сильных рук, и молота, не нависает над ней. У него рога, повязка на глазу и какой-то по-человечески довольный оскал. Единственный целый глаз темный, хитрый, кожа на лице в рассветных сумерках кажется пергаментно-серой. Он протягивает Анне руку и, не дождавшись реакции, наклоняется, берет за плечи, ставит на ноги. Первое, что Анна чувствует, — холод. Грязь стекает за шиворот, рубашка липнет к телу. Ветер с утра очень холодный, несмотря на конец лета, а дождь только усиливается. Великан-кунари смотрит на нее и улыбается. Встретить такого вместе с демоном за неполную пару часов так же невероятно, как выиграть в «Порочную добродетель» у Орлейской императрицы. Как оказаться с ней за одним карточным столом. — Оружие не выпустила, — басит Кунари, выпуская плечи Анны, но держит руки наготове, словно опасается, что она снова упадет. — Молодец, люблю смелых. Анна опускает взгляд и тупо смотрит на кинжал, который схватила в последний момент, понимая, что ножей уже не осталось. Ее не за что хвалить, она совсем не смелая, но Кунари, похоже, думает совсем иначе. — Порядок, Бык? — раздается откуда-то сбоку. — Порядок, босс, — бодро отзывается Кунари, и Анна поворачивает голову вместе с ним, ожидая увидеть еще одного великана. Но в паре шагов от них стоит человек. Благородный рыцарь с мечом и щитом, едва ли не в сияющих доспехах. Может, и не совсем благородный, правда, раз с таким любопытством обшаривает ее взглядом с головы до ног и останавливается на груди на пару секунд дольше, чем того требуют приличия. Но все же — рыцарь, высокий, статный, аккуратно стриженый. У него смеющиеся зеленовато-карие глаза и широкий, старый шрам над левой бровью. Лицо обросло щетиной, но ярко выраженные скулы и сильный, широкий подбородок все равно бросаются в глаза первыми. Рыцарь красив. Едва ли не красивее всех деревенских мужчин вместе взятых. Голос в голове говорит: «Красивым людям редко когда удается стать по-настоящему счастливыми. Мне жаль». Говорит: «Красивым людям много кто доверяет, но им самим не стоит верить никому». Говорит: «У красивых людей очень мало настоящих друзей». — Смело, — говорит Рыцарь, поправляя одну из перчаток, и Анна готова поклясться, что пару мгновений назад видела вокруг нее зеленое сияние. — Инквизиции нужны смелые солдаты. — Я не солдат, — зачем-то возражает Анна. Слова даются ей с большим трудом, и она чувствует себя Кожевником. Понимает его немного больше, чем обычно. — Не солдаты нам тоже нужны, — отвечает Кунари и подмигивает ей единственным глазом. Получается на редкость похабно, но его, кажется, это совсем не волнует. — Инквизиция разбила лагерь к северу отсюда, — говорит Рыцарь небрежно, даже немного дежурно, будто за сегодня повторяет это уже не в первый раз. — Передумаешь — приходи. Он снимает с себя плащ и набрасывает его Анне на плечи. Дорогая тонкая шерсть пахнет затхлой демонической кровью и лошадиным потом. Они разворачиваются — Рыцарь и Кунари — и уходят вдвоем по размытой дороге, не дожидаясь благодарностей. Кунари говорит что-то, достаточно громко, что звучит дико в этой мертвой тишине, но Анна различает только «посол», «портные» и «женщина в беде». Рыцарь пихает его локтем в бок и, кажется, они оба смеются, возможно, не так прилично, как стоило бы. Анна закутывается в плащ поплотнее и чувствует запоздалую благодарность, а еще — жуткую слабость в коленях. Новый день начинается. Что бы ни произошло. *** Кожевник лежит перед домом. У него в руке старый меч с потрепанной рукоятью, которую он сжимает мертвой хваткой. Грязь вокруг него окрашена в багряный красный. Так и не выпустил оружие. Смелый. Сказал бы Кунари про него то же самое? Анне кажется — да, сказал бы. Сын Мельничихи помогает Анне похоронить Кожевника на закате. Они копают могилу вдвоем, на холме, за деревней, рядом с тем местом, где покоится Жена Кожевника, и не говорят ни слова, когда засыпают тело землей и ставят сверху безымянный валун. Не такой ровный и красивый, как на соседней могиле, но сейчас это не имеет никакого значения. Анна полночи проводит по колено в реке, смывает с себя ощущение грязи, и ее мало волнует, что вода почти ледяная. Ей кажется, что если еще немного потереть кожу на руках с грубым мылом, то так смоется страх. Она спит урывками на полу в своей тесной, чудом уцелевшей веранде, и чувствует облегчение, когда просыпается и видит, что за окном уже рассвело. А потом, закинув на плечо целую и невредимую торбу, уходит из деревни. На север.