***
Из-за вынужденного молчания Дирка у них сразу появляется масса насущных вопросов, решение которых практически полностью ложится на плечи Тодда. Он и не представлял, как важен был голос Дирка, и часто раздражался, считая, что ему оставляют лишь грязную работу, в то время как Дирк горазд лишь молоть языком. Но теперь Дирк молчит всего лишь несколько часов, а вся их работа, вообще все, что они делают — буквально разваливается. Клиенты, бывшие и новые, начинают звонить с самого утра, но не желают иметь никаких дел с кем-либо, кроме самого Дирка. Некоторые из них психуют, когда Тодд говорит, почему им не удастся переговорить с Дирком, другие высказывают вежливый интерес и желают Дирку скорейшей поправки. Но, если уж на то пошло, не то чтобы Дирк в самом деле оказался выбит из строя. Когда-то он вернулся к работе на следующий день после выписки из госпиталя, куда загремел с тяжелой пневмонией, костыли и огнестрельное ранение в бедро не помешали ему расследовать дело о похищении енота из зоопарка и даже предпринять нелепую попытку броситься в погоню за подозреваемым. Он мог явиться в Агентство, не позавтракав и не поужинав накануне, чтобы едва не свалиться с ног во время слежки на солнцепеке, мог заняться расследованием при высокой температуре, потому что действительно обожал свою работу. Или потому что он идиот. Будучи знакомым с ним уже год, Тодд так и не смог понять разницу. Но сейчас проблема заключается вовсе не в этом. Дирк в принципе склонен к проявлению полнейшей безответственности по отношению к себе, чтобы сохранить его в целости к окончанию большинства расследований, Тодду приходится держать ухо востро. Он знает, что Дирк неудержим, что никакая травма не способна встать между ним и гласом Вселенной. Ну, так было раньше, во всяком случае. На самом деле просто никто никогда не пытался забрать у него голос. Судя по тому, насколько Дирк растерян, насколько трудно ему приспособиться к новым способам коммуникации — это беспрецедентный случай. Им предстоят еще две недели тишины, а лишенный возможности говорить Дирк уже замыкается, обрастает щитами, как чешуей. Он всегда столь гибок в общении, бестактен и упрям, в его арсенале столько вспомогательных жестов, но лишенные звукового сопровождения они вдруг оказываются неэффективными и бесполезными. С момента его упадка моральных сил тогда, во время дела о Вендимуре, Дирк стоически старался соответствовать своему позитивному и энергичному амплуа, и сейчас — впервые с того момента — он оказывается настолько выбит из колеи. И Тодд не представляет себе, что вообще можно сделать. Для него это тоже весьма неожиданный поворот. К тому же он был уверен, что Дирку удастся справиться лучше. Это не должно было стать проблемой. Неудобства временные и, в сущности, не представляют собой катастрофы. Однако у них уже категорически не выходит справляться с новыми условиями работы. И с молчаливого согласия Дирка (о, да он просто дуется) Тодд вешает на двери Агентства записку о вынужденном перерыве и указывает свои контактные данные, на случай если Вселенная преподнесет им что-то экстренное (Вселенная, может, и не умеет читать, но клиенты умеют), после чего запирает двери. Ему почти удается взбодрить Дирка, убедив его, что это их маленькие каникулы, время, которое они наконец-то могут посвятить друг другу, что теперь у них есть возможность устроить нормальное свидание, сходить в тот же треклятый парк или еще куда-то, что работа может потерпеть. Они на самом деле заслуживают отдых. Может быть, даже потеря голоса Дирком — это такой маленький намек на то, что они переработали. Это звучит убедительно, Дирк выглядит удовлетворенным таким подходом к ситуации, и, когда они прибывают домой, Тодд может с удовольствием наблюдать выражение оптимистичного воодушевления на его лице. Но тут их поджидает другая напасть. Внезапно оказывается, что молчание Дирка довольно серьезно дезорганизует их быт. Очевидно, причина в том, что отсутствие возможности говорить не делает Дирка менее неугомонным. Даже когда он проводил дни лежа на диване с простреленной ногой и едва передвигался на костылях, он умудрялся устроить вокруг себя хаос, и, разумеется, такая нелепость, как сорванные связки, не может оказать существенного влияния на его привычки. Дирк ведет себя как обычно, делает все то, что делал всегда, нелепо и хаотично, все так же неся за собой разрушения, с той лишь разницей, что теперь это осуществляется молча. Как следствие этого, Тодд полностью лишается каких-либо ориентиров или подсказок тому, что что-то идет не так. Дирк всегда производит вокруг себя достаточно много шума, чтобы к этому успел выработаться иммунитет. Но когда его действия сопровождаются каким-то комментарием, пусть даже испуганным «ой», это хотя бы помогает догадаться, что ему требуется помощь (или что уже пора сгруппироваться и ожидать худшего). В любом случае теперь этого нет. Как итог к вечеру первого дня они получают совершенно случайно отвалившуюся дверцу шкафчика, взорвавшийся пакет муки и ожог на руке Дирка. Дирк изгоняется с кухни под аккомпанемент стука молотка и потока ворчания. Тодд знает, что в произошедшем Дирк виноват не более, чем обычно, но на самом деле Тодд не нуждается в его помощи в том, что касается бытовых вопросов. Неприятности в виде безвременной кончины шкафчика, дверцу которого Тодд бесцеремонно прибивает гвоздями, и травмы Дирка, весьма успешно подлеченной при помощи мази, найденной в аптечке, лишь повод усадить этого парня на диван. Но безмолвие со стороны гостиной в течение пары часов в конечном итоге тоже начинает нервировать. У них маленькая квартира: гостиная, отделенная от кухни барной стойкой, спальня и ванная комната. Планировка более свободная, чем в той квартире, которую Тодд снимал в Риджли и которая оказалась для них слишком тесной, когда они решили жить вместе, но здесь все равно негде спрятаться от тишины. Дирк, даже не включая звук в телевизоре, бессмысленно пялится на мелькающие на экране картинки, хотя вряд ли видит их. Тодд неспешно заканчивает приготовление ужина. С одной стороны, Дирк выглядит как человек, нуждающийся в поддержке, с другой — как тот, кто пытается побыть в одиночестве. И это не способ привлечь внимание. Все люди, с которым Тодд встречался когда-то, так или иначе делали именно это. В основном суть сводилась к