— Приятно вновь тебя слышать, Макс, — приветливо замечает Джефферсон.
Его голос почти сливается с моим сердцебиением. Меня парализует: ноги прирастают к земле, из пальцев даже уходит дрожь. Я что-то читала об этом или слышала, но сейчас не могу вспомнить, реакция собственного тела кажется предательской, страх не позволяет даже сделать вдох.
— Думаю, ты понимаешь, что не стоит поднимать панику, — предупреждает бывший учитель, — я бы предпочел обойтись без лишних жертв.
Он здесь. Я заставляю себя сделать вдох — это тяжело, воздух с трудом проходит в легкие, но вместе с ним ко мне возвращается способность соображать. Страх никуда не уходит, но будто впитывается в каждую клеточку тела. Я прислушиваюсь к нему.
— Нейтан жив? — спрашиваю я.
— Похоже, мы с тобой на одной волне… кажется, так это называется у подростков? Нейтан цел, остальное зависит от тебя. Я много наблюдал за тобой в последние дни, Макс Колфилд… у меня, как ты знаешь, было очень много свободного времени. Ты развила невероятную активность, кто бы мог подумать, что вы двое так сблизитесь…
Прислушиваясь, я пытаюсь думать. Возможно, профессор врет, Нейтан просто потерял телефон и все еще находится в здании. Мне вряд ли удастся это проверить — Джефферсон поймет, что я вернулась на вечеринку по звуку, музыка в бассейне слишком гремит. Позвать помощь мне тоже не удастся, хотя я уверена, что видела патрульных во дворе академии. Возможно, Джефферсон может видеть меня прямо сейчас, если я попытаюсь привлечь чье-то внимание… он может ранить Нейтана.
А потом он может прийти за Хлоей. Дождаться Кейт. Он осторожен — мне начинает казаться, что у него есть все время мира. А у меня всего одна попытка. Я вспоминаю проявочную, вспоминаю ужасающее чувство беспомощности, разлившееся по телу вместе с онемением, помню, как его голос пробивался сквозь туман в голове…
— Что я должна делать?
— Не убирай телефон. Иди к парковке, медленно и спокойно, нам ведь ни к чему привлекать внимание.
Я подчиняюсь.
Все обойдется, уверяю саму себя,
ты выберешься, ведь уже знаешь, чего ожидать. Будь внимательна: возможно, ты увидишь его издалека. Возможно, ты сможешь понять, не солгал ли он насчет Нейта. Если солгал, ты можешь попробовать убежать… если нет, не стоит его злить. Тебе придется оставаться спокойной, тебе придется торговаться — но ты знаешь, чего он хочет. Твои фотографии. Ему нужно, чтобы ты была послушной девочкой, куклой, которую он сможет положить так, как захочется.
— Чудесно, Макс. Пока идешь, говори со мной, расскажи, как поживает твоя подружка Кейт? И поторопись, мне не хотелось бы снова бить Нейтана по голове.
— Кейт в порядке, она уехала домой, вам до нее не добраться, — торопливо отзываюсь я, но голос предательски срывается. Моего самоконтроля хватает только на то, чтобы переставлять ноги. А из динамика раздается тихий смех — он мог бы показаться даже приятным.
— Честно говоря, из Кейт получилась не лучшая модель. Она… несколько разочаровала меня. А вот на тебя, Макс, у меня грандиозные планы. Кстати, ты мило выглядишь, я в тебе не ошибся.
Я замираю и снова оглядываюсь по сторонам. Сегодня парковка забита машинами — благодаря вечеринке Циклона, и это мешает мне сосредоточиться. Я не вижу этого ублюдка.
— Теперь пройдись немного, хочу убедиться, что ты одна. Я наблюдал за тобой в последние дни, должен сказать, застать тебя в одиночестве тяжело — тебе самой не надоели постоянные разговоры? Впрочем, я успел позабыть в чем прелесть бытия студентом…
— Вы наблюдали за мной?
Я прикрываю глаза. Тень за поворотом, чувство тревоги, прибивающее меня в кампусе вечером. Чувство, что за мной следят. Это не было вызвано паранойей — он действительно был там. Все это время он хотел до меня добраться.
Ты можешь притвориться, что понимаешь его, — вдруг шепчет голос в моей голове. Разумный и хладнокровный.
