Ab Inconvenienti

Dux, humilis dominumque timens, moderantius agmen Ducit, et audacter ardua montis adit, Interea, dubio pendent dum prelia Marte, Eminet et telis mortis amara lues, Bella negant Angli Veniam poscunt superati. «Carmen de Hastingae Proelio»*

Он чувствовал себя воришкой, то и дело оглядываясь, стараясь ступать как можно тише, не привлекая к себе внимания. В тени каменной кладки он казался бледным привидение, и, замерев в нерешительности, все же не рискнул выйти на просёлочную дорогу, предпочтя наблюдать за действом в отдалении. Его всегда привлекали ярмарки – торговцы, прибывшие из Бретани, Аквитании, графства Барселоны, далёкого Востока, что зазывали к себе праздную толпу, не жалея голоса; пьянящий аромат пряностей и специй, что заставлял его чихать с блаженной улыбкой на губах; метры дорогой парчи, ослепительной в лучах солнца и обеспеченные граждане, что придирчиво изучали ткань огрубевшими, грязными пальцами, пытаясь торговаться с арапчонком. От гомона, вечной суеты и криков захватывало дух, это было так непохоже на всё то, что доводилось испытывать ему в каменной усыпальнице последние два года, и он дышал, дышал этой мимолётной свободой полной грудью, и тихо смеялся, выглядывая из своего укрытия, наблюдая за парением цветных лент, воздушных змеев и за тем, как всё быстрее раскручивается ярмарочная карусель… Золотой блеск кубков, звон кузнечного молота, что выбивал искры из тонкой дамасской стали, трель флейты, смешанная с чуть резковатой мелодией лютни, аромат копчёного мяса – радости, что были ему недоступны. Он понимал, он знал, что не смеет выйти из тени, но противиться собственному желанию не мог. Ведь ничего же не случится, если он всего на пару минут смешается с толпой, позволит себе хотя бы одним глазком взглянуть на то, как остры мечи, как гибки луки… Ступая осторожно, словно дикий зверь, он медленно пробрался к центру всего балагана, главной точки притяжения праздных зевак: наспех сбитой из еловых и липовых досок сцене, то и дело скрипящей под шагами немногочисленной, но пёстрой труппы актёров, прибывшей из Гаскони. Пьесы, разыгрываемые здесь, близ Фалезского замка каждые полгода, были для него сродни глотку свежего воздуха, и он позволял себе смеяться над картинными падениями, над жутковатыми кривляньями шутов и излишне пышными нижними юбками красавиц-сердцеедок вместе со всеми, схватившись за живот и не сдерживая подступающих слёз. Как нравились ему простенькие, но до чего же правдоподобные сражения, разыгрываемые на радость чинной публики, и когда деревянные мечи, сталкиваясь режущей кромкой, издавали не звон, но глухой стук, он всё равно замирал, следя за игрой напряженных мышц под тонкими полотнами цветастых рубах. Этот маленький Рай, полный пусть не живых, но эмоций, позволял ему забыть о темноте и холоде темниц, о чёрствых корках хлеба, что подавались ему как высшее из лакомств, о жёстких ударах в грудь и живот, от которых он сжимался в комочек на влажных каменных плитах, вынужденный терпеть, как мелкие крысиные лапки касаются его тела, как скользят по коже длинные хвосты, без возможности пошевелиться от острой боли, мешающей дышать. Когда Роланд – насколько он мог судить – занёс меч над обнажённой шеей мавра, ещё не зная, что смерть подстережёт его самого через несколько мгновений, он задержал дыхание, до боли прикусив нижнюю губу, и не сразу почувствовал стальную хватку на своём плече. Лишь недовольные возгласы толпы, что в тот же миг отшатнулась от него, как от прокажённого, заставили его мотнуть головой из стороны в сторону и бессильно сжать кулаки, приметив возвышающуюся фигуру стражника в мелко плетёной кольчуге. - Попался, щенок! Роланд, так и не сразивший мавра и не встретивший свою смерть, бросил деревянный меч на сцену, и вместе со всей труппой, вместе со всей толпой в уничижительном жесте указал на темноволосого мальчонку, что, вопреки ударам сапог, ещё не упал на землю, обессиленный, и лишь сильнее обнял худощавое тело руками. - Бастард! Гнать его прочь, прочь! Позорное отродье! - Прячься за юбкой своей матери или сгинь, подобный своему отцу! – но мальчик не поднимал головы, слепо следуя за стражниками по запыленной дороге в сторону Фалезского замка. И в душе его зародилась ярость. *** Лишь спустя больше, чем