одному: они уходили в другую комнату или не брали часами трубку, для того чтобы вынудить его сделать более агрессивные и настойчивые шаги в их направлении. Но Дирк… Дирк — совершенно другой случай. Тодд сомневается, что у него когда-либо имелась возможность кем-то манипулировать подобным образом. Тодд вообще не уверен, что он состоял прежде в столь близких отношениях, в которых мог бы этому научиться. К тому же ведь речь о Дирке. Чаще всего он имеет в виду именно то, о чем говорит. Другое дело, что все разговоры, в которых он рассыпается, как конфетти, обычно призваны отвлечь от чего-то другого, от главного, и… Тодд не успевает как следует оформить эту мысль. Микроволновка пищит, оповещая о готовности курицы. Что-то важное мелькает на периферии сознания, раздражающее и мешающее, как этикетка, которую забыли отодрать со стекла новых солнечных очков, но Тодд отмахивается от этого. Неясное тревожное чувство пульсирует у него в груди спазмами, но Тодд говорит себе, что все хорошо. Они дома, и оба в порядке, и отсутствие голоса Дирка явно не в счет. Дирк часто расстраивается по мелочам. Вполне естественно, что, впервые столкнувшись с подобной ситуацией, которая к тому же причиняет ему дискомфорт, Дирк будет огорчен или даже подавлен. Но долгие месяцы, которые они провели вместе как друзья и как партнеры, уже доказали, что они способны справиться с чем бы то ни было. Тем более, Дирк довольно быстро адаптируется к новым условиям. Узел тревоги чуть расслабляется, когда Тодд приходит с двумя тарелками в гостиную, и Дирк сдвигает ноги так, чтобы освободить место на диване и впустить Тодда в свое личное пространство. Он улыбается Тодду уголкам губ, улыбка выглядит натянуто, но все равно обнадеживает. Тодд накрывает кофейный столик, а потом они находят канал с каким-то ток-шоу, не несущим в себе интеллектуальной нагрузки, и ужинают, не включая свет. С наступлением сумерек комната погружается в мягкий полумрак, резко выбеленный светом телека в сердцевине, ступни Дирка упираются в бедро Тодда. Происходящее ощущается довольно уютным и вполне соответствует программе совместного времяпрепровождения. Тодд вздыхает с облегчением, отгоняя от себя беспокойные мысли об очередном немом утре, которое будет ожидать их завтра, и у него почти получается. Но потом они идут в кровать, и все снова идет как-то не так. Секс с Дирком всегда умопомрачителен, но сегодня в самом процессе ощущаются перемены, какая-то агрессия или отчаянье. Тодду неоднократно приходится напоминать себе, что впервые за долгое время они занимаются этим не впопыхах, что у них полно времени и они могут позволить себе немного нежности. Но Дирк так активно подается навстречу, и он такой неистовый и такой яростный, а его зубы так чувственно впиваются Тодду в шею, что тому даже не сразу удается понять, чего же не хватает для ощущения правильности происходящего. Дирк обычно такой громкий и искренний, но единственное, что сейчас нарушает ночную тишину в комнате, — это их сорванное дыхание и звуки, с которыми соприкасаются тела. Осознание этого дезориентирует, но не умаляет запала. Глаза Дирка блестят в свете ночника, шальные и какие-то дикие, он облизывает покрасневшие от глубоких длительных поцелуев губы, подавая весьма откровенные, просящие знаки, и Тодд начинает двигаться резче. В какой-то момент Дирк откидывается на спину, его ноги тесно прижимают бедра Тодда к себе, но сам он будто делается безучастным. Изголовье кровати таранит смежную с соседями стену с ритмичным стуком из-за того, как они извиваются в постели, грудная клетка Дирка вздымается неровно и часто, как при панической атаке. А потом Дирк кончает, даже не тронув себя и не позволив Тодду коснуться его члена, а когда Тодд падает рядом, отворачивается и сжимается в клубок, подбирая к груди длинные ноги. Он будто пытается спрятаться и закрыться, что совершенно нелепо в случае, когда вы обнажены и спите под одним одеялом. Дирк накрывается им до подбородка и не дает Тодду вытереть себя, когда тот дотягивается до влажных салфеток на тумбочке. Тодд находит такое поведение детским и злится. Он совершенно не понимает Дирка, и его раздражает предательское ощущение, будто бы он упускает что-то совсем очевидное. Но, хоть Тодд и предполагает, что это плохая тактика, он оставляет Дирка в покое, раз тот так настаивает, и не пытается поговорить. У них будет масса времени для разговоров завтра… и в течение двух недель их внепланового отпуска. К тому же теперь у Дирка нет ни единого шанса его перебить или увести разговор в другое русло. Но утром решимость Тодда относительно серьезного разговора с Дирком тает, растворяясь в лучах солнца, скользящих по его лицу. Это приятное пробуждение — как и все пробуждения, которые происходят ближе к полудню и не зависят от звонка будильника. Ощущение мерзкого привкуса во рту из-за того, что Тодд, видимо, спал с открытым ртом (и почти наверняка храпел), и обслюнявленный край подушки, в которую он утыкался лицом, не портит атмосферы расслабленности. Тодд переворачивается на спину, скидывает с себя одеяло и какое-то время мягко дрейфует в ленивом состоянии полудремы. Место под его правой рукой пустует — Дирк уже встал. Нос Тодда улавливает манящий запах жареных тостов, и Тодд распахивает глаза. Что ж, если с чем-то Дирк и научился справляться, так это с тостером. Когда Тодд является на кухню в трусах и босиком, Дирк уже успевает сервировать стол. На привычном месте Тодда — тарелка с тостами, абрикосовый джем на которых выложен в виде сердечек, и чашка быстрорастворимого кофе (на самом деле кофе, приготовленный Дирком, в любом виде ужасен, но жест все равно милый) — и Тодд смягчается. Его вчерашнее намерение пропесочить Дирку мозги теряет свою настойчивость. Приготовленный завтрак, ради которого Дирку пришлось вылезти из постели раньше Тодда (хотя Дирк тот еще соня), говорит об испытываемом им чувстве вины. Они оба знают, что из Дирка никудышный повар (как и помощник на кухне), но Дирк старался, и он очень смущен. Он накрывает ладонь Тодда своей, и это извинение. Тодд решает отложить воспитательную беседу до обострения ситуации. Дирк — человек со своими глубокими травмами и кучей тараканов в голове, он имеет право ошибаться и вести себя глупо, и некоторые скользкие моменты проще проигнорировать и спустить ему с рук, нежели пытаться