Запретов не может быть

      Отчаявшись ждать откуда-либо помощи, Эвелин хотела сейчас лишь побыстрее окунуться в быстротечный сон, чтобы не чувствовать слабости, тошноты и жжения в горле. После ухода аббатисы её долго никто не трогал, комната пустовала. Но девушка слышала снаружи несколько голосов, и звучали они несколько громче обычного. Сквозь полузабытье Эвелин поняла, что дверь на этот раз не заперта.       Жаль, конечно, упущенной возможности бежать, но ничего теперь не поделать. Однако самое обидное заключалось в том, что отравление оказалось более чем реальной напастью, и в имитации больше никто не нуждался. От жалости к самой себе Эвелин было ещё горше. Ещё никогда в жизни у неё не случалось столько жалеть себя, даже после смерти мамы, даже под руками Альберта…       Размышления Эвелин прервало внезапное молчание, воцарившееся за дверью. Надежда затрепыхалась в груди Беркли с новой силой, когда она услышала тихое и какое-то презрительное:       — Проходите, господин.       Но когда её слуха коснулся мягкий голос этого господина, Эвелин почему-то в страхе замерла. На своей памяти она ещё никогда не испытывала робости перед незнакомыми мужчинами, но, с трудом узнав в вошедшем доктора д’Юрвиля, ей почему-то захотелось спрятаться от цепкого чужого взгляда.       Аббатиса стояла рядом, почему-то всё время отводя глаза от больной. Едва заметив Калхоун, Эвелин каким-то шестым чувством уловила исходящее от неё бешенство, и поспешно отвернулась. С приветливой улыбочкой, которая была словно приклеена к его лицу, д’Юрвиль прошёл к кровати Эвелин и навис над ней, окидывая её всю профессиональным взглядом. Эвелин почувствовала себя на редкость глупой, когда ещё вчера убеждала саму себя, что в обществе доктора будет чувствовать себя в безопасности.       Отнюдь. От этого взгляда хотелось спрятаться, поэтому она прикрыла глаза. По руками, крепко сжимающим одеяло, прошла дрожь. Эвелин казалось, будто прошла целая вечность, прежде чем доктор до приторности мягким голосом сказал:       — Здравствуйте, мисс. Не бойтесь меня. Я здесь только потому, что меня вызвала госпожа аббатиса, сославшись на ваше плохое самочувствие.       Внезапно Эвелин (на нервной почве, не иначе) стало смешно от его ощутимого французского акцента. Откуда-то взялась смелость, и она посмотрела в его тёмные глаза, которые ещё минуту назад так её напугали.       Д’Юрвиль обернулся. Аббатиса, застывшая каменным изваянием, не сводила с него глаз. Доктор еле заметно вздохнул и спросил:       — Вы будете присутствовать?       — Имею право, — откликнулась она сухо.       Д’Юрвиль прекрасно понимал, что в женском монастыре никакого доверия ему не добиться, хоть какую должность он занимай. В прошлый его визит, когда Ами была больна лихорадкой, Калхоун везде его сопровождала, даже в комнате послушницы. Так и сейчас. Ему не хотелось показывать, насколько его огорчил мимолётный страх мисс Беркли, обращённый к нему, но изменить своему профессиональному тону, каким обычно он разговаривал со своими пациентами, д’Юрвиль не мог.       Беглый поверхностный осмотр показал, что Эвелин изменилась до неузнаваемости. Та маленькая белокурая девчушка, которую он помнил как фантом, стёрлась из памяти, навсегда там оставив образ растрёпанной, больной, запуганной и неразговорчивой девушки. А ещё Элуа понял, что сейчас Эвелин вряд ли будет с ним разговаривать, поэтому он нехотя снова обратился к аббатисе. Он спрашивал Калхоун о том, проявляла ли Эвелин раньше какие-либо признаки нездоровья, поинтересовался, что она вчера ела, как себя вела и где была. Получив на эти вопросы скомканные, процеженные сквозь зубы, ответы, д’Юрвиль вздохнул.       — Вы не могли бы оставить нас наедине?       Аббатиса прищурилась. Тон её ничуть не изменился.       — Я никогда не оставлю своих послушниц наедине с незнакомым господином.       — Как бы вы ни хотели, а понять меня вам придётся. Каждый мой визит к больному сопровождается беседой наедине, — последнее слово он выделил интонацией, избегая смотреть на аббатису.       — Ещё аргументы? — сухо сказала она.       — Во время разговора зачастую могут выявляться те причины, из-за которых наступила болезнь. Я не исключаю, что мисс Беркли ничего не скажет, пока вы здесь. Поскольку вы не имеете никакого отношения к медицине, госпожа аббатиса, то ещё раз попрошу вас выйти, иначе моя помощь может на этом и закончиться. Моя работа заключается не только в знаниях, а ещё и в умении разговаривать с больным.       Калхоун не спускала с доктора взгляда, пока он говорил. Её глаза в этот момент казались стеклянными, безжизненными.       — Ну, так что?       — Я уважаю вашу работу, — как статуя, сказала аббатиса.       И удалилась за дверь, показательно громко её захлопнув.       В глазах Эвелин загорелась надежда. Превозмогая головную боль и тошноту, она приподнялась и схватила д’Юрвиля за руку. От неожиданности он отпрянул, но Беркли не дала ему заговорить.       — Пожалуйста, сделайте что-нибудь… Аббатиса держит меня здесь силой, я вовсе не её послушница, господин д’Юрвиль, пожалуйста, придумайте, как мне помочь. Помогите мне, прошу вас…       Элуа схватил её за плечи и уложил обратно, почти нависая над ней. По щекам Эвелин потекли слёзы, её затрясло.       — Успокойтесь, мисс. Я вас выслушаю, только не плачьте. В таком состоянии это может очень плохо кончиться.       Эвелин сквозь туман слёз посмотрела на д’Юрвиля, прижимающего её к кровати. Солнечный свет бил ему в спину, поэтому лицо доктора было скрыто тенью. В его тёмных глазах девушка теперь не нашла ничего того пугающего, что взволновало её при первом взгляде на него. Сейчас она видела лишь сострадание, желание помочь и мягкое тепло, которое разливалось по её плечам. Опомнившись, доктор убрал руки, сел рядом, после чего вытер платком пот со лба.       — Говорите, только потише. И я вас очень прошу — без истерик. И с самого начала, иначе я просто ничего не пойму.       — Опекун хотел выдать меня замуж за почтальона Джо, — стараясь подавить першение в горле, взволнованно начала Беркли. — Мне ничего не оставалось, как сбежать со свадьбы, я попала в этот монастырь, чтобы укрыться на время, найти приют…       — Замуж за Джо? — хрипло спросил доктор.       — Да, вы не поверите, но он ужасный человек.       — Я верю. Даже успел узнать немного… о нём.       — А аббатиса, — продолжала Эвелин, — не выпускала меня больше за пределы монастыря. Ну, была одна прогулка, но это не считается. Я слышала, что происходит с другими девушками, — она опять заплакала, снова по наитию схватившись за рукав доктора, — слышала их крики и вопли откуда-то снизу. Аббатиса даже ужасней, чем Джо. Мне страшно, что произойдёт со мной, когда я поправлюсь.       — То, что вы уверены в своём выздоровлении, это очень хорошо.       Стараясь успокоить девушку, он пересел поближе, привлёк её к себе и погладил по волосам, делая всё с осторожностью. Эвелин надолго замолчала, вцепившись в него, как в единственное спасение, издавая только беззвучные всхлипы.       — Ну, так что произошло вчера? Пока вам не стало хуже, мне нужно выяснить причину вашего отравления. Что вы вчера ели?       Вернувшаяся в реальность голосом доктора, Эвелин отпрянула и снова обессиленно легла.       — Вчера на обеде я ела всё то же, что и остальные.       — А чуть позже?       — Вечером я съела лепешку из кукурузы.       — И всё?       — Да, — во взгляде Эвелин промелькнуло недоверие.       — Хорошо, — мрачно сказал д’Юрвиль и встал с кровати. — Наверняка, кто-то вас здесь невзлюбил.       — Почему?       — Потому что кукурузой может отравиться разве что корова. А вы вполне себе здоровая девушка. Достаточно здоровая, чтобы ваш организм справился с бактериями, находящимися в натуральных продуктах и выполняющих функцию гниения. Вас хотели отравить.       Эвелин испугалась. У неё задрожали руки, и доктор снова приблизился к ней, чтобы успокоить. Он понял, что не стоило настолько резко посвящать Беркли в причину её болезни.       Опомнившись, что Эвелин нужно оказать помощь, пока всё не стало ещё хуже, Элуа преодолел комнату и высунулся за дверь.       — Принесите воды. И побольше. Сию же минуту.       Аббатиса, подавив презрительное фырканье, спустилась ниже на пролёт и крикнула девушку.       После чего доктор развил бурную деятельность вокруг Эвелин. Принесённую воду он заставил её выпить, затем отвел в маленькую комнатку, смежную со спальней. Обычное промывание желудка показалось для Беркли пыткой, когда доктор говорил ей засунуть в рот два пальца и искусственно вызвать рвотный позыв. После этого Эвелин почувствовала такой упадок сил, что обратно в кровать д’Юрвилю пришлось нести её практически на руках. Девушка, которую позвала аббатиса, неловко мялась в комнате с графином и стаканом в руках.       — Теперь не о чем волноваться. Вам невероятно повезло, что симптомы проявились только сегодня. Если бы всё это случилось вчера вечером или ночью, то вас было бы уже не спасти. Чем быстрее выявляются симптомы, тем опаснее отравление. Вам повезло, — повторил он.       Разбавив в воде малую порцию активированного угля, он подал стакан Эвелин, который она чуть не выронила. Элуа пришлось делать всё самому.       Когда опасность миновала, д’Юрвилю пришлось терпеливо и долго объяснять аббатисе, что больного с отравлением одного оставлять нельзя, и потратив на это кучу нервов, в комнату вернулся он уже слегка раздражительный. Беркли не спала, и судя по порозовевшему лицу, ей стало немного лучше. Элуа присел на стул у изголовья и терпеливо ждал, пока Эвелин что-нибудь скажет, но она только смотрела на него большими от страха глазами. В итоге ему пришлось складывать картину ситуации самому.       — Вам нельзя что-либо есть ещё как минимум пять часов.       Эвелин послушно кивнула.       — Ну а теперь попытайтесь вспомнить, кто бы здесь мог вас недолюбливать. Это касается вашей дальнейшей безопасности, подумайте хорошо.       — Аббатиса, — без раздумий ответила Эвелин, не переставая дрожать.       Доктор покачал головой.       — Как хотите, мисс Беркли, кто угодно, но только не аббатиса. Стала бы она тогда обращаться ко мне? Тем более, отражения тех ужасов, о которых вы говорили, я на вас абсолютно не вижу.       — Я не знаю, кто это, — упавшим голосом проговорила Эвелин, с каким-то разочарованием отвернувшись от д’Юрвиля.       — Отравитель попадался вам на глаза. Вспомните, кто относился к вам плохо. Я допускаю, что тесно вы не взаимодействовали, но всё-таки попробуйте проанализировать. Понимаю, что сейчас вам будет сложно это сделать, но попытайтесь. Времени у меня не так много, чтобы терять его впустую.       — Я ждала от вас помощи, — совсем тихо сказала Эвелин, пряча лицо. — Думала, вы единственный мне поможете… выбраться отсюда.       — Сейчас это невозможно, — отрезал он. — Мне вас очень жаль. Но лицемерить не в моих правилах. Тем более, вы в таком состоянии, когда лучше всего будет отлежаться.       