двадцать лет, герцог Нормандский Северус Снейп сумел вернуть себе законную власть, что была отнята у него в младенчестве. С особенным упоением он следил за показательными казнями мятежных баронов, что долгие годы творили бесчинства на его землях, что позволяли себе бросать его, сына самого Роберта Дьявола, в промозглые подземелья, что позволяли себе устраивать пирушки и брать женщин прямо в тронном зале и смеяться каждый раз, стоило ему, угловатому и нескладному мальчишке, пробраться на кухню в поисках остатков костей. Он был подобен псу, и держался, как пёс: злость, взращиваемая в его душе годами, превратила его в нелюдимого, агрессивного юношу, что желал лишь одного – мести, кровавой и жестокой, такой, чтобы каждый из тех, кого ему не удалось отловить собственными руками, вскричал бы в ужасе, едва заслышав его имя. После скоропостижной смерти бывшего герцога Роберта, что, совершая паломничество в Никею, упал с лошади, будучи при этом превосходным наездником, его единственного сына ждали долгие годы одиночества и презрения. Рождённый от дочери кожевника вне брака, он, по словам баронов, ленных владельцев и прочих пристыженных некогда отцом, но возомнивших себя богами при пятилетнем мальчике, не заслуживал ни трона, ни жизни, хоть сколько-нибудь отличной от жизни пленников и рабов. Его лишили власти, имени, принадлежности – хотя бы частичной – к роду, земель и чести. Казалось, его лишили самой возможности существовать, но он рос, подобно упрямому ростку, не сгибаясь под порывами ветра и палящим солнцем, пока, наконец, достигнув восемнадцати лет, не вернул себе титул королевского сюзерена. Четыре года после этих событий он с маниакальным блаженством, искусно, точечно вырезал всех неугодных, сжигал деревни, грабил торговцев, забивал скот на землях баронов, пока, наконец, головы каждого из тех двенадцати, кто посмел бросить его за решётку, не лежали перед ним с выражением страдания и… Страха. Он вселил страх в пастухов и кожевников, в кузнецов и гвардейцев, в наёмных берсерков, что не желали идти против «короля с кровавым оскалом», во французских вассалов и английских лордов. Он не был королём, но даже в глазах Генриха Первого был ему подобен. Лишь не помазан миром… Но на тридцать восьмой год его жизни судьба, предпочитавшая скрывать взор от своего воспитанника, что карабкался по отвесному склону вверх, не жалея себя, не жалея сил, наконец, улыбнулась, подарив то, что он желал так долго, так сладко и трепетно – безграничную власть. Ему оставалось сделать лишь один шаг – убить того, кто посмел посягнуть на святой дар. Едва услышав о смерти английского короля Эдуарда Исповедника, что почти двадцать лет своей жизни провёл в изгнании в землях его отца, Северус стал готовиться к походу. Он ожидал, что принести спокойствие в разрозненные земли Альбиона, десятки лет страдающих от набегов скандинавских варваров и кельтов, будет много сложнее, но никто ещё не смог выстоять под ударом его меча, под копытами лошадей его кавалерии, под шквалом арбалетных залпов. Он знал это, знал и готовился долгие месяцы, собирая верно преданных себе мужей со всей северной Франции, выстраивая самый масштабный флот, что когда либо отплавал от покрытых крупной галькой берегов, проводя ночи в томительном размышлении о том, когда стоит нанести удар. Герцог почувствовал, как морская вода коснулась мысков сапог из плотной кожи, и отступил на несколько шагов выше по склону, не отводя глаз от горизонта, будто пытаясь найти в бушующих волнах ответы на все вопросы, терзавшие его душу. Услышав, как позади него продолжает неуверенно переминаться с ноги на ногу мужчина в рясе епископа, он лишь самодовольно хмыкнул и, не глядя на своего спутника, направился в сторону разбитого лагеря, оставляя следы на влажном песке. - Северус! – голос епископа вынудил его остановиться и сжать рукоять меча с такой силой, что побелели костяшки пальцев, - Ты добился своего. Быть может… Нам стоит остановиться? - Я, верно, не расслышал тебя, брат мой, - ответил ему герцог, растягивая каждое слово, - Позволь повторить свою последнюю фразу чётче и громче. Но епископ замолк, вжав голову в плечи. Он опасался удара, опасался гнева человека, чьи плечи предостерегающе расправились под металлическими кольцами кольчуги, а вся