исправить. Тодд тоже не идеален. Более того, он уверен, что нередко обижает Дирка своими словами или поступками, даже если Дирк никогда об этом не говорит. Они завтракают в одностороннем молчании, Тодд делится кое-каким детскими воспоминаниями вроде поездки в Калифорнию, когда ему было десять. В них нет ничего сокровенного, но они приходятся к месту, в основном потому, что Дирк все еще выглядит неуверенным и это вроде как способ сгладить неловкость. Отвлекающий маневр. Дирк всегда легко ведется на посторонние разговоры, хоть и предпочитает сам активно участвовать в них. Сейчас он тоже пытается по привычке: пару раз открывает рот и тут же схлопывает губы и хмурится, но Тодд решает не акцентировать на этом внимание. Должно быть, горло Дирка, лишенное возможности производить звуки, кажется ему чужеродным, причиняя фантомные страдания. Тодд может это понять. После первого приступа парарибулита ему некоторое время казалось, что тело его предало. Но тогда он понимал, насколько изменится его жизнь: болезнь зрела в нем как паразит, и лишь только она появилась, сразу стало ясно, что теперь она не отпустит Тодда из своих щупалец так просто. А безмолвие Дирка — это не навсегда, и чего Тодд точно не может понять, так это того, почему Дирк придает этому статус трагедии. Очевидно, просто трудно молчать, когда ты по жизни трепло. Из-за того, что язык Дирка не задействован, он, должно быть, занимает слишком много места во рту. К счастью, у Тодда имеется пара хороших идей, чем бы занять его, и после завтрака и мытья посуды они устраиваются на диване и долго целуются, и обжимаются как подростки. Хорошо, что в мире есть вещи, для которых разговоры не обязательны. С чувством нежности и торжества Тодд ощущает, как Дирк плавится в его руках, льнет под ласкающую его спину руку, как напряжение впервые за прошедшие сутки отпускает его плечи. Ориентироваться на невербальные знаки непривычно, но Дирк удивительно откровенен и прямолинеен в том, что касается языка тела. Осознание, что Тодду доступны ответы на все вопросы — разгадки на все ребусы Дирка — весьма кайфовое ощущение. Тодду кажется, что вот сейчас, в тишине и покое, они попали в русло полного взаимопонимания и равновесия. Но ближе к обеду звонит Фара, и она… Она сразу все портит. Конечно, первым делом она спрашивает, что с Дирком и почему он, черт побери, молчит. Вместо того, чтобы рассказать, как там дела у Лидии и как проходит ее собственный отпуск, она строго смотрит на них с экрана ноутбука, задает неудобные вопросы и пытается наводить порядок. Фара словно не верит, что они могут справиться без нее. Отчасти это правда, некоторые вещи решительно идут по пизде, пока Фара отсутствует. Но пропавший голос Дирка — вовсе не их вина. Это непрогнозируемый инцидент. Они не могли предотвратить это. Но очень сложно доказать это Фаре. Она отчитывает их, словно мамочка, и дает четкие инструкции, по содержанию которых ясно, что она сама едва ли разбирается в том, как вести себя в том случае, если пропал голос. Она говорит им обвязать горло Дирка платком. Закрыть все форточки. И (о господи, как это смущает) не заниматься вещами, которые могут быть травматичными для горла. Нет, серьезно? Фаре просто обязательно контролировать все, даже будучи на расстоянии. Она слишком помешана на контроле, чтобы вовремя сообразить, как прозвучат ее слова, прежде, чем открыть рот. Как итог — они втроем красные (хотя по лицу Фары не так заметно) и крайне сконфужены. К тому же имеются и другие последствия. За время разговора Тодд почти не смотрит на Дирка, но ощущает, как тот напрягается: подбирается и каменеет, словно превращается в садовую скульптуру… и вдруг до Тодда доходит кое-что важное. Фара помешана на контроле, потому что так она со всем справляется. Таков ее метод. Но кое-кому в этой комнате тоже требуется определенное чувство устойчивости. Среди того хаоса событий, которыми окружен Дирк, всех тех неслучайных, но непредсказуемых ситуаций, он тоже нуждается в способе удерживаться на плаву. В каком-то методе борьбы со всей этой происходящей в его жизни херней. В какой-то защите. Сейчас же — и вообще с момента утраты своего голоса — Дирк выглядит весьма… нет, абсолютно уязвимым. В общем-то, это может оказаться весьма поспешным выводом. Тодду не свойственно подмечать столь точные детали. Ладно, Тодд в принципе не самый чуткий в мире человек. Но он, вроде как, знает об этом, и, как правило, здоровая самокритика в этом вопросе помогает ему не лажать, хоть такое все равно случается. Тодд в курсе, что, тренируя свою внимательность, он мог бы стать лучшим парнем для Дирка и просто… Просто лучше. Но все не так легко. Этот навык не всем дается в комплекте по умолчанию. Тодд старается, но этого не всегда достаточно. В общем, у Тодда появляется пища для размышления — этакая заунывная мыслительная жвачка, пережевыванием которой он займется ночью вместо того, чтобы спать. Ответы на вопросы, которые Тодд пока даже толком сформулировать не может, пока ему недоступны, но в Дирке полно загадок. В них его суть. Было бы глупо со стороны Тодда считать что ему удастся разгадать их все. Отчасти нежелание Тодда углубляться в ситуацию чем-то напоминает то, как он мастерски избегал ответственности за свою ложь перед сестрой, предпочитая скорее умасливать ее посильной помощью, нежели раскрыть правду. Тодд действительно надеется, что текущие обстоятельства не возвращают его в старую шкуру, что причина того, что решение проблемы не найдено до сих пор — не в нем. Может, просто задушевные разговоры — не совсем их тема. Дирк прячется от молчания, Тодд прячется за ним. Это тоже факт, требующий осмысления. И смелости — Тодд не уверен, что ее у него достаточно. Он словно стоит в кромешной тьме перед дверным проемом, за которым кроется выход. Ему стоит осмелиться и сделать шаг, стоит рискнуть вероятностью въебаться лбом в стену, но бездействие оказывается слишком комфортным. Тодд смотрит на Дирка, напряженного, безуспешно прячущего печаль внутри, и знает, что вне зависимости от их желания им придется со всем этим разобраться. Наверное. Но не сегодня.***
