Вереница

Ребра Шнайдер помнит те времена, когда на Пауля было достаточно взглянуть, чтобы пересчитать глазами все двенадцать пар ребер в его теле. Те времена, когда Пауль путешествовал босиком, сидя на узкой полке их фургона и поджав под себя ноги, а не в машине представительского класса в дорогих и фирменных кожаных ботинках. Когда была одна единственная гитара, для которой не было чехла — только несколько пакетов и короткий отрезок бечевки, жгущей пальцы, если коснуться ее неаккуратно. Когда Пауль кололся и щерил клыки в ответ на любую попытку сближения, отбивал быстро и надолго всяческое желание лезть ему в душу, расспрашивать подробнее о жизни и семье. Пауль мог сколько угодно говорить о музыкальных тонкостях, жанрах, способах записи, о пьянке на прошлой неделе, о хорошенькой девушке, которую он видел на Фрёбельштрассе, об оттенке неба и жуке, ползущем в углу рассохшегося окна. Никогда и ни слова: о родных. Сначала Шнайдер не понимал, потом обижался. После принял и решил не лезть, раз Пауль так хотел. Шнайдер помнит и времена, когда пересчитать Паулю ребра хотелось вовсе не метафорически. Собственно, тогда хотелось этого постоянно и не только Паулю, но все же. Когда атмосфера между ними всеми искрила так, что всё, конец, шаговое напряжение — неосторожное движение и смерть. Шнайдер научился с этим мириться тогда. А Пауль ему это позволил. Постепенно Пауль обрастал мясом, деньгами и весом. В обществе. Ну, физическим тоже. Уже не было пакетов и бечевки, не было и босых ног. Ребра уже не пересчитывались: ни метафорически, никак — желания бить Пауль не было. Было только… недоумение? Да, наверно, это правильное слово. Шнайдер не понимал, чем вдруг заслужил такое почти… обожание в глазах странного цвета. И нежность. Даже слова он эти выговаривал с трудом в отношении Пауля. Где Пауль, а где нежность? Да еще и к нему. И тем не менее… Пауль смотрел, молчал и мечтательно улыбался, мурлыкая под нос что-то до ужаса романтические, прямиком из списка шлягеров семьдесят второго года. Пауль интересовался у Шнайдера, как у него дела, и что нового, и может быть сходим проветримся перед концертом? Рихард хмыкал, что Пауль наконец-то повзрослел и понял, что понравившуюся девочку нужно звать в киношку, а не дергать за косы и прятать портфель. Шнайдер ничего не понимал. Пауль даже, помявшись с пару секунд, подтвердил, что да, Антон Хирше — его отец. Много лет Шнайдер шапочно, через родителей, был знаком с именитым славянистом, а потом внезапно оказалось, что не меньшее количество лет он делил с его сыном выпивку, иногда женщин, куда чаще — диваны, и практически постоянно — долгие часы в транспорте. Навстречу мечте. Это было странно. Необычно. Невероятно… Но что произошло потом до сих пор кажется Шнайдеру несбыточной сказкой. Возможно, он попал под колеса автомобиля и сейчас в коме? Тогда почему его бред такой странный? Почему даже в бреду у него — Пауль? Почему он сейчас с ответной нежностью считает ему ребра — губами и пальцами, а Пауль довольно вздыхает и путается пальцами у него в волосах? Новые открытия: Шнайдер — бисексуал, лучший друг — лучший любовник, ребра у Пауля все еще считаются так легко, а стонет он при этом так прекрасно и прерывисто, что не укладывается в голове. Шнайдер не понимает, не помнит, как они пришли к этому. В принципе, его это не волнует. Просто где был тот судьбоносный поворот? Когда Пауль схватил его за воротник рубашки и притянул к себе, впечатываясь в губы поцелуем? Они оба были пьяные, волна странных эмоций между ними все росла и росла уже долгие годы, и Шнайдер подумал, — а почему бы и нет… Или тогда, когда у него руки тряслись, так хотелось разукрасить Паулю лицо? Когда Пауль любую свою фразу, обращенную к Шнайдеру, заканчивал обидной критикой? Или вообще тогда, когда вихрастый парень, тот самый, из Feeling B, внезапно сказал, что им нужен ударник? Когда достаточно было взглянуть, чтобы пересчитать ребра? Шнайдер опускается ниже, к пупку и мягкому животу. Это все так не важно теперь. Сейчас. И уже никогда. Глубины Кристально чистая вода мозаикой и алмазным крошевом отражалась на высоких сводчатых потолках, подсвечиваемая интимным и приглушенным