Притворись, что тебе близки его идеи, что ты всю свою жизнь мечтала стать гребаной бабочкой в его энтомологическом альбоме.
— Мне понравилась твоя работа для конкурса, Макс, конечно, я наблюдал. Даже жаль, что ты не выиграла, ты куда талантливее Виктории, впрочем, ты ведь не сможешь полететь в Сан-Франциско. Отлично, а теперь иди к подъездной дороге. Видишь коричневый трейлер? Подойди ближе… хорошо, уверен, из тебя выйдет отличная модель.
Ты нужна ему — у тебя есть власть.
— Молодец, Макс, а теперь развернись и иди к выезду.
Машина стоит у самой кромки леса, съехав на обочину. Самый обычный трейлер, похожий даже на тот, что принадлежит Фрэнку — только без нарисованных мною рожиц и надписей «помой меня». Этот одного из оттенков зеленого, в полутьме и не разглядишь. Фары погашены, окна зашторены или заклеены картоном — я вижу лишь тонкие полосы света, пробивающегося изнутри. Я лихорадочно сжимаю ремень сумки свободной рукой и заставляю себя идти. Еще несколько шагов… я вижу, как открывается дверь трейлера, голос из динамика становится еще доброжелательнее. Он ждет меня.
Я преодолеваю оставшееся расстояние и, не давая себе времени передумать, останавливаюсь перед распахнутой дверью. Телефон в моей руке издает лишь гудки — вызов завершен, нужда в нем отпала. Джефферсон приветливо улыбается, дуло пистолета смотрит на меня. Я замираю, так и держа телефон возле уха, каждая клеточка моего тела вопит об опасности, о том, что я совершаю непоправимую ошибку. Я напоминаю себе, что больше не смогу отмотать время, если кто-то умрет по моей вине.
— Что же, — замечает Джефферсон и небрежным жестом поправляет очки, — это было просто.
Мне хочется спросить, где он прятался все это время. Или что на самом деле произошло с Рэйчел. В порядке ли Нейт. Но я чувствую, что если открою рот, то начну рыдать.
Вблизи я замечаю, что кое-что в бывшем профессоре изменилось: из взгляда исчезла былая снисходительность, сам его вид уже не кажется таким безупречным. Но он поддерживает бороду в порядке, он выглядит по-прежнему аккуратным и ухоженным — впрочем, было наивно предполагать, что кто-то вроде Марка Джефферсона прячется от полиции в пещерах. На нем синие полинявшие джинсы и футболка с длинным рукавом. Не удивлюсь, если где-то у приборной панели брошена бейсболка — самое то, чтобы превратить Джефферсона из разыскиваемого преступника в простого местного парня, каких десятки.
— Макс! — вдруг слышу я и оборачиваюсь. Что-то под ребрами разбивается вдребезги:
Нейтан вовсе не с Джефферсоном. Парень бежит в мою сторону, невредимый — но слишком поздно.
Меня резко тянут в сторону, телефон выпадает из рук, я задыхаюсь и чувствую, как к моему виску прижимается дуло пистолета.
— Рад тебя видеть, Нейтан, — спокойно замечает профессор. От него пахнет мятным гелем для душа, левой рукой мужчина перехватывает мои руки, крепко сжимает запястья, не давая вырваться — как будто у меня есть на это силы.
— Уходи отсюда! — кричу я и тут же чувствую боль: что-то врезается в голову повыше виска.
— Помолчи, Макс, — шипит Джефферсон.
Нейтан поднимает руки — безоружный. Переходит на шаг, затем останавливается футах в трех от меня. Он часто дышит и хмурится. Кажется, мое сердце бьется в такт его дыханию: блять, зачем ты сюда пришел? Зачем бросился за мной?
Зачем-зачем-зачем?!
Я чувствую следующее движение Джефферсона всем телом — оно отзывается даже у меня под ребрами. И я чисто инстинктивно толкаю его в сторону. Выстрел все равно звучит — эдаким хлопком, но мужчина промахивается. Всего на несколько дюймов. Нейтан шипит сквозь зубы, едва удерживаясь на ногах. Кровь не видно на темной рубашке, но она блестит на пальцах, которые парень прижимает к плечу.
