Запретов не может быть

      Эвелин боялась.       В этот тёмный вечер, начавшийся словно не по времени и внезапно, ветер взорвался криком. Бегущая от своей прошлой жизни, девушка в белом платье тоже готова была разделиться на множество частей, развеяться средь песчинок пыльной бури, изнывая от гулкого сердцебиения и боли в мышцах. Красивое, пышное платье, которое она с тягостным чувством рушащейся собственной судьбы, примеряла перед зеркалом, словно собрало всю пыль Австралии и рваным подолом путалось под ногами. Дорогой свадебный наряд, за который Альберт, не скупясь, отдал несколько сот долларов своей знакомой швее, оказался сейчас всего лишь жалкой и грязной тряпкой. Хотя сейчас Эвелин больше заботили ноющие пальцы, до побеления костяшек сжимающие ткань. Если отпустит — юбка непременно упадет. А Беркли не хотелось вновь туда возвращаться. Туда, где её ждал нелюбимый и незнатный суженый.       Буря с новой силой взметнула в воздух ошмётки сухой травы, песка, запорошив весь обзор впереди, заставив зажмуриться от резкой боли в прикрытых глазах. Ветер, как сорвавшийся с цепи зверь, смешивал время, место и ощущение отчаяния в одно. Эвелин трясущимися руками, чувствуя на щеках стремительно сохнущие на ветру слёзы, завязала два конца порванной, когда-то бывшей красивым и широким бантом, ткани в жёсткий узел.       Губы до сих пор хранили противное ощущение мокрого поцелуя от опекуна «на прощание». Его участливое лицо, похотливый взгляд серых глаз, — всё было ей до омерзения знакомо и… жутко. Его руки, раз за разом касающиеся белого тела, постыдные слова и ужас, ужас, ужас. От собственного положения, от того, что с ней делал Альберт, заставляли замирать в отчаянии.       И именно отчаяние гнало её вперёд, она знала единственный вариант дальнейшего развития её жизни: убежать от себя прошлой, забыть всё, как страшный сон, обломать все планы алчному опекуну и тихо залечь на дно.       Нетерпение Альберта, его мельчайшая дрожь морщинистых широких рук при одном упоминании о состоянии Эвелин, доставшемся ей от умерших родителей, делали его похожими на Кощея, который пока что ещё нет, но вскорости будет чахнуть над златом. Он так рад продать её за богатства рода Беркли какому-то первому встречному проходимцу, что какое-то совсем детское чувство, смешанное на ненависти, боли и обиде накрепко спутало её невинное трепетное сердце.       Сама стихия была не на её стороне. Эвелин бежала самозабвенно, роняя горькие слёзы, чувствуя в горле мерзкое послевкусие, как от чего-то железного, как с ней бывало, когда она за уроками грызла металлический стержень пера. Но сейчас не было ничего подобного, никакие тёплые воспоминания о родителях не могли заглушить всего того, что происходило в её юном сердце.       Идеальная причёска растрепалась, в волосы забивались крупные песчинки, пляшущие в собственном хаотичном танце.       Эвелин споткнулась. Слёзы кончались, девичье молодое сердце опустошилось так скоро, что Беркли даже не почувствовала, как на смену панике приступает неизбывная горечь, как бывает у людей, преданных кем-то дорогим. За спиной слышались то отчетливые, то смутные дробящие звуки копыт, ударяющихся о пыльную австралийскую землю. Эвелин отлично знала, куда ведёт эта маленькая дорожка, но упрямо бежала из последних сил.       Почти совсем рядом послышалось призрачное «гоп, гоп!», и она вздрогнула всем телом, на миг потерявшись среди тёмного песка и вьющейся по ветру старой травы. Холод был намерен сковать маленькое тело, вырвать с клочьями все чувства из трепетной груди, ветер бил по глазам пылью.       Беркли не отрывала от лица своих ладоней. Её фигурка, в рваном платье, мертвенно белела на извилистой дорожке. Её преследуют, преследуют, как сбежавшую овцу из общего загона или лошадь. Она представила, как аркан со свистом разрезает воздух, и Эвелин стало жутко.       На фоне бледной, словно разрезанной напополам луны, замаячили острые чёрные шпили.       Она метнулась к ним, как к единственному спасительному островку среди бушующих волн океана. Смутные очертания холма и высокого строения на нём на секунду взметнули в её душе осевший было пепел последней надежды.       Если только преследователи её настигнут, Эвелин не миновать кары в лице опекуна, который сейчас, вероятно, рвёт и мечет, заходясь в ярости. Беркли спутала всем планы, улизнув чуть ли не прямо из-под алтаря. Это было одной из тех страшных причин, почему она не могла позволить себе вновь попасться в те же сети.       