Следующая сложность, с которой они сталкиваются — поход в супермаркет. Продукты прискорбно быстро кончаются, и увеличение продолжительности времени, которое они проводят дома, определенно этому способствует. Это третий день молчания Дирка. Третий день тишины в квартире, безмолвных обедов и тихого секса. Тодд готов лезть на стену от скуки. Дирк храбрится и улыбается, но его глаза печальные, и на него жалко смотреть. Это тоже причина, по которой Тодд вызывается добровольцем для таскания тяжелых пакетов из супермаркета. На самом деле сейчас очередь Дирка идти за продуктами. К тому же у него явное преимущество, он может пользоваться машиной без риска того, что парарибулит скрутит его на полпути. Но Тодда как-то не греет мысль выпускать печального Дирка на улицу, и на тот случай, если хаотичность неслучайных событий решит снова схлопнуться вокруг него, Дирку лучше находиться в более-менее безопасном и ограниченном пространстве. Совместный поход в супермаркет в любом случае рискует принести неприятности, потому что в лабиринте из стеллажей Дирк становится слишком уж шустрым и неуловимым, и тратить полдня, бегая за ним по супермаркету, вовсе не входит в планы Тодда. Подготовка к выходу за продуктами получается на удивление упорядоченным процессом. Обычно Дирк, перебивая ход собственных мыслей, заказывает Тодду то и се, тут же передумывая с десяток раз. Но сейчас они просто составляют список, и, храни Вселенная списки, это восхитительно. Они трезво оценивают необходимость той или иной покупки (в основном потому, что, в отличие от некоторых, Тодд может говорить и он рулит) и сходятся во мнении насчет выбора продуктов для баловства вроде чипсов, шоколадного мороженного и бутылки вина. Конечно, совместное составление списка не спасает от корректирующих его содержание двух десятков смсэсок, часть из которых настигает Тодда еще до того, как он успевает дойти до магазина, но в целом Тодд задумывается над тем, чтобы ввести списки в повседневную практику. Он берет ананас и пиво, которое Дирк в последний момент заказывает вместо вина, но, подумав, само вино не выкладывает. Выбирает креветки для пасты и рыбные палочки на случай, если готовить когда-нибудь будет лень, и, закончив со всем этим, катит тележку в отдел канцтоваров. Им нужны ручки и пара блокнотов с отрывными листами — не то чтобы Дирк увлекался записями и прочей бумажной волокитой, предпочитая держать все в памяти, но он любит делать пометки. А потом терять их вместе с блокнотами и ручками, так что толку от этих приобретений немного. Но они находятся в списке, и эти мелочи явно увлекают Дирка, у которого не имелось возможности посещать нормальную школу, чтобы сполна пресытиться этим дерьмом, так что Тодд вроде как понимает. Ручки он выбирает разные — по две каждого из цветов радуги, берет блокноты с самыми дурацкими обложками типа Пауэр Рейнджерс и Джимми Нейтрона, прихватывает толстый альбом для рисования на смену тому, который Дирк успел исписать за долгие дни держания языка за зубами. Тодд уже тянется к степлеру (потому что тот по акции и желтого цвета, что почти наверняка приведет Дирка в восторг), когда его взгляд падает на кучу разноцветных стикеров, лежащих на полке рядом. В свое бытие студентом, в первом семестре, когда он еще планировал учиться исправно, Тодд пользовался такими. Еще он раскрашивал конспекты цветными маркерами, выделяя важные места. Разумеется, знай он, что все это мало чем поможет ему в реальной жизни, вряд ли он бы так парился. Но то время давно в прошлом, мелочи вроде цветных стикеров — маленькие дверцы в воспоминания, незадействуемые в обычной жизни. Ностальгируя, Тодд бездумно вертит стикеры в руках. В упаковке шестьдесят штук, цвета яркие — из разряда «выколи глаз». И да, это совершенно бесполезная хрень. Дирку понравится. Этой мысли достаточно, чтобы бросить пару упаковок в тележку и забыть о них, курсируя между стеллажами в поисках предметов из списка. Тодд не вспоминает о стикерах, расплачиваясь за все покупки на кассе. Он автоматически прячет их в карман, потому что пакеты набиты битком, и вся мелочь, уложенная сверху, просто соскальзывает. Когда Тодд приходит домой, ему также не до них, потому что за время его отсутствия Дирк умудрился сжечь электрический чайник, и вследствие этого у Тодда появляется достаточно других, более важных забот. Они идут в магазин электроники вместе, потому что Дирк виноват и унылый процесс покупки чайника должен быть для него уроком, но Тодду не хочется (и явно не следует) отпускать его одного. К тому же ему есть, что сказать, и Тодд от души ворчит всю дорогу до магазина, осень шуршит под их шагами опавшей листвой. Вечер теплый, солнечный свет не такой густой, как это бывает летом, но его достаточно. Легкий осенний ветер лижет их шеи и лица прохладным шелковым шарфом. С чайником под мышкой они сворачивают в парк и шатаются там до самой темени, как Тодд и планировал несколько дней назад. Это почти тянет на одно из первых свиданий — безмятежные и воодушевляющие моменты сближения — этап, который они пропустили, плавно, но быстро переместившись со своим багажом исключительно дружеских намерений прямо в кровать. Конечно, их стимулировали обстоятельства и, в каком-то смысле, ограничение во времени. Тодд уже давно смирился с мыслью, что все важные решения в его жизни принимаются без лишних раздумий. Но молчание Дирка сейчас словно открывает для них возможность наверстать упущенное. Тодд вовсе не собирается радоваться этому, дискомфорт Дирка и его смущение очевидны, но Тодд просто пытается извлечь пользу из всех ситуаций. Сейчас сложно вспомнить, когда им еще удавалось проводить столько времени вместе, не деля друг друга с кем-то еще. Все их попытки свиданий так или иначе прерывались или становились началом нового дела, прежде чем они перестали на них ходить (от этого работы меньше не стало). Не говоря о том, что они никогда не гуляли в парке. Ощущение невовлеченности оказывается довольно затягивающим. Глубоко в душе Тодд в курсе, что все это время Дирк мучается отчасти от отсутствия голоса, отчасти от безделья, но прежде у них бывали свободные дни, которые они проводили валяясь перед телеком на диване. Это не должно быть ему в новинку. К тому же глупо не воспользоваться выдавшимся перерывом и не отдохнуть, потому что они оба (и особенно Дирк) этого заслуживают. Неизвестно, когда Вселенной понадобятся их услуги. Может быть, уже сейчас, просто держась за руки и шатаясь среди деревьев и парковых лавок, они становятся частью большой игры. Чем-то их расследования напоминают каскад домино: рисунок начинает проясняться лишь после цепи взаимосвязанных падений, каждое совершенное в данный момент действие может аукнуться через день или спустя десятки лет. Рука Дирка в ладони Тодда, его смешное сопение — константа, нечто, чего Тодд хотел бы придерживаться если не всю оставшуюся жизнь, то следующие несколько лет уж точно. Моменты, когда им позволено такое простое удовольствие, как нахождение рядом друг с другом — важны, и, если честно, Тодду плевать, чем это может обернуться потом. Когда они возвращаются домой, их ноги гудят, время близится к десяти вечера. Тодд находит момент подходящим, чтобы начать бутылку вина. У них нет винных бокалов. Они используют те, что предназначаются для виски, и цедят вино, расположившись на подоконнике и пялясь на проезжую часть, но выходит все равно романтично. А чуть позже они вместе ложатся в постель, и губы Дирка мягкие, словно набитые войлоком. Его живот вздрагивает, напрягается вслед движениям руки Тодда, когда они неспешно дрочат друг другу. Их рваные вдохи и выдохи под конец процесса становятся слитными, едиными по ритму и такту, и Дирку, и Тодду требуется несколько больше времени, чем обычно, чтобы прийти в себя. Они долго валяются, лениво целуясь и нежась под взаимными прикосновениями рук, а потом, впервые за долгое-долгое время, засыпают и просыпаются в обнимку. И начиная с этого утра неожиданно наступают какие-то ровные, безмятежные дни. Тодду кажется, что Дирку наконец удается адаптироваться к молчанию, пусть у него и уходит на это неоправданно много времени. Но Тодд, конечно, может ошибаться. Вместе с внешним спокойствием приходит какое-то внутреннее напряжение. Оно прячется в жестах Дирка, мягкой улыбке и глазах, а Тодд отзеркаливает его и сберегает глубоко внутри. Это стремное чувство, словно вдоль пищевода растянули металлическую пружину, стремящуюся к сжатию. Это ожидание беды. За время знакомства с Дирком Тодд успевает научиться прислушиваться к таким ощущениям. Не бывает неоправданной тревога, возникшая на фоне штиля и тишины. Утром на двенадцатый день, кажется, это вторник, Тодд ловит сильный приступ парарибулита — ему чудится, что его ступни насквозь пробиты стеклом, и проходит немало часов, прежде чем его сознание проясняется, и он находит себя в объятиях убаюкивающего его Дирка. Это тянет на «плохой» день, стоивший тревожного ожидания, но то чувство, предчувствие, если угодно, никуда не уходит. Тодд валяется в кровати весь день, обессиленный и чувствующий себя как выпотрошенная рыба. Дирк почти бесшумен, тихо копошится где-то в гостиной у телевизора, и Тодду удается задремать, пока голос Фары, чуть дребезжащий из-за плохого покрытия вайфая в том месте, где она пребывает, не будит его. Тодд просыпается, и в его голове ясно, словно он продрых неделю. Тодд слушает голос Фары, такой родной и приятный, не вникая в саму суть слов, пока до него не доходит, что Фара задает вопросы и делает паузы — оставляет места для ответов, а они пусты. Разумеется, ведь Дирк не может говорить. Тодд подрывается на постели, в теле ощущается нездоровая бодрость, как после ударной дозы кофеина. Новая адреналиновая вспышка бередит нервы, и Тодд глубоко вздыхает, чтобы остыть. Все в порядке. Вопросы, задаваемые Фарой, означают, что Дирк нашел способ давать ей ответы. Возможно, кривляется либо пишет ей в чате. Или тратит альбомные листы, вырисовывая на них слова крупными буквами, что вероятнее. Кое-кому пора прекратить вести себя как курица-наседка. Тодд прокрадывается в гостиную, морщась от неприлично громкого звука своих шагов, под его весом тонко поскрипывает пол. Ему все же удается побыть тихим и незаметным какое-то время — какие-то секунды, которых вполне достаточно, чтобы разглядеть тревогу и беспокойство, волнение на лице Дирка, искаженном, словно что-то доставляет ему страдание. Эти чувства вызваны Тоддом, это он послужил их причиной, понимает Тодд, когда Дирк поднимает на него глаза, и улыбка, неестественная и лживая, как уловка, прилипает к его губам. Все тревоги Тодда скручиваются в спираль — в бур, выковыривающий дыру в его внутренностях, это почти физически больно. Фара не скрывает, что они говорили о нем, она справляется о его здоровье, и Тодд отвечает ей, чеканит односложные ответы машинально. Да, да. Порядок. Все хорошо. А его мысли далеки от темы. Дирк улыбается ему, и теперь, когда Тодд увидел, как он надевает улыбку на свое лицо, становится заметно, сколько в ней фальши. Дирк ластится к нему как котенок, изголодавшийся по теплу рук после того, как его почти на сутки оставили одного, а Тодд думает, насколько слепым он умудрялся быть все это время. Дирк никогда не был с ним открыт, не был с ним откровенен, но поделился своими переживаниями с Фарой, вероятно, потому что больше было не с кем. И это его, Тодда, вина. Ему начинает казаться, что именно он своим поведением принудил Дирка притворяться, что все нормально. Со страхом и волнением Тодд думает, что эта ситуация может оказаться не первой, когда он так поступает с Дирком. Конечно, он не поднимает эту тему в течение дня. Бесполезно выяснять отношения с человеком, который не может ответить как следует. Припирать Дирка к стенке, когда он не может говорить, как минимум нечестно. Именно так Тодд успокаивает себя. Он старается быть внимательнее к Дирку весь день. Пытается вести себя аккуратнее, ласковее. Выходит слегка неуклюже, потому что Тодд строит линию своего поведения наобум, и как итог весь день превращается в череду нежностей, но, по крайней мере, не оказывается испорчен. Вечером они делают это на диване в гостиной. Вообще-то, с ними такое случается часто — иногда они категорически не успевают в спальню. Все начинается как обыденные невинные ласки — и вот уже Тодд стоит со спущенными штанами, а Дирк отсасывает ему. Предписание Фары решительно игнорируется, потому что, во-первых, это глупо, а во-вторых, она все равно не будет в курсе деталей. К тому же Дирк никогда не берет глубоко — головка члена Тодда толкается ему в щеку. Они не включают в комнате свет, темнота в ней сгущается так же скоро, как и на улице, створаживается в темные контуры мебели и вещей. Когда им удается подобраться к дивану, стягивая с себя джинсы и майки, мешая в этом друг другу, сталкиваясь руками, их кожа становится самыми светлым и ярким пятном во всей квартире. Движения их