Я бью Джефферсона локтем — вслепую и наугад, но мужчина разжимает руки, и этого мне хватает, чтобы метнуться вперед. Расставив руки, я замираю между ним и Нейтом, не давая выстрелить снова.
— Пожалуйста, — выдыхаю я, голос дрожит и срывается. Плевать, пусть! Пусть мое отчаяние видно невооруженным взглядом. Страх. Боль. Пусть.
— Я пойду с вами. Не буду сопротивляться, — обещаю я, — сделаю все, что вы скажете. Вы ведь хотите сделать фото? Я буду послушной, обещаю. Я сделаю все, что вы скажете. Мистер Джефферсон, пожалуйста…
Он смотрит на меня и немного прищуривается. Нейтан шипит сквозь зубы и просит меня прекратить. Джефферсон не опускает руку с оружием — сейчас оно направлено мне в грудь, и странно осознавать, что меня это устраивает. Я чувствую, что иду на сделку с дьяволом, только в этой сделке едва ли удастся выиграть.
— Макс, перестань! — срывается Нейтан, его пальцы обвиваются вокруг моего запястья.
— Как драматично, — бесстрастно замечает Джеффресон, но в его глазах я вижу самодовольство. И удовлетворение: ему нравится вся эта ситуация. Доставляет удовольствие игра с властью. Внезапная догадка прожигает меня, как удар электрошока — он врет себе, говоря о невинности на снимках. Ему нравится фотографировать связанных девушек, находящихся полностью под его контролем. В нем гораздо меньше от фотографа, нежели от психопата.
— Прошу вас, — повторяю я, и мужчина улыбается. Немного опускает руку, и я понимаю это как согласие. Тут же оборачиваюсь и тянусь к Нейту.
Это
безумие, — кричит каждая клеточка моего тела. Это безрассудно и очень глупо. Я тянусь к парню, обхватываю его лицо ладонями, прижимаюсь ближе.
— Очень больно? — спрашиваю я, хотя и так знаю ответ. Наверняка боль адская, но ранение хотя бы не смертельно. Я хорошо помню, как выглядело то, что отнимает жизнь: тогда пуля вошла ему в живот, и кровь выливалась из тела толчками. Сейчас крови меньше на вид, хотя все равно необходима перевязка. Я прижимаю пальцы к ране, стараясь не думать о том, как страшно ощущение чужой крови на коже. Не думать о том, что этот момент пополнит коллекцию моих ночных кошмаров… Хотя сколько снов успеет мне присниться до того, как все кончится?
— Я отвлеку его, а ты убегай, — выдыхает Прескотт мне на ухо. В его глазах мрачная решимость, но вовсе не как на чертовой крыше. Тогда он сомневался, сейчас… это меня и добивает — я вдруг понимаю, что не убегу никуда. Что если мы переживем Джефферсона и его новую проявочную, я никогда не смогу убежать. Сколько бы времени не осталось… день, два или десять лет.
— Нет, — отвечаю я, и это сродни клятве, сшивающей нас стальной проволокой. Боль волной раскатывается по телу с каждым ударом сердца.
— Ну, достаточно, — слышу я голос Джефферсона. Мужчина хватает меня за руку и тянет назад. Почти сразу я снова слышу выстрел — гораздо тише, чем мне показался первый. Конечно, думаю я, у него пистолет с глушителем. Я кричу и пытаюсь вырваться: Нейтан падает на колени, теперь уже не сумев сдержать вскрик. С раненой ногой он не сможет убежать.
— Помоги ему, Макс. Заходите, — Джефферсон отходит чуть в сторону, и я подчиняюсь.
Бросаюсь к Нейту, подставляя ему плечо. Он шипит и поднимается, опираясь на меня. Я почти благодарна сумеркам, что в редком свете фонарей не видно крови, но мне кажется, будто я чувствую запах: так пахнет ржавчина.
— Ты ублюдок, — шипит Нейтан сквозь зубы. Я согласна с ним, мне даже есть что добавить, но я прикусываю язык и помогаю парню подняться в трейлер. Оглядываюсь.
Само пространство внутри оказывается смутно знакомым: трейлер почти такой же, как тот, что принадлежит Бауэрсу. Кабина завалена бумагами и картонными коробками, лишние окна заклеены. Средняя часть отведена бытовым нуждам, только здесь кухня выглядит чистой, все лишние предметы спрятаны в ящиках. Задняя часть трейлера скрывается за складной дверью, которая сейчас приоткрыта — в образовавшийся проем я вижу край кушетки.