Она промолчала. Элуа, сцепив руки в замок, тяжело вздохнул.       — Я обычно ничего не обещаю, но… если хотите, я попробую что-нибудь сделать.       — Я вам не верю, — борясь с очередными слезами, буркнула Эвелин.       — Как хотите, но не забывайте, что именно госпоже Калхоун вы обязаны…       — Что? — встрепенулась Эвелин, быстро оборачиваясь к доктору.       — Да, я не оговорился. Насколько я понимаю, опекуна не особо волновало ваше мнение, а Джо, за которого вы едва не вышли замуж, вряд ли был бы лучше. Так что именно благодаря аббатисе вы здесь в относительной безопасности. Ну, не считая сегодняшнего инцидента. Тем более, ей на вас не плевать. Думаю, вы догадываетесь, что я здесь не желанный гость? Из этого исходит то, что ради вас она готова нарушить даже свои собственные устои.       Эвелин испытывала всю ту мерзкую гамму чувств, которую рождает разочарование, неверие, презрение и злость. Весь доблестный и мягкий облик д’Юрвиля абсолютно не вязался с теми словами, которые он говорил. От него веяло внезапным равнодушием и неотвратимой правдой. Ей стало ясно, как на самом деле обстоят дела в её жизни, только сейчас, когда доктор так небрежно разложил всё по полкам.       — Да вы хоть знаете, что говорите?       — Прекрасно. Раз вы решили невзлюбить меня только за то, что я не могу сейчас высвободить вас из монастыря, то это очень глупо. Вместо того, чтобы думать о выздоровлении, вы хотите снова вернуться в дом, где к вам будут относиться, как к вещи.       — Знаете что, я здесь не останусь, — Эвелин села на кровати. — Мне не хочется кончить так же, как Эмили. Её нет уже невесть сколько времени. Я боюсь представить, что делает аббатиса с теми, кто ей не подчиняется.       — С Эмили всё в порядке, — хмыкнул Элуа.       Он встал, тихо выглянул за дверь. Аббатиса стояла с девушкой на пролёт ниже. Он успокоился.       — Не думаю, что аббатиса способна убивать, — вернувшись, бросил он, усаживаясь на прежнее место. — По крайней мере, своими руками.       — Здесь я погибну, — Эвелин закрыла глаза руками, стараясь не показывать доктору всё отчаяние, отразившееся на её лице. — А вы, похоже, заинтересованы только в болезнях. Сами люди вас абсолютно не волнуют.       — Что ж поделать, — пожал плечами Элуа. — Если я стану пропускать через себя каждый душевный недуг своих пациентов, то не доживу до тридцати.       — Почему нельзя сделать исключение? — спросила без особой надежды Эвелин.       — Я поговорю с аббатисой насчёт вас. Если больше никакая опасность не угрожает, то вы останетесь здесь выздоравливать. Всё не так ужасно, как вы убеждаете саму себя.       — Аббатиса не может питать ко мне каких-либо чувств! — внезапно Эвелин схватила рядом сидящего доктора за рукав. — Мне безумно страшно здесь.       Д’Юрвиль вздохнул. Его взгляд смягчился, и он накрыл своей ладонью дрожащую руку девушки. Всё-таки ему действительно было её жаль, несмотря даже на то, что он сказал ей пять минут назад. Тем более, его слова только взбудоражили её, а не принесли должного успокоения.       — Пожалуйста, скажите мне, что сделаете что-нибудь, — тихо спросила она, избегая смотреть в глаза доктору.       — Хорошо, — чуть помедлив сказал он, — я попробую что-нибудь придумать. Мне вас жаль, правда.       Проведя ещё некоторое время с Эвелин, он несколько раз давал ей пить воду, стоящую на прикроватной тумбочке. Дождавшись, пока она уснёт, он расстегнул пару верхних пуговиц и вышел в коридор. Аббатиса с места не сдвинулась, стоя на том же самом месте, с той только разницей, что девушка уже ушла.       — С ней всё в порядке, — сказал Элуа, поравнявшись с Калхоун.       Ничего не ответив, она выжидательно смотрела на доктора, по своему обыкновению держа сомкнутые ладони под грудью. Элуа вздохнул.       — Пять часов не давайте Эвелин никакой еды. После этого можно приготовить что-нибудь лёгкое. Например, каша на воде, или же рисовый отвар. Это будет лучше всего.       — Тяжелое отравление? — бесцветно спросила аббатиса.       — Нет. Я бы сказал, что легкое, хотя это не совсем так.       — Рекомендации?       — Я ознакомлю вас с ними позже, — Элуа сделал шаг вперёд, в его взгляде появилось нелепое в данной ситуации просящее выражение. — Госпожа Калхоун… вы должны меня понять. У меня есть одна просьба.       Аббатиса прищурилась, но не сдвинулась с места.       — И какая же? — сказала она тоном уже обо всём догадавшегося человека.       — Я хочу увидеть Ами, — быстро сказал д’Юрвиль, шагнув ещё ближе. Гвеннит усмехнулась, но эта усмешка мелькнула на её лице так быстро, что через секунду не оставила и следа.       Элуа показалось, что в глазах напротив загорелось презрение, но он не отступался от своего. Эвелин скоро поправится, д’Юрвиль был уверен, а вот доведётся ли в ближайшее время увидеть Ами, он сказать не мог, и именно поэтому так спешил. Почему-то в голове не возникло ни единой мысли, что аббатиса может запросто выпроводить его из монастыря, несмотря даже на захворавшую Беркли. Но слишком хотелось взглянуть ещё хоть раз в эти, на первый взгляд, холодные и тёмные глаза, и, может быть, отчего сердце Элуа трепетно забилось быстрее, она позволит ему взять её за руку.       — Почему же нет?       Голос аббатисы, почему-то показавшийся д’Юрвилю незнакомым и пугающим, раздался внезапно, и доктор с неудовольствием поймал себя на том, что слишком глубоко ушёл в мысли, представляя себе то, чего ещё не случилось. Калхоун же внезапно развернулась и начала спускаться по лестнице. На последней ступеньке она остановилась, только чтобы бросить через плечо:       — Идите. Полагаю, дорогу вы помните.       После чего Гвеннит скрылась из виду окончательно.       А Элуа всё продолжал стоять в замешательстве. Его вдруг обуяли неясные сомнения насчёт всей этой ситуации. Он прислонился к стене, сложив руки на груди. Ещё минуту назад он душой и телом рвался к Ами, а теперь стоит в нерешительности, боясь сделать первый шаг? Но здравый смысл всё равно присутствовал, даже в такой ситуации, поэтому первое, что показалось ему странным, было то подозрительно быстрое согласие аббатисы, чтобы он навестил её послушницу. Если брать в расчёт, что она не хотела оставлять его наедине с Эвелин, и даже собиралась присутствовать на осмотре, то картинка складывалась максимально непонятная.       Мотивы аббатисы, которых просто не могло не быть, виделись ему как через мутное стекло, разглядеть что-то за которым было невозможно. Но д’Юрвиль решил действовать. Плевать, что задумала Калхоун, пусть она следит за ним, пусть делает что угодно, — он просто обязан увидеть её. Увидеть Ами, по-прежнему недостижимую и холодную, но по-прежнему прекрасную. Иначе все было впустую.       