его поза предостерегала о грядущей атаке, мгновенной… Смертельной. Он знал его как никто другой, и начал беспокойно жевать нижнюю губу. - Ничего, светлейший. Ничего. - Когда мы достигнем Лондона, я желаю, чтобы ты принял высший сан. В первые месяцы мне необходима будет поддержка человека, которому я доверяю: коронация, обручение с… Вдовой Годвинсона, кем бы она ни была. - Ты предлагаешь мне преступить все законы церкви, Северус? Предать всё, ради чего я служил все эти двадцать лет? - То, из-за чего ты прятался двадцать лет за стенами Клюни, не рискуя высунуть свой крысиный нос, - взревел герцог, резко обернувшись. За несколько широких шагов он преодолел расстояние, отделяющее его от епископа, но замер, недвижимый, нависая над ним. Гнев в его глазах потух спустя мгновение, а жёсткие черты лица расслабились, выдавая усталость, что будто скрывалась под внешней бронёй, - Папа одобрил этот поход, издал буллу для отречения Годвинсона. Он одобрил тебя, Одо, как лучшего из возможных, и если я и внемлю кому-либо, то только голосу Его Святейшества. Они были разделены большую часть своей жизни, воспитывались на разных концах страны, по разным законам и устоям, но были связаны большим, чем просто клятвой. Обеспечив матери Северуса – женщине, имени которой он не знал долгие тридцать лет – всё необходимое после рождения прямого наследника, Роберт Дьявол отдал её в жёны одному из своих сюзеренов, богатому маркизу, что не скупился ни на дорогие платья, ни на мешочки, полные золотых монет. Когда жизнь простой торговки, дочери кожевника, казалось, достигла врат Рая, окрылённая, когда она познала все прелести и удовольствия, которых была лишена, она родила ребёнка. Мальчик, который был лишним – как и для своего отца, вечно пропадавшего в торговых походах, так и для матери, что предпочитала встречи с многочисленными любовниками заботе о дитя – в двенадцать лет оказался на пороге бенедиктинского монастыря, и познал, наконец, любовь, заботу и Божью благодать. Познал всё то, чего был лишён его единоутробный брат. - Значит, ты намерен жениться… - Ради наследника, - отрезал герцог, отведя тёмные пряди, падающие на лицо, - Его жена – лишь трофей. Как Лондон. Как битва, что предстоит нам. Всё это неважно. - Я был склонен верить в то, что твоя месть свершится, стоит тебе занять трон. Что ты желаешь доказать, Северус? Что ты желаешь доказать самому себе? Но мужчина не ответил. Ладонь вновь непреднамеренно сжалась на рукояти меча, и он отправился в лагерь, раскидывая мелкие камушки мыском сапога, и лишь тяжелый вздох епископа, потонувший в порывах ветра, следовал за ним. *** Северус проснулся от нарастающего гула, что доносился из-за полога палатки, неприятно сдавливая барабанные перепонки. Он приподнялся на локтях, притянув обитый мехом плащ ближе к груди, и нахмурился в тот же миг, когда увидел рядом с собой обнажённое тело. Едва стоило ему коснуться кончиками пальцев молочной кожи плеча, как девушка, издав низкий, горловой стон, потянулась, чуть приоткрыв веки. - Вставай и уходи, - прорычал герцог, кивком головы указывая на небрежно брошенное на землю платье… Или то, что когда-то было им. События прошлого вечера он помнил слишком смутно, и, вероятно, ему не стоило требовать ещё вина – судя по тому, что он позволил ей остаться на ночь, он переусердствовал. - Ты вернешься? – посмела спросить она мужчину, но тот, мотнув головой, лишь молча потянулся за брюками, не поднимая взгляда. Близ Гастингса, малочисленной деревушки на самом краю острова, что была скрыта в тени холмов, бурлило человеческое море. Солдаты, что с первой песней горна были готовы выдвинуться, медленно, не нарушая строевой порядок, подтягивались к вершине одного из покрытых жухлой травой курганов, лошадиное ржание прерывалось звонкими ударами молота о наковальню – последние приготовления, слышался распевный голос Одо, который увещевал нормандцев и французов перед боем. Северус, плотнее запахнув полы плаща, направился к стойлам - он прекрасно понимал, что у него осталось не так много времени. Англо-саксы, что растянулись по всей ширине близлежащей долины, были измучены, и ему хватило одного взгляда на них, чтобы широко ухмыльнуться. После битвы под Йорком, где Годвинсон чудом сумел отбить атаку датчан, ему пришлось