— Туда, — командует бывший профессор и подталкивает меня пистолетом в спину. Я послушно веду Нейтана в ту сторону, пока мы не оказываемся в небольшом пространстве, почти полностью занятом импровизированной кроватью. Обстановка кажется почти стерильной: ничего лишнего, покрывало на кушетке черное и похоже на клеенку. На нем лежит моток серебристого скотча.
— Все будет хорошо, — вру я, когда Нейт садится. Джефферсон кивком головы указывает на скотч, и я без всяких слов понимаю, чего он ждет. Прескотт хмурится.
— Макс…
— Все будет хорошо, — со всей доступной решимостью повторяю я, — мы выберемся. Нужно перевязать раны.
— Заклей скотчем, — отзывается Джефферсон бесстрастно. Конечно, ему все равно. Ему нужна только я. Смаргиваю непрошеные слезы.
— Рубашка, — сквозь зубы шипит Прескотт, и я понимаю.
Быстро расстегиваю пуговицы, кое-как помогаю ему снять предмет одежды, потом неуклюже рву под хмыканье бывшего преподавателя. На Нейте светлая майка, которая уже успела пропитаться кровью. Теперь рану на плече видно хорошо: кровь не останавливается. Конечно, Макс, она и не должна, коричневатая корка только начала образовываться у самых краев. Я быстро заглядываю парню за спину: похожее отверстие есть и там, пуля прошла навылет. Наверное, это хорошо, но меня все равно мутит. Рана прямо под ключицей — скорее в верхней части груди. Я неуклюже завязываю лоскуты рубашки, стараясь игнорировать шипение парня от боли. Снова смаргиваю слезы.
Потом опускаюсь на колени и оставшейся частью рубашки перевязываю бедро — здесь пуля застряла. Не могу вспомнить, чем именно это плохо, только помню, что пулю обязательно нужно вытащить. Когда получится это сделать? Только после проделанного тянусь за скотчем.
Тогда Нейт не выдерживает, дергается в сторону, порываясь подняться и кинуться на Джефферсона… но останавливается, когда пистолет направляется на меня.
— Я потратил уже достаточно времени, — замечает бывший профессор, — может, выгоднее убить вас обоих и поискать новую модель?
Я все-таки плачу и мысленно молюсь. Я готова поверить в любых богов, если случится чудо и мы двое останемся живы. А пока я снова обхватываю лицо Нейта ладонями, подаюсь к нему.
— Пожалуйста, — прошу я, — все будет хорошо.
Я сама не верю в то, что говорю. И он тоже ни капли не верит мне.
— Свяжи ему руки за спиной.
Кажется, каждое движение Прескотта эхом отдается в моем теле. Он кивает. Когда я перехватываю его запястья скотчем, виток за витком лишая нас обоих последней надежды, думаю о том, что неделю назад самой себе надавала бы по щекам за то, что буду делать подобное ради его спасения.
— Теперь подойди, — командует Джефферсон. Я снова подчиняюсь и даже протягиваю ему скотч. Он знает, что я не побегу, поэтому убирает оружие за пояс и затем обвивает мои запястья скотчем, фиксируя так плотно, что руки начинают неметь.
Затем он подталкивает меня к кушетке, заставляет сесть. Еще одна полоса скотча заклеивает мне рот — и тогда меня покидают силы, слезы текут по щекам, кажется, что я задыхаюсь. Нейт отшатывается от чужой руки, скалится и плюет в бывшего профессора. Слюна вперемешку с кровью пачкает чужую футболку, но Джефферсон словно не замечает этого. Только перехватывает парня за волосы, заставляя держать голову, и также заклеивает ему рот. Только после этого все-таки бьет — смазанно, с оттягом, так что Нейт хрипит и падает набок. Белый фиксатор на переносице раскалывается, из разбитого носа льет кровь. Я наклоняюсь над Нейтом, пытаясь удержать его и не дать скатиться на пол, но мои руки тоже связаны позади, так что я едва ли могу помочь.
Джефферсон так же связывает нам ноги и уходит, напоследок плотно задвинув перегородку.