светом светильников. На противоположном конце бассейна громко смеялись девушки, им вторили довольные мужские голоса, стучали бокалы, раздавался громкий плеск воды. С противоположного конца приходили волны, бились в кожу, переливаясь через грудь, лизали шею и уши, и Кристоф раздраженно хмурился, покачиваясь на воде. Шум и колебания поверхности выбивали из равновесия: приходилось снова искать точку баланса, напрягать и расслаблять мышцы на спине, прогибаться, опасаясь уйти головой под воду. Запретить друзьям веселиться, выгнать всех он не мог, хотя хотелось. Количество алкоголя было оптимальным и располагало к философским размышлениями и разговорам, но остальные были уже слишком пьяны, и Кристоф в одиночестве болтал руками в воде вдали от шумного веселья. Прикрыв глаза, размеренно дыша, он наслаждался прохладой воды. Если достаточно долго держать веки сомкнутыми, если погрузиться в свои мысли — посторонние шумы отходили на второй план, переставали существовать. Он будто был посредине спящего океана: соленого, воркующего над его телом, бережно перекатывающим с волны на волну. Под ним — темная бесконечная глубина, и светящийся планктон, и если он уйдет под воду, то никогда не прекратит падать. Сначала в груди будет больно от огня и воды, потом — навсегда умиротворенно. Сон без начала и конца, только толща воды, сжимающая со всех сторон, поддерживающая, не дающая упасть на самое дно, которого не видно в вечной подводной ночи. — Шнайдер, эй? Живой? Кристоф лениво поднял веки. Рихард. Подплыл, веселясь, но сейчас медленно терял этот налет пьяного смеха. — Поспать вздумал? Уйдешь под воду и превратишься в русалку, вытаскивай тут тебя потом за рыбий хвост. В его голосе звучала улыбка. Уже искренняя, такая… Рихардовская, и вовсе не пьяная. Кристоф смотрел с мгновение на него снизу вверх, а затем вскинул руки, притянул к себе, делая вдох, и прозрачная, черная сейчас вода сомкнулась над лицом, нарушая баланс, и Кристофа потянуло на самую глубину, которой не было конца. Вредные привычки — Ну что, Шнай, перекурим? Пауль, довольный и сияющий, стоит у выхода из комнаты с пачкой и зажигалкой. В открытое окошко врывается весенний ласковый ветерок, несет с собой запахи расцветающей природы и клубов пыли, висящих в воздухе, нагретого асфальта. Погода на улице прекрасная. Шнайдер мрачен, как грозовая туча, обещающая принести ливень на три дня, град, молнию, огонь и погибель. — Я бросил. Вредно. Пауль с мгновение хлопает глазами, затем заливисто хохочет, запрокинув голову, радостно и издевательски похрюкивая. Шнайдеру ужасно хочется сделать затяжечку другую: чтобы было горько, дымно, тепло, чтобы занять пальцы, чтобы постоять с Паулем вместе на улице, подставляя лицо солнцу… Но раз обещал — слово он сдержит. Отныне никаких сигарет. — Ну-ну, удачи, — издевательски тянет его друг, и Шнайдер удивленно вскидывает глаза. Он ожидал, что Пауль его скорее поддержит и скажет, что да, молодец, Шнайдер, ты, конечно же, прав, нужно бросать. А вот такого — совершенно не ожидал. — Ты что, думаешь, что я не смогу? — Шнайдер все еще надеется на поддержку, но Пауль снова хохочет, и в душу закрадывается нешуточная обида. — Думаю, ты к вечеру уже побежишь за очередной пачкой и будешь торчать в входа со мной и сигареткой в пальцах. Пауль может так гадко улыбаться, оказывается. Шнайдер уже и забыл, каково это. Забыл эту отвратительную улыбку. А теперь вот вспомнил некстати. Стараясь скрыть обиду, он отворачивается и дергает плечами, мол «думай, как хочешь». Пауль, дразнясь, подкуривает прямо в комнате, выдыхая дым первой затяжки Шнайдеру прямо в лицо, а затем под сдавленный мат Якоба вприпрыжку сбегает по лестнице. Что-то подобное он делает весь оставшийся день. И все следующую неделю. То полезет обниматься, весь пропахший дымом, то дразниться, тыкая в нос пальцем в табаке, то выдохнет дым в лицо, то специально купит любимые сигареты Шнайдера и примется описывать их аромат. Назло, специально. Сначала Шнайдер отшучивался в ответ, потом перестал реагировать. Было обидно. Пауль специально подначивал его, толкал обратно к вредной привычке. Не хотел, чтобы кто-то в чем-то был лучше него? Не был готов остаться