Эта чистая и трепетная любовь держала Элуа на светлой стороне очень долгое время. Ему приходилось видеть столько мерзкого и гнилого в людских душах, что он уже почти чувствовал, как всё это затягивает его самого, но Ами, которую он едва знал, будто оберегала его. Видя предательство, ненависть, злобу, д’Юрвиль боялся, что сойдет с ума, но всё это покрывал один-единственный светлый образ его дорогой Ами. То, как у неё ещё не находилось сил говорить, но как она пыталась благодарно сжать ладонь Элуа в своей, навсегда врезалось в память доктора, не давая оступиться, помогая морально даже в самые тяжёлые времена. И как он благоговейно держал её руку, будто боясь навредить одним прикосновением, и не смея сделать чуть большего. Спасти жизнь такому ангелу было для Элуа первостепенной задачей. Он забыл обо всём, свои собственные потребности отошли на второй план, в мозгу билась одна лишь мысль: «Только бы спасти». И один благодарный взгляд и тихое «спасибо» стоили нескольких бессонных ночей.       Д’Юрвиль не был мечтателем, но воспоминания об Ами жгли его сердце. Он невольно представлял то, что и как она могла бы сейчас ему сказать, и думал, изменилась ли она за время их расставания. Но внезапная горькая мысль всё-таки заставила его оступиться на последней ступеньке на лестнице, ведущей в пролёт, где была комната Ами. А помнит ли она его?.. Вспоминала ли о нём хоть раз с того момента, как он спас ей жизнь?       Он стоит в нескольких шагах от заветной двери, деревянный рисунок которой навсегда отпечатался в его памяти, и впервые чувствует робость и нерешительность. Вдруг она не узнает его? Или не захочет видеть? Вдруг там её вообще нет?.. Эта догадка кажется справедливой, иначе почему аббатиса так легко согласилась?       Элуа всё-таки подходит к двери, заносит над ней согнутые пальцы. Тройной стук о дерево будто отсчитывает секунды. Стук сердца о грудную клетку пытается эти секунды обогнать.       Он слушает тишину и стучит ещё раз, отказываясь верить в то, что, возможно, та мысль была правдой.       — Госпожа Калхоун… это вы? — тихо спрашивает знакомый голос, заглушаемый дверью.       Д’Юрвиль чувствует такое облегчение и счастье, что оно заставляет утихомирить сильно бьющееся сердце. Он понимает, что бездумная и глупая улыбка невольно расползается по лицу, и не хочет как-то с этим бороться.       — Мисс Ами… это доктор д’Юрвиль, — однако всё же нерешительно и тихо говорит он, — помните меня?       За дверью воцаряется озадаченное молчание. Напряжение вновь рождает скованность, и он со вновь вернувшейся тревогой слушает, как приближается звук едва различимых шагов.       — Доктор? — наконец спрашивает она, и Элуа до профессионализма отточенным слухом замечает, как изменился её голос. — Д’Юрвиль?..       — Да.       — Зачем вы здесь? — настороженно спрашивает Ами, и тут же перебивает саму себя, — нет-нет, не отвечайте… Я знаю. Из-за Эвелин?       — Почему вы спрашиваете о ней? — Д’Юрвиль осторожно кладёт ладонь на гладкую поверхность дерева, неосознанно стремясь стать ближе к своей долгой и трепетной любви. — Я хотел видеть вас. Вы мне откроете?       — Не могу.       — То есть как… не можете?       — Аббатиса меня заперла!       Элуа снисходительно улыбается.       — Прошу, не шутите так. Не бойтесь меня.       — Я не боюсь. Она и правда меня заперла.       Нетерпеливый вздох вырывается из груди против воли. Д’Юрвиль ловит себя на том, что совершенно несдержанно и озабоченно прижимается плечом к двери. Заметного разочарования от того, что Ами увидеть не удастся, как ни странно, он не испытывает. Счастье, что он может хотя бы слышать её голос, в эту минуту затмевает собой всё остальное.       — Что с Эвелин?       Теперь Ами звучит громче, и Элуа понимает, что она подошла ближе. Но внезапные визгливые нотки в её голосе заставляют резко насторожиться.       — Её жизнь вне опасности.       — Чёрт…       — Что?!       Элуа вздрагивает.       — Что слышали, доктор. Я, конечно, благодарна вам за то, что вы для меня сделали. Но сейчас могли бы и не совать свой нос в монастырь.       — Боже… Что вы такое говорите, мисс Ами? Вы здоровы? Может, у вас жар?!       — Со мной всё в порядке. А вы фантазёр, доктор. Почему вы так хотели меня видеть?       — Я…       — Хотя это очевидно. Спрошу иначе. На что вы надеялись?       Ему кажется, что трепетная невидимая дымка радости от встречи становится жёсткой, обволакивает его твёрдым коконом, мешая дышать.       — Ха… Молчите. Мне даже вас как-то жаль. Если вы ждёте от меня благодарности… я ведь тогда сказала вам спасибо.       Кокон идёт трещинами, ещё секунда — и он разлетится вдребезги.       — В вас произошла какая-то перемена, — всё ещё недоверчиво говорит он, не замечая как собственный голос против воли становится холоднее, — я сейчас не в силах её понять… Может быть, у вас плохое настроение, и я не вовремя зашёл?       — У меня плохое настроение из-за того, что вашими стараниями мерзавка Эвелин осталась жива!       Д’Юрвиль вздрагивает, когда по двери раздаётся несильный удар. Он смотрит на свою руку поверх резного дерева, и чувствует, что внутри что-то отмирает. Ему хочется не верить в то, что реальность оказалась такой жестокой, но рациональная часть его души давно всё поняла.       В горле нещадно пересыхает. В комнате слышится неприятный женский смех.       — Мне правда жаль вас, доктор! Но вы вряд ли можете осознать, каким порой бывает сладким наслаждение от того, когда разбиваются чужие мечты. Вы же праведник, откуда вам знать… Она приникает к самой двери, опираясь рукой на неё там же, где лежит ладонь Элуа.       — Знаете, зачем я это сделала? Зачем я выбрала разрушить ваш розовый мир, хотя могла и промолчать?.. Потому что сначала разрушили мой. А мне было ответить нечем… И некому. Я даже благодарна вам. Стало так легко на душе. Хотите, расскажу всю историю?..       Её быстрый, почти рычащий шёпот, кажется, рождал помутнение в голове. Элуа внезапно понял, что с этого момента не может вызвать в памяти её лицо, как бы не старался. Его будто вдруг стёрли.       — …Сколько бы времени ни прошло, аббатиса любила только меня и признавала только меня…       Чувства постепенно отключаются. Он стоит всё в той же позе, замерев, как статуя, пока голос Ами пытается пробиться через стену отчуждения, выстроенную несколько секунд назад.       — До тех пор, пока не появилась эта аристократка… Всё внимание стало уделяться ей. Аббатиса забыла про меня… Что я только ни делала… В конце концов, я дошла до единственно верного способа, чтобы снова заслужить любовь, которую так подло у меня отобрали! Всё кончилось так… как есть сейчас. И мне больно, знаете, как больно. А если бы Эвелин умерла, то было бы не так…       Удар по двери уже со стороны Элуа. Он такой силы, что по дереву проносится неясный гул. Ами, отдёрнув руку, в страхе делает пару быстрых шагов вглубь комнаты.       — Замолчи, — совершенно чужим голосом произносит д’Юрвиль. — Достаточно.       — Но я ещё…       — Хватит!       Долгая минута для них, разделённых дверью, проходит как целая вечность. Элуа не может даже понять, какое именно чувство сейчас затмевает все остальные, но оно определённо гадкое и болезненное.       — Благодаря вам я разочаровался в людях гораздо быстрее, нежели это произошло бы естественным путем. Если вы хотели, чтобы наша встреча кончилась именно так… вам это удалось.       — Но мне вас правда жаль. Тем более, таких как вы, в какой-то момент нужно спускать с небес на землю. Ради их собственного блага.       Д’Юрвиль отворачивается, ничего не отвечает, не прощаясь. И в спешке уходя из монастыря на этот раз навсегда, он не замечает равнодушного взгляда аббатисы, спрятанного в темноте пролёта.