Нейт хрипит и рвано дышит — с каждым вдохом кровь клокочет у него в носу. Я хочу сказать, что все будет хорошо, но не могу. Меня саму душат слезы. Трейлер двигается с места, звук двигателя заглушает хрипы. Я мечтаю услышать, как где-то поблизости завопит полицейская сирена.
Все будет хорошо, — повторяю я мысленно.
Все будет хорошо.
Мы выберемся.
Держись, Макс, не смей сдаваться. Ты справишься. Зачем только он побежал за тобой? Прескотт… Ты снова все испортил.
Насколько легче мне было бы, не окажись ты здесь. Прикрыв глаза, я почти могу представить, как это было бы: я бы поднялась в трейлер одна, думая, что Нейт здесь. Потом Джефферсон признался бы мне во лжи. «Прости, Макс, — сказал бы он, — но я подумал, что ни к чему вмешивать кого-то еще. Пусть это будет только между нами.» Мне было бы больно и страшно, но еще я никуда не делась бы от почти постыдной благодарности.
Может, я попыталась бы бежать. Сопротивлялась бы, заставив Джефферсона ударить меня или даже выстрелить… может, он ранил бы меня — но не сильно, так, чтобы не испортить будущие снимки и только помешать мне сбежать. Он связал бы меня и оставил здесь, вздрагивающую на полу от страха и нежелания умирать.
А сейчас…
Трейлер трясется — дорога неровная, но по количеству поворотов я быстро отчаиваюсь понять, куда он едет. Нейтан дышит тише, явно пытаясь справиться с болью. А я ничего не могу сделать со своими слезами. На очередном повороте Прескотт все-таки скатывается с кушетки — и тут же хрипит. Я опускаюсь следом, плечом пытаюсь помочь парню хотя бы сесть. Это удается, и мы замираем, облокотившись о край кушетки. Я поворачиваюсь к нему, смотрю, как парень откидывает голову назад и закрывает глаза. Кажется, он дышит с явным трудом, кровь залила серебристую ленту у него на губах, стекла на шею, отдельные красные полосы добрались даже до верха майки. Слишком много крови, снова думаю я. Не могу вспомнить, когда кровопотеря становится опасной… Блять, она
в любом случае опасна, Макс!
У меня снова щиплет в глазах, и я отворачиваюсь. Хочется прижаться к Нейту, но я боюсь потревожить раненое плечо, поэтому заставляю себя не двигаться. Мне страшно, больно и обидно… но какая-то часть меня даже рада, что Прескотт здесь: потому что одной здесь было бы еще страшнее.
Машина едет, кажется, целую вечность, в конце все сильнее трясясь и даже прыгая на ухабах. Потом останавливается, двигатель затихает — и вдруг оказывается, что до этого я боялась не так уж сильно. Сейчас паника усиливается, я не могу оторвать взгляда от перегородки, заменяющей здесь дверь, жду, когда она отодвинется в сторону. А когда это происходит, меня словно парализует. Я бы хотела пинаться или хотя бы попытаться отползти в сторону…
Джефферсон ненадолго останавливается, окидывая нас взглядом, потом подходит ближе и присаживается на корточки. В его руках оказывается канцелярский нож, мужчина быстро перерезает скотч на ногах Прескотта, потом тянет парня вверх.
— Вставай, пройдемся немного.
Нейт в ответ что-то хрипит и зло щурится. Бывший профессор повторяет свой приказ и для верности пинает парня по ноге. Прескотт вздрагивает всем телом и вскидывается. Эту дрожь чувствую даже я, но ничего не могу сделать. Парень кое-как поднимается, Джефферсон поддерживает его за плечо, свободной рукой приставив пистолет к виску.
— Не будем расстраивать Макс, хорошо? — почти ласково говорит мужчина. Я не могу пошевелиться, когда они оба уходят. Часть меня корчится в агонии на полу, другая вслушивается изо всех сил, боясь вдруг уловить звук выстрела: вдруг Джефферсон решит, что ему уже не нужно мое послушание?