тел так стремительны, поцелуи на ощупь неуклюжи, от них сворачиваются носы. От ощущения губ Дирка больше не кружится голова, как это было раньше, мир не переворачивается и не распаляется в пожаре сверхновой. Тодд знает, как ощущается нёбо Дирка и линия его зубов под кончиком языка, не хуже, чем свои собственные. И это так правильно. Давно упущен момент, когда Дирк стал кем-то настолько изученным, что родным. Их колени не выдерживают веса, и они валятся, диван пружинит под давлением тел. Их единение всегда так отточено, как хорошо отрепетированный танец, в котором всегда есть место импровизации. Они не действуют по шаблону. Они изучили друг друга до самой последней родинки. Они дразнят друг друга, играют друг с другом, меняются ролями. Тодд выучил тело Дирка столь досконально потому, что невербальные знаки — непроизвольны и не позволяют солгать. Тодд ориентируется на движение, на тепло и на запах и задается вопросом, как часто он позволял себе обманываться тем, что Дирк извергает из своего рта. Как часто удобные слова входили в противоречие с тем, что говорило его, Дирка, тело. Как часто Тодду было комфортнее этого не замечать. Губы Тодда терзают его сосок. Дыхание Дирка над ухом — разодранное в клочья. Вдохи и выдохи заглушают шум улицы из окна. Большой город, весь в дырах от фонарей и огней, как в ранах от пуль — целый мир за окном. По небу стелятся переплетения проводов. В тишине и молчании Тодд открывает для себя новые перспективы. Новые грани познания. Он хочет Дирка, хочет быть с ним, на нем, в нем. Тодд одуревает от собственной жадности. От жара переплетенных тел воздух становится острым, превалирующие запахи в комнате — секс и пот. Дирк бурно кончает в ласкающий его рот, как только пальцы Тодда покидают его задницу, Тодд дрочит и спускает ему на живот. Затем они умещаются на диване, пихаясь локтями и коленями, поцелуи липкие, словно мед. Они засыпают запутавшись в ногах и обнявшись, и спина Тодда точно не простит ему этого, но сейчас ему совершенно плевать. Он думает совершенно иначе, просыпаясь поутру на диване с затекшей поясницей и шеей, из-за открытого окна и отсутствия тепла Дирка рядом он замерз. Тодд оглядывается в поисках своего парня, идет искать его в спальню, но не находит. Единственным местом, где Дирк может находится, остается ванная, потому что дверь в нее закрыта. Оттуда не доносится никаких звуков — то есть вообще никаких звуков — и это не было бы так подозрительно, не будь звукоизоляция так плоха. Тодда захлестывает волна беспокойства, он стучится в закрытую дверь со смутным ощущением, что в том или ином смысле делает это всегда. Дирк — не самый открытый человек, те, кто ведется на его чрезмерную болтливость, впадают в заблуждение. Таким образом Тодд накручивает себя еще больше, и он агрессивнее стучится в ванную и зовет Дирка по имени, твердо намереваясь выкурить его оттуда либо же выбить дверь. Спустя полминуты за издаваемым им самим грохотом Тодду удается расслышать всхлип — даже скорее звук, больше напоминающий хлюпанье носом. Эм, ладно. Тодд отходит от ванной на почтительное расстояние и объявляет, что намерен пойти и заняться завтраком, тем самым предоставляя Дирку достаточно личного пространства. Справедливости ради стоит отметить, что Дирк тоже имеет право на собственные плохие дни, что бы ни послужило их основанием. Тодд точно знает: из-за плохих снов Дирк может на время замкнуться в себе, и тогда единственное, что ему требуется — время побыть в одиночестве. Тодд успевает разбить яйца и приготовить омлет, сварить кофе и залить кипятком чай, когда Дирк входит в кухню. И… он не выглядит так, как Тодд ожидал. Он вовсе не успокоился за то время, пока был предоставлен самому себе. Да что там, Дирка все еще трясет. Он напуган, его веки тяжелые и опухшие, а губы искусаны. Когда он пишет Тодду объяснение на альбомном листе, его рука дрожит. Тодд уже и сам готов поддаться панике, потому что, зная Дирка, зная их жизнь, он ожидает чего угодно. Но, когда Дирк отдает альбомный лист, и Тодд вглядывается в пляшущие буквы, он ощущает постыдное облегчение. Дирк предпринял попытку заговорить утром, но его горло по-прежнему не сработало. Это не вторжение инопланетян, не зомби-апокалипсис и не симптом новой загадочной болезни, от которой не существует лекарства на Земле. Что ж, это определенно хорошая новость. Плохая новость заключается в том, что Тодд теперь видит воочию, несколько остро стоит проблема потери голоса для Дирка. И насколько (в очередной раз) Тодд оказался к нему слеп. Они не завтракают. Тодд помогает Дирку одеться (застегивает пуговицы на рубашке и абы как завязывает галстук), потому что Дирк все еще поглощен собственной драмой и практически недееспособен. Потом Тодд запихивает Дирка в Молохомобиль, и, нарушив с десяток правил дорожного движения, они заявляются в клинику. Консультация ЛОР-врача снова влетает в копеечку. Страховка Дирка едва покрывает его якобы бытовые травмы и не рассчитана на посещение узких специалистов по собственной прихоти. Им везет, они попадают к тому же врачу. Он лезет Дирку в горло очень длинным инструментом, и тот давится до слез на глазах. А Тодд, по опыту знающий о его высоком рвотном рефлексе, сочувственно морщится. Затем фарингоскоп откладывается в сторону, и врач расщедривается на долгую лекцию. Вся его речь в целом сводится к тому, что им следует придерживаться рекомендаций и перестать валять дурака. Врач выписывает Дирку сбор для полоскания горла, который на деле оказывается смесью ромашки и шалфея по завышенной цене, и выставляет их нахрен, взяв с Тодда твердое обещание присматривать «за своим дружком». Когда они едут домой, Дирк словно остекленевший. Посещение клиники здорово опустошило их карманы и оказалось совершенно бессмысленным. Но Тодд не думает ругаться на эту тему. Мучившая его ранее тревога постепенно опредмечивается. Сидя за рулем, он то и дело поглядывает на Дирка с твердым пониманием, в чем конкретно ему нужно искать ответ. Дома их ожидает окончательно остывший завтрак. Тодд ставит омлет в микроволновку на подогрев, чай и кофе выливает в раковину, чтобы заварить заново. Дирк садится за стол молча — в том смысле, что он буквально изобретает новый вид молчания — с его стороны не слышно никаких шорохов, он не производит никаких лишних телодвижений. О, и весь его вид говорит о