маршировать на другой конец земель под знаменем новой битвы, с врагом куда более страшным, более сильным, и от той матёрой, обученной части войска, что осталась в живых, насчитывалось лишь несколько десятков человек – остальные, едва услышав имя противника, предпочли осесть в Лондоне и мелких деревушках, заранее присягнув на верность новой власти. Бесконечные ряды крестьян с вилами наперевес, чьи колени тряслись так, что они едва могли стоять, уставшие лошади, норовившие сбросить с себя седоков и коренастая фигура Гарольда с топором наперевес – вот кого видел Северус перед собой. Людей, идущих на смерть. Однако битва, что должна была принести ему славу, началась совсем не так, как он того желал. Ряды лучников и арбалетчиков – главное преимущество захватчиков – так и не смогли пробить сплошную стену щитов. Слышался лишь глухой смех и грязные ругательства, но англичане так и не посмели выдвинуться вперёд. Лишь когда запас стрел подошел к концу, вперёд вышла тяжелая пехота, и, вопреки приказам герцога, оголила фланг. Воспользовавшись возникшим замешательством, Годвинсон направил вперёд своих берсерков, вынуждая бретонцев, оказавшихся в ловушке, отступать. Медленно, шаг за шагом они продвигались к роще по правой стороне холма, пока не сорвались на бег, преследуемые разъяренными противниками, и Северус, потянув вороного скакуна за поводья, бросился вперёд, огибая отряд сбившихся воедино нормандцев справа, стремясь навести порядок среди оставшихся на поле боя соратников. - Я выпущу ваши внутренности, псы, если посмеете сбежать, - громогласно прорычал он, обнажив меч, - Идите, сражайтесь! Сражайтесь за то, что по праву принадлежит нам! Достаньте мне его голову! – услышав рёв толпы, он позволил себе оскалиться и, натянув узды, возглавить шествие кавалерии. Кровь стучала в ушах, он чувствовал аромат повреждённой плоти, и мчался вперёд, подобный смертоносному вихрю, не видя перед собой ничего, кроме коренастой фигуры Гарольда. Сжав рукоять меча, он позволил ей скользнуть чуть ниже в ладони, отведя клинок прямо перед атакой: режущая кромка летящим ударом коснулась плеча незаконного короля, взрезав ткань, но не причиняя особого вреда. Годвинсон, взревев от боли – сам Северус давно отметил, что мелкая царапина порой приносит куда больше страданий, чем открытая рана – перехватил топор, но удар пришёлся мимо герцога, увернувшегося в самый последний момент, и тяжесть оружия чуть не увлекла его на землю. - Ты слишком обрюзг, Гарольд! – рассмеялся герцог, объезжая того сзади, кружа, словно хищник, почуявший кровь, и нанёс ещё один удар, вновь в плечо, оказавшееся открытым. Когда мужчина схватился за повреждённую плоть, дыша тяжело и сипло, Северус на несколько мгновений потерял концентрацию и едва сумел отразить очередную ловкую атаку – лезвие, скользнувшее по сыромятным наручам, чуть было не лишило его руки. Удар, ещё один – они обменивались ими, не обращая внимания на бойню вокруг, они рычали, как львы, и боролись с присущими им силой и отвагой: за право остаться на родной земле в качестве победителей, за право забрать отнятое силой, за право отомстить и возвыситься, за право жить и править. Но в любой схватке, даже в той, что проходит на равных, неизменно оказывается победитель и проигравший, и Годвинсону не повезло. Лишённый щита, раненый, он лишь склонил голову, когда нормандский герцог вонзил в него закалённое лезвие меча, взрезая податливую и мягкую плоть, и, стоило холодному куску металла покинуть его тело, упал с лошади на примятую траву и сбитую землю. Упал без движения, без жизни. Англосаксы, узнав о смерти своего короля, ринулись в атаку с большей силой, с большим гневом, и под их натиском не сумели выстоять даже лучшие из лучших. Наблюдая за тем, как отступает нормандская конница – отряд его личных, преданных некогда гвардейцев – Северус сплюнул на землю рядом с остывающим, изрубленным трупом и поджал губы, дыша тяжело и хрипло. Ему потребовалось несколько мгновений на то, чтобы собрать скачущие в голове мысли воедино, и вновь вернуться в основной части войска, удерживая их от отступления, от желания, подобно своим товарищам, наплевать на его приказ. - Годвинсон мёртв, - голос его был жёсток, тёмные пряди взметнулись вверх под порывами ветра, придавая ему ещё более