Спустя оглушительно тихую бесконечность мужчина возвращается один, заткнув пистолет за пояс джинс. В руке у него шприц…
Все мое оцепенение слетает, как луковая шелуха. Я не могу не сопротивляться, когда мужчина приближается — неотвратимо, безжалостно. Мысль о наркотике заставляет меня хрипеть и вжиматься в угол между стенкой и кушеткой, беспокойно перебирать ногами и даже пинаться: только не это!
Я до сих пор помню то ужасное чувство тумана в голове, привкус химии во рту, слабость, растекающуюся по телу. Джефферсон качает головой и шепчет что-то почти успокаивающее, но я не могу различить ни слова. У меня шумит в ушах, сердце заходится, как барабан.
Мужчина все-таки сгребает меня за шкирку и дергает наверх, прижимая к импровизированной кровати, фиксирует меня за плечи — боль вонзается в шею, и онемение медленно расползается в месте укола. Я пару раз моргаю и качаю головой, но туман затягивает все вокруг — на вкус он как сахарная вата.
***
…Пистолет у меня в руках тяжелее, чем я думала, холод металла обжигает мне пальцы. Мир вокруг тонет в пятнах краски, маслянисто-грязных, как разлившаяся нефть. Как струйка бензина, неуклонно текущая в сторону закусочной. Когда краски обретают форму, мы оказываемся на холме рядом с маяком, дождь заливается за пазуху, торнадо ревет и неуклонно надвигается на нас.
Хлоя плачет и смотрит на меня. Я пытаюсь убрать пистолет, но руки не слушаются, дуло оружия упирается в живот моей подруги. В лице Прайс ни кровинки, только глаза покраснели от слез. Руки ее безвольно висят вдоль тела. Дождь превратил ее синие волосы в сосульки.
— Макс, у тебя нет выбора, — шепчет Хлоя, — все это случилось и из-за меня тоже.
Я не понимаю, о чем она говорит. Неправильность происходящего накатывает на меня волнами, заливается под толстовку вместе с дождем.
— Хлоя…
— Стреляй, Макс, ты должна.
— Нет! Ты… я не могу, — я пытаюсь опустить руки, разжать пальцы, но не могу, я словно заперта в собственном теле, а Хлоя продолжает плакать и смотреть мне в глаза.
Как мы оказались здесь?
— Это неправильно, — выдыхаю я, внутри меня всю трясет, я знаю, что забыла что-то важное, что я не должна быть здесь, но торнадо ревет, а лучшая подруга вздрагивает всем телом и умоляюще смотрит на меня.
— Пожалуйста, Макс, — повторяет девушка, — ты спасала меня снова и снова, и вот где мы оказались. Я была такой эгоисткой… а ты помогала мне, как бы отвратительно я ни поступала. Я заставила тебя забыть о Кейт, я готова была разменять тебя на Рэйчел. А ты была рядом, ты сражалась за меня до самого конца.
Она задыхается от рвущихся слез, а я все еще не могу пошевелиться. Оцепенение липкое и мерзкое, я чувствую его привкус на языке. Я даже не могу плакать, только держу пистолет и слушаю Хлою. Я помню нашу последнюю встречу… не здесь, этого момента не было никогда.
Может, это один из вариантов реальности, от которых мне удалось сбежать. Может, нам
суждено было оказаться здесь, где Хлоя плачет и умоляет застрелить ее. Я не смогла бы сделать этого ни в одной из версий вселенной.
— Нет, никогда, — выдыхаю я. Это решение я никогда не смогу изменить, как бы стыдно мне ни было: я знаю, что пожертвовала бы всем, чтобы спасти Хлою. Пожертвовала бы целым городом, любым другим человеком…
Любым?
Я моргаю: передо мной стоит Кейт. Бедная хрупкая Кейт, сделанная словно из стекла. На ней синяя шерстяная кофта, промокшая от дождя, на шее поблескивает крестик. Девушка всхлипывает и смотрит мне в глазах, на ее губах играет печальная улыбка.
— Ты не можешь решать за меня, — тихо говорит Кейт, — я хочу, чтобы ты выстрелила.
Нет, думаю я, это какой-то бред! Да, бред — то самое слово. Я вспоминаю краткую вспышку боли, вспоминаю липкую ленту вокруг запястий. Я не могу выстрелить, даже зная, что все вокруг нереально.
— Прости меня, Кейт, — шепчу я и понимаю, что плачу. Плакать я все-таки могу.