Сквозь плотную пелену песка начали проглядываться, созданные из грубого камня, ступени, ведущие прямиком к дверям монастыря. Эвелин из последних сил помчалась в его сторону, как мотылек на свет разгорающегося пламени. Буквально спиной ощущая приближающуюся опасность, она подгоняла себя с каждым разом, когда ноги отказывались нести ее к блаженному спасению, коего она так жаждала.       Клац, клац, рывок. Девушка взлетела вверх, перепрыгивая сразу через несколько ступеней. Измученные ноги предательски соскальзывали вниз, лёгкие разрывало жаром. Ржание лошадей, пробившиеся между воем ветра, выбило её из колеи. Эвелин споткнулась. Еле удержав равновесие, понеслась дальше. К деревянным воротам, скрепленным железными узорами. Ноги совсем отказали, под конец подогнувшись от напряжения. Боль пронзила оголённые колени. Она зажмурилась, прикусив губу. В висках назойливо и мучительно билась кровь.       Эвелин тут же захотелось обессиленно сползти по двери, покорившись своей судьбе, но чувство самосохранения и накалённые до предела нервы заставили её вновь подняться, превозмогая боль, холод и ветер. Беркли сжала трясущиеся пальцы и ударила по двери.       — Кто-нибудь! Впустите! Пожа-алуйста…       Голос не слушался, в горле запершило, и Эвелин захлебнулась в кашле, мысленно прося Бога, чтобы там, за дверью, кто-нибудь оказался.       — Слышите?! Эй! Откройте!       За воем ветра она не различала собственного голоса, ступни в белых капроновых чулках мёрзли, больше всего хотелось согреться.       Несколько безвольных минут она колотила руками дверь, срывая голос в мольбах о помощи. Кожа на ладонях стерлась, от ветра и песка начала болезненно пульсировать. Минуты словно превратились в долгие часы, растягиваясь вместе с нарастающим отчаянием.       Эвелин любая секунда казалась жесточайшим промедлением, минуты убийственными, высасывающими её надежду капля за каплей. Если её вернут, — все жертвы напрасны, с ней уже не будут учтиво обращаться, как с фарфоровой дорогой игрушкой. Наверняка, просто схватят за волосы и выпорят, как часто делал Альберт за любую её провинность, получая садистское извращённое удовольствие. А за поркой обычно следовали часы унижения, всецело посвященные похоти ненавистного опекуна.       Беркли даже не испытывала малейшей благодарности за то, что Альберт сохранял её невинность в том самом смысле до этого памятного дня. Ровно до принудительной свадьбы. Эвелин боялась Альберта, боялась до дрожи в груди и руках, боялась того, что он может с ней сделать, когда её вернут. Больше всего её страшила участь публичной девки, носившей когда-то фамилию рода фон Беркли. С этого момента вся жизнь пошла бы под откос, — хоть сразу вешайся.       К страху медленно и приторно подмешивался ужас. В ничем не прикрытое лицо бил ветер. Буря, внезапно решившая ознаменовать день морального падения Эвелин поистине адской свистопляской, немного утихомирилась, поняв безнадёжность своих трудов.       Слёзы кололи щёки больше, чем ветер, больнее острых песчинок. Казалось, что страх её, как тогда, в детстве, такой же маленький страх маленькой девочки: страх остаться одной в большой спальне. И когда из самого тёмного угла непременно должен появиться монстр. Эвелин не представляла себе, как должен был выглядеть этот монстр. Зубастый, клыкастый, огромный и ощутимый, или же… невидимый, всепроникающий, вездесущий, наводящий тихий беспричинный ужас… И состоящий из одной только лишь темноты. Именно так Эвелин представляла себе все страхи, — в одном лице этого загадочного монстра, появляющегося бесшумно и незаметно. Только вот в детстве можно было забраться в постель к родителям и беззастенчиво поведать о своих страхах и получить в ответ ласковый смех матери и тёплые, надёжные объятия от отца.       Сейчас ничего подобного не было, но Эвелин всё равно казалось, что этот неизвестный монстр всюду: в темноте, в воздухе, в ветре и песке и, самое страшное, в глубине её сердца… И что он только и выжидает удачной минуты, чтобы схватить и поглотить её.       В двустворчатых дверях мелькнула яркая полоска света. Света, к которому Эвелин так рвалась, и который прошёлся по её глазам быстро и резко. Она лишь знала на данный момент: от ужаса преследования, тьмы и странного собственного монстра её может спасти только свет…       Единственное место, где её не найдут, где её побоятся искать, приняло Эвелин в своё тёплое, пропахшее воском, нутро. Крепкая женская рука не отпускала её плечо, пока двери вновь не захлопнулись, впустив через себя напоследок сноп пыльных ветреных искр.