зловещий вид, вид палача, требующего правосудия, - Он мёртв, и вы не уйдете отсюда. Англичане, почувствовавшие, что до победы осталось совсем немного, вновь пришпорили своих коней, что мчались вперёд, взбивая комья земли, и совершили самую крупную ошибку. Части, отделившиеся друг от друга, представляли теперь слишком лёгкую мишень для фламандских полков, что укрывались в засаде у рощи, выжидая подходящего момента у атаки. Ринувшись вперёд, прямиком на малочисленные отряды крестьянской пехоты, они пробились сквозь выставленные вилы в центр, ближе к кавалерии, на полном скаку сбивая с ног всадников, заставляя их погибать под копытами своих же лошадей. Паника, поднявшаяся, подобно урагану в стане врага и победный рёв фламандцев, смешанный с горькими рыданиями и проклятиями, вновь заставили герцога осклабиться. Потянув поводья, он, отдав приказ оставшимся гвардейцам принести ему тело Годвинсона, отправился в лагерь, пьянея от победы, что медленно растекалась в его крови, отравляя разум и чувства. Английский престол принадлежит ему. *** В Лондоне царил страх. Он проникал под кожу каждому жителю древнего города, слышался детский плач, разрезавший какофонию криков и колокольного звона, снующие по скрытым брусчаткой мостовым толпы разносили вести, от которых у неё в жилах холодела кровь: войско, огромное, как сам океан, то, которое они не смели видеть раньше, не викинги и не кельты, но кто-то более жестокий и сильный подходит к городу. Люди, на тысяче кораблей прибывшие к берегам благостной земли из той части Франции, где никогда не всходит солнце, разграбили, разрушили десяток деревень на своём пути, а возглавлял их человек, похожий на зверя, тот, что скрывал под маской дьявола. Божественная кара за все прегрешения, за то, что они позволили ныне мёртвому королю занять трон, что не был его по праву, за то, что ослушались речи Папы! Её муж мёртв, а город, лишившийся последних гарнизонов, что ушли следом за остатками некогда могучей армии, не способен был обороняться. Ей оставалось лишь отрыть ворота и взглянуть на человека, который счёл себя богом. Человека, который лишил её всего. Схватившись за резные деревянные перила на балконе, Гермиона шумно выдохнула, стоило воротам крепости открыться. Процессия не была пышной, лишь несколько кавалерийских отрядов, разгоняющих копьями сбежавшуюся посмотреть на захватчиков детвору, пленники, связанные друг с другом за запястья плотными верёвками… Епископ?... Но стоило ей перевести взгляд на фигуру рядом со священником, королева не сдержала сиплого стона. Страх, сковавший её внутренности, был фактически осязаем, и она отшатнулась, прижавшись спиной к каменной кладке. О нём даже здесь ходили легенды: герцог, которому Эдуард Исповедник завещал свой трон, самый могущественный сюзерен Генриха Первого, и действительно… Дьявол во плоти. Закалённый в боях воин, умелый и известный полководец, убийца, уничтожавший любое препятствие на своём пути, вырезающий целые города, и… Новый король. Тот, которому она должна была присягнуть на верность. - Я пришёл за своим троном и вашей королевой, - толпа на площади смолкла, стоило его голосу, низкому, с едва заметными рычащими нотками, будто он в действительности был диким зверем, отразиться от крепостных стен, - Где она? Его солдаты громко рассмеялись, и сам герцог не сдержал ухмылки. Гермиона видела, как что-то шепнул ему на ухо епископ, но он лишь недовольно отмахнулся, выезжая вперёд, прямо перед людским морем. - Где она? Молчание, повисшее над обезумевшими от страха и заворожёнными осязаемым могуществом Северуса людьми, прервала девушка, что сделала смелый шаг, выйдя из тени сводчатой ниши. - Я здесь. И я знаю, кто ты такой. Герцог прищурился, и подъехал к аккуратному балкончику, что был выбит в крепостной стене на высоте примерно с десяток метров над землёй. Губы его дёрнулись наподобие улыбки. - Кто же? Открой тайну всем этим людям, - он повёл рукой в сторону толпы, что тут же сжалась, отступив на несколько шагов назад. Откинув каштановые кудри на спину, девушка, что была много младше самого герцога, позволила себе вложить в свой ответ весь яд, всё своё презрение к этому человеку, смотря ему в глаза, наслаждаясь тем, как улыбка сходит с его лица, искажённого, будто от удара: - Бастард.