— Ты не можешь спасти всех, Макс, — улыбается девушка. Она поднимает руку и гладит меня по щеке, стирает мои слезы, — ты не обязана нас спасать.
Когда она исчезает, на меня смотрит Нейтан. Боль кажется почти физической, когда он накрывает мои руки с оружием своими.
— Это совсем не страшно, Макс, — выдыхает он и наклоняет голову ко мне. Так близко, что я чувствую его дыхание. Оно пахнет дождем сильнее, чем весь окружающий мир. Его голос я слышу отчетливее, чем рев торнадо.
— Это не правда, — выдыхаю я.
Все это нереально, я не здесь и никогда не была —
никто из нас. В последний раз я видела Нейта… Я моргаю: так и есть, кровь заливает ему подбородок, течет из расквашенного носа. Темные пятна на одежде — у плеча и на промокших от дождя джинсах. Парень подается ближе.
— Ты должна выстрелить, тогда все прекратится, — обещает он мне. Я бы хотела покачать головой, вместо этого я могу только ругаться сквозь зубы.
Я думаю о том, что эти кошмары будут преследовать меня всю жизнь, сколько бы мне ни осталось времени: я буду вскакивать среди ночи, преследуемая призраками чужих смертей. Не потому что меня снедает вина, вдруг понимаю я, или желание кого-то спасти и оградить. Я все это время хотела спасти только себя — от этой мучительной боли, от потери кого-то, кто мне небезразличен.
— Пожалуйста, Макс, — шепчет Нейтан, и я позволяю ему исчезнуть.
На меня смотрит Рэйчел Эмбер: красивая, как на фотографии с тысячи объявлений. Она не плачет, но смотрит на меня спокойно и почти бесстрастно. На ней темные джинсы и красная клетчатая рубашка — их я когда-то позаимствовала из шкафа Прайс.
— Почему ты сопротивляешься? — спрашивает она, — разве ты не видишь, что каждый раз получается только хуже? Меняя время, отказываясь принимать настоящее, ты создаешь только еще больше хаоса. А реальность сопротивляется изо всех сил. Пытается вернуть все на свои места. Тебе придется смириться с этим рано или поздно.
— Уже поздно, — отзываюсь я и смеюсь сквозь слезы, — я все равно больше не могу отмотать время.
— Тогда позволь ему идти так, как должно быть, — советует Рэйчел. Я думаю о том, почему Хлоя полюбила ее — из-за этой красоты? Из-за силы, сквозящей в каждом движении? Из-за того, что есть в Рэйчел и никогда не будет во мне?
— Нет, — качаю я головой и жду, когда Рэйчел исчезнет так же, как исчезли призраки до нее. Она пожимает плечами и послушно растворяется. Ее черты смываются, сменяясь другими, еще более знакомыми.
Моя копия не улыбается, только смотрит на меня, и в ее глазах я вижу все, что не хотела бы признавать. Вижу в них трусость, нежелание бороться, готовность жертвовать чем угодно ради единственно значимого.
— Ты понимаешь, что это значит? — спрашивает другая Макс.
Я не хочу понимать. Я думаю обо всех моментах, когда поступала неправильно, когда уступала своему страху и эгоизму. Я отматывала время раз за разом не ради Хлои, а ради самой себя: я не хотела терять подругу так сильно, что превратила ее в свою собственную игрушку, в свой спасательный круг. Я играла в бога и заигралась, торнадо шел не за Хлоей, не за городом.
Он всегда был моим личным возмездием. Потому что я все это время не сражалась, а только
убегала от реальности.
— Тебе придется быть сильной, — говорит мне другая Макс. На ней вещи Рэйчел, и я впервые вижу, что они ей совсем не идут. Чужие вещи и чужая бравада.
— Ты никогда не будешь такой, как Рэйчел. Не сможешь ее заменить. Ты не сможешь всю жизнь убегать, — говорит мне девушка. Она не плачет, поэтому и я перестаю.
— Ты знаешь, что делать, — улыбается мне другая Макс, и я нажимаю на курок.
***
Я вырываюсь из подобия сна, отчаянно хватая воздух ртом. И тогда же понимаю, что скотч, заклеивающий мне рот, исчез. Это и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что я могу дышать — с хрипами заглатывать воздух, как выбросившийся на берег кит. Плохо, потому что вздохи превращаются в хрипы, меня начинает душить паника.