в одиночестве? Так был же еще Тилль. И Оливер. И Флаке! Рихард вообще дымил как паровоз. В очередной из дней, наполненных дурацкими доебками, Шнайдер собирается домой, когда в темноте привычно чирикает колесо зажигалки. Треска бумаги за этим звуком, правда, не следует. Зато слышится вздох. Пауль подходит ближе, смотрит внимательно глаза в глаза, затем нерешительно тянется, проникая руками под пальто Шнайдера, обнимая того под спину. Жмется всем телом, снова пропахший сигаретным дымом. — Извини. Шнайдер только вздыхает, когда шеи касаются теплые губы, когда щетина привычно покалывает кожу. — Ничего. В конце концов, от самой вредной своей привычки я никогда не смогу излечиться. Пауль в его руках только тихо и довольно смеется. Крик — Когда-то давно я трахался со Шнайдером по пьяни, и кричит он так, что закладывает в ушах. Рихард по обыкновению попытался картинно заложить сигарету в губы, затянуться манерно и пафосно выпустить дым в воздух, но щепетильность темы не располагала к рисовке, и Рихард просто сделал пару затяжек, затем еще ближе наклоняясь к собеседнику. — Так что заставить его молчать во время секса — это невозможно. Оставь надежду. Но это — строго между нами, ты же понимаешь. Тилль только печально вздохнул. Уже четвертый город подряд выходило так, что его номер в отеле оказывался где-то рядышком с номером Шнайдера. К Шнайдеру как к себе домой наведывался Пауль. Как итог — ни часа спокойного сна: одни лишь бесконечные стоны, крики, «да, вот так, мой мальчик!», и стук кровати в стену. Тилль был настолько уставшим, что даже не обратил внимания на проговорившегося в тайне Рихарда и на саму тайну. На пороге гримерной в своем аутфите Фрау как раз появился Шнайдер, и Тилль отстранено подумал, что и сам не прочь оказаться в постели у… такой Женщины. Главное оттрахать ее так, чтобы даже хрипеть не могла. Побыть «мальчиком» — максимально хорошим и послушным. — А спорим, — Тилль даже ожил от идеи, пришедшей ему в голову. — Что я смогу выебать Шнайдера так, чтобы молча? Рихард задумчиво пожевал губами, но азартный огонек в своих раскосых глазах спрятать все же не смог. Его прозвучавшая идея тоже захватила, но при этом все равно что-то останавливало и не давало кинуться в этот омут с головой. — Мы обязательно должны поставить Пауля в известность. Сам Шнайдер, думаю, будет только рад проявленному вниманию и рвению, но вот Пауль… Отгрызет все лишнее и торчащее, — Рихард тоскливо скривился и снова затянулся. Тилль в ответ медленно кивнул. — Я поговорю. Остальные? В деле? — уточнил он, когда Рихард недоуменно приподнял бровь. — Хочешь целое соревнование? Если Пауль разрешит… Пауль, гогоча, как бешеная гиена, разрешил. Пожелал удачи с гадкой ухмылкой и разрешил. Целую неделю каждый из них поочередно вечерком заруливал к Шнайдеру в номер. Флаке с минетом и Оливер с фистингом пролетели сразу. Тилль выполз на утро с исполосованной плетью спиной и грустными глазами побитой собаки — Фрау ночью бушевала так, что слышно было не только соседним номерам. Ближе всех к победе был Рихард. Кристоф пытался издавать звуки поначалу, но быстро захрипел от набранного темпа и только цеплялся в широкие плечи пальцами. Зато на кульминации распелся таким соловьем, что уставший, выжатый досуха Рихард даже самодовольно улыбнулся. Пусть он и не смог победить, зато вон че устроил! А еще через пару дней утром на завтрак спустился максимально довольный, выглядящий как сытый кот Шнайдер, улыбаясь им всем хмельной улыбкой. — Это была насыщенная и потрясающая неделя, спасибо, мальчики, — он задержался взглядом на Пауле, а затем тихо рассмеялся и принялся за завтрак, пока остальные недоуменно переглядывались. — Не понял… Ты что-то слышал? — поинтересовался Рихард у Тилля, и тот отрицательно замотал головой. — И я не слышал… Кажется, мы договаривались без читерства в виде кляпов, — кисло заметил Флаке, и все четверо выжидающе и осуждающе уставились на Пауля. — Я сдержал слово. Мой собственный же член в качестве заглушки нельзя считать читерством? А оральный секс Крис всегда любил, — Пауль, ухмыляясь, отправил в рот кусочек запеканки, а затем и рассмеялся, наблюдая за вытягивающимися лицами друзей.