глубочайшем трансе — он погружен в собственные переживания, уже не маскируя этого, либо от того, что, спалившись сегодня утром, больше не видит в этом смысла, либо от того, что устал скрывать. Если подумать — ну там, прислушаться к себе — Тодд тоже чувствует себя очень уставшим. Почти две недели отдыха и безделья словно обошли их стороной. На часах одиннадцать утра, день еще даже не перевалил за половину, а Тодд уже ощущает себя измочаленным, как половая тряпка. Хуже всего то, что обсуждать произошедшее утром бессмысленно. Сейчас, кажется, самое время для серьезного разговора — тот самый переломный момент, когда закрывать глаза на происходящее становится невозможным, но любая попытка беседы едва ли окажется продуктивной. Дирк не может говорить, но, помимо этого, он вряд ли сейчас способен кого-то выслушать. Они завтракают (хотя сейчас самое время для ланча) в напряжении. Вернее, завтракает Тодд, а Дирк кромсает омлет вилкой на тысячи мелких кусочков, будто надеется, что, если измельчить его до состояния каши, он исчезнет сам по себе. Вообще-то, с проблемами он… Они поступают так же. Их неумение (нежелание) принимать картину целиком часто становится причиной множества неприятностей, которых при другом раскладе можно было бы избежать. Так или иначе, то, чем они терзают себя — полная хрень. Тодд искренне считает, что все неурядицы им пора научиться решать по-взрослому. Он решает действовать увереннее, поэтому, когда недопитая чашка Дирка отставляется в сторону, Тодд садится к нему на колени, и они целуются. Может, они и не способны на внятный диалог прямо сейчас, но они могут заставить говорить собственные тела. В какой-то момент Дирк расслабляется, но нежность, исходящая от него, какая-то рассеянная, будто бы мыслями он далеко. Тишина в квартире становится похожей на непрекращающуюся атаку — она давит, бомбардирует душу ракетами — Тодд замечает это прежде, чем осознает, что сам прекратил говорить. Так странно. Обычно в моменты их единения рот Тодда полон шепота. Он целует Дирка в висок, уложив его в кровать и накрыв одеялом, а потом покидает комнату. В зазоре между стеной и кухонной тумбочкой у Тодда есть свой маленький тупой схрон — некогда забытые Мартином сигареты. Дирк не в восторге, когда Тодд курит. Тодд делал это частенько в давние времена: когда-то это казалось крутым, потом — соответствовало амплуа рок-музыканта. А потом, когда Аманда заболела и Тодду пришлось реально работать — пачка сигарет в день решительно перестала влезать в его денежный лимит. Отказаться от привычки оказалось проще, чем начать: Тодд просто перестал покупать сигареты. Потом сама собой пропала зажигалка. Возвращаться к старым привычкам глупо — и без сигарет Тодд весьма склонен к аддикции. Он привязался к Дирку и, как оказалось, к его болтовне слишком быстро для человека, не совсем заслуживающего того, чтобы быть с ним рядом. Но Тодд чувствует потребность в сигарете больше как в ритуале, а не в ее содержании, потому что помнит, как ритмичные горькие вдохи и выдохи хорошо прочищали мозги. Тодд действует наугад — все это время и во всех аспектах своего бытия все его решения принимались вслепую и импульсивно (еще до Дирка, так что он тут ни при чем), и, пожалуй, поиск облегчения в сигарете — один из примеров этому. Он курит за углом как подросток, скрывающийся от надзора матери, и вдруг вспоминает об Аманде. Он думает о ней то время, пока сигарета дотлевает до фильтра, а потом выуживает из кармана телефон и перебирает пальцем контакты. Их отношения можно назвать наладившимися, хоть в них все еще ощущается прохлада. Не исключено, что в свете произошедших событий и круговерти тех изменений, которые привели их обоих на их текущий путь, они повзрослели достаточно, чтобы перестать цепляться друг за друга. Теперь, когда круг их общения расширился, они уделяют друг другу меньше времени. Поэтому позволить Аманде отдалиться, выпрямить спину и превратиться в самостоятельную самодостаточную личность — самое естественное и нормальное, что Тодд сделал для нее за все эти годы. Их звонки друг другу перестали быть привычкой и обязательством именно поэтому, и это тоже нормально. Имя Аманды обнаруживается в самом конце исходящих. За время, раздробленное на равные части длинной чередой гудков, Тодд успевает раскурить еще одну сигарету, не особо задумываясь над тем, что делает. Поэтому так случается, что Аманда отвечает на звонок как раз в тот момент, когда он выпускает дым, и Тодд знает, что она узнает и ни с чем не спутает этот звук. Он давится. Аманда ничего не говорит по поводу сигарет. Как и прежде, она замечает куда больше, чем озвучивает, и Тодда охватывает стыд. Ему не стыдно за то, что он курит, сигареты — возвращение к старой привычке — признак его тупости, а не слабости. Но он курит и звонит младшей сестре, чтобы попросить совета и помощи, и именно совокупность этих действий превращает его в то унылое чмо, которым все это время он пытался не быть. Внезапно Тодд думает, что стоило звонить Фаре или не звонить никому. Он расспрашивает Ананду, как у нее дела, и старается, чтобы его голос не звучал надломленно, а пока она болтает, сожалеет сразу обо всем. Он идиот. Даже такая вещь, как сорванные связки Дирка, оказалась для него непосильным препятствием. Когда они только начинали жить вместе, Тодд обещал себе его защищать. Должно быть, он выглядел как человек, полный решимости вести себя так, потому что нет иного основания тому, что Фара или Аманда могли бы позволить ему. Причина, по которой он сейчас здесь, за углом, в обшарпанной подворотне с сигаретой в одной руке и мобильником в другой — это то, что он, блядь, не справился. Он звонит с покаянием. И Аманда понимает это. Потому что она умница. Она первой заметила то, как на самом деле Дирк травмирован, и это она сказала, что раненые звери никогда не нападают друг на друга. Она знала это по собственному опыту, но ее знакомство с Безумной тройкой привело их и ее саму к взаимному исцелению, и предполагалось, что в случае Дирка и Тодда произойдет то же самое. Но кое-кому обязательно нужно было быть конченым недоумком, чтобы затормозить тот процесс, которому он должен был поспособствовать, кое-кому нужно было быть эгоистом. И, разумеется, им оказался Тодд, в трудную минуту оставивший Дирка в одиночестве и сбежавший сюда, чтобы взять передышку