Вокруг темно, и я не знаю, где нахожусь. Сижу, наверное, на полу, холодном и, кажется, бетонном. Спину упирается в стену, мои руки все еще связаны, а вот лодыжки свободны.
Я пытаюсь успокоиться, но не могу. То, что ничего не видно, пугает меня еще сильнее, и вздохи клокочут в горле. Меня начинает трясти, сердце сбивается с ритма, я задыхаюсь…
— Тихо, тихо, — шепчет мне темнота.
— Нейтан? — паника превращает мой голос в писк, потом я слышу шорох чужих движений и прикосновение — парень придвигается ближе, насколько может. Я с благодарностью прижимаюсь к нему в темноте.
— Дыши, — напоминает он, — считай вдохи и выдохи.
Я пытаюсь послушаться, но все равно сбиваюсь. Мне не хватает воздуха, голова кружится, перед глазами вспыхивают цветные пятна. Мне мерещится грохот волн и песни умирающих китов, мерещится прикосновение бабочек к моей коже, только в нем нет ничего приятного. Кажется, что темнота обладает размерами — и эти размеры непозволительно малы, тьма давит на меня, и воздух…
— Макс, — Нейтан говорит почти резко, — дыши. Вдох. Вот так, молодец. Теперь выдох. Хорошо. Вдох… выдох. Все в порядке. Мы выберемся отсюда, слышишь? Все будет хорошо. Вдох. Выдох… ты молодец. Вот так, тише.
Страх отступает медленно, я закрываю глаза и прижимаюсь к парню так близко, насколько могу — чувствую тепло его тела, почти слышу его дыхание, гораздо ровнее моего собственного. Я подчиняюсь его голосу, делаю вдохи и выдохи, прислушиваюсь только к его словам. Мне становится легче — не сразу.
— Хорошо, — выдыхает парень, когда меня отпускает, — у тебя получается лучше, чем у меня.
Я вспоминаю нашу встречу в туалете, вспоминаю, как он склонялся над раковиной, как говорил с самим собой, призывая успокоиться и не паниковать. Просто сосчитать до трех.
— Как ты? — спрашиваю я, хотя понимаю, что вопроса глупее сейчас не придумаешь. Он ранен, мы оба заперты в темноте. Обычных определений не хватит.
— Херово.
Мы молчим так долго, что я начинаю бояться, что Нейт вырубился. Здесь так холодно, что чужое тепло кажется обжигающим. Запоздало понимаю, что дыхание Прескотта вовсе не так спокойно, как мне показалось, когда я сама задыхалась.
— Какого черта ты вообще там делала? — спрашивает Нейт.
— Виктория выиграла конкурс, — припоминаю я, сейчас события минувшего вечера кажутся ужасно далекими, — а ректор сказал, что это потому, что я забрала свою фотографию. Но я не забирала… я поняла, что Джефферсон забрал ее, что он где-то рядом. Мне стало плохо, и я вышла на улицу, позвонила тебе…
— Я потерял телефон. Вот же блять…
— Да уж.
— Нужно было тебе бежать.
— Он бы тебя пристрелил.
— Какая…
— Нет! Прекрати так говорить, понятно? Не верю, что тебе не терпится умереть, — говорю я резче, чем ожидала. — Или ты правда думал, что я брошусь бежать, зная, что ты умираешь? Думаешь, я на это способна?
Тишина длится долго, и остается гадать, какой ответ Нейтан так и не произнес. Я думаю о том, на что могу быть способна.
— Кое-что я в дневнике не написала, — признаюсь я и почти сразу продолжаю. — Это было в проявочной, в той версии реальности, где я успела тебя предупредить. Когда я очнулась, ты уже был там, ты звал меня, разрезая скотч. Я помню твой голос и помню, что в тот момент это было почти так же важно, как и жизнь Хлои. Я… не знаю, почему. Я просто была рада, что ты жив. Даже зная, что ты засранец. А потом Джефферсон поднялся и выстрелил… и мне показалось, что ты сдвинулся так, чтобы заслонить меня. Я думаю… может, мне показалось, всего лишь показалось. И ты упал, и кровь… я всегда думала, что самое важное для меня — это спасти Хлою, понимаешь