и, черт возьми, просто пожалеть самого себя. Аманда — боже, Аманда — она понимает все это без слов. Наверное, это и есть та самая пресловутая братско-сестринская связь. Ей не нужны оправдания и объяснения. Аманда все говорит сама. Она спрашивает, как там Дирк, и не ждет ответа. Она говорит Тодду: «Имей терпение. Дирк всегда был очень скрытным.» Говорит: «Не дави на него. Ты увидишь больше, если не будешь заставлять его быть с тобой откровенным.» Ее голос, окутанный слабым треском динамика, проникает Тодду прямиком в ухо, когда она говорит о том, что эта маска, может быть, и есть настоящее его лицо. А потом они заканчивают говорить, и на некоторое время Тодд остается стоять в подворотне. Вечерний ветер задувает сюда, делает крюк, треплет рекламки, расклеенные по кирпичным стенам. РЕМОНТ ТЕЛЕФОНОВ. КУПЛЮ ВОЛОСЫ. ДЕНЬГИ ПОД ЗАЙМ. Отсюда, с этого ракурса, несколько сбоку видно их окно. В их спальне не горит свет, утомленный событиями дня Дирк все еще дремлет. Тихо и блекло тлея, огни большого города постепенно включаются, спальный район окутывает предсумеречной синевой. Прежде чем двинуться в магазин, Тодд замечает, что сигареты внезапно кончились.***
Тяжелые мысли не отпускают Тодда, пока он поднимается по лестнице домой. Он понимал это и раньше, он знал. Дирк использовал возможность говорить как защиту. Он облачался в ворох слов, как в одежду или броню, и физическая невозможность производить звуки словно раздела его, сделала уязвимым. Видимым как на ладони. Совершенно нечестно отнимать у него нечто подобное. Потому что каждый из них: Аманда, Фара, Безумная тройка, даже сам Тодд — когда-либо делали что-то, призванное отвлечь внимание от чего-то другого, потаенного, темного и болезненного. И это нормально. Тодд знает по себе: прошлое порой может быть наполнено вещами, о которых лучше молчать. И нет лучшего способа сохранить молчание, чем говорить все время о чем-то другом. Теперь Тодд видит все. Безмолвие не просто оголяет Дирка. Оно вынуждает его искать новые способы удержать собственное лицо: схоронить все свои раны и травмы, трагедии — в своей темноте, внутри, в сохранности. И это так естественно и так по-человечески — быть расстроенным тем, что ни черта из этого не получается. Когда Тодд возвращается, Дирк еще спит. Из спальни доносится его сопение, пока Тодд выгружает в холодильник молоко и упаковки со свежей вишней. Не зная, чем еще занять себя до момента пробуждения Дирка, Тодд перемывает гору посуды и поднимает с пола особенно крупный мусор вроде пачки из-под чипсов и, господи, использованного презерватива, потому что они оба свиньи. Он разбирает одежду, чтобы поставить стирку, и как раз проверяет карманы джинсов и своей ветровки, когда стикеры падают на пол. Тодд рассматривает их и оборачивается в сторону спальни. Ступни Дирка, оголенные из-за задравшегося одеяла — единственное, что Тодду видно через дверной проем. Все стало так сложно с некоторых пор, и, может быть, самое время сделать что-то, чтобы сместить вектор проблемы. Может быть, самое время сделать что-то, что может сделать лишь Тодд. Он снова смотрит на стикеры, зажатые руке, и идея, немного смущающая, но дерзкая, зреет в его голове. Какое-то время Тодд уделяет поиску маркера или чего-либо подходящего для письма среди куч хлама в их квартире. И он все еще сомневается, когда наконец находит, но предвкушение и азарт подстегивают его. Тодд отрывает первый из желтых листочков и лепит его на тумбочку с той стороны, с которой спит Дирк. А потом он пишет: «Привет»***
Тодд еще дремлет, когда Дирк просыпается. Сквозь ленивую расслабленность и сонливую рассеянность Тодд слышит его шаги, пока Дирк курсирует по квартире. Траектория его движения хаотична, словно Дирк что-то ищет или рассматривает, и, не придавая этому значения, Тодд продолжает валяться. А потом до Тодда доходит, и его глаза разлипаются. Он подбирается на постели и босиком вырывается из спальни. Дирк обнаруживается посреди гостиной, и его глаза такие блестящие. Кажется, он вот-вот расплачется. У Тодда внутри немедленно екает, но он вдруг осознает, что Дирк вовсе не выглядит расстроенным. Он скорее растроган. Стараниями Тодда вся гостиная — вся квартира — преобразилась до неузнаваемости. Желтые стикеры, синие стикеры, зеленые, розовые. Разноцветный хаос по всем поверхностям и вещам. Кое-где пришлось использовать канцелярский клей, чтобы лепилось лучше. Он потратил уйму времени, чтобы расклеить их повсюду. Еще больше времени он потратил, чтобы придумать и написать на них слова. Много, много очень хороших и добрых слов. От пожеланий доброго утра и глупых смайликов до крошечных воспоминаний, которые своим корявым почерком Тодд сумел уместить на маленьком пространстве листика. Много, много воспоминаний. Много, много ступеней, по которым они поднимались, чтобы добраться сюда. Весь путь, пройденный ими до того момента, когда они оказались влюблены, когда они наконец оказались здесь, оказались дома. Чтобы быть друг для друга опорой, чтобы любить и оберегать. Все тайны и трещины, все старые шрамы друг друга, которые прежде принадлежали лишь им самим. Море, море дурацких стикеров, ворохи слов, рисованные эмоджи — просто текст и рисунки, каждый из которых содержит в себе нечто важное, ценное и понятное только им. Они всматриваются друг в друга некоторое время — как в собственное отражение в зеркале, только глубже. Дирк такой растрепанный после сна, такой домашний. Тодд ощущает, как дыхание застревает у него в горле. И этот трепет, который охватывает его сейчас, все, что они делали до этого — Тодд понимает сейчас — все было ради этого момента. В руках Дирка желтый стикер — самый первый стикер, который Тодд наклеил у изголовья кровати. Дирк роняет на него взгляд, и слеза — как искра, как отблеск лучей восходящего солнца — падает на ковер у его ступней. Слышится всхлип — такой отчетливый и гортанный, и почти одними губами Дирк произносит: — Тодд. Колени Тодда подгибаются, когда он делает шаг вперед. Голос Дирка как шелест — изорванный, изломанный и тихий — он почти теряется в шуме города, просыпающегося за окном. Дирк произносит «Тодд» так надрывно, с таким усилием, но это самый громкий звук в их квартире за последние две недели. Дирк зовет его. Дирк говорит: — О, Тодд. И почти мгновенно пересекая разделяющее их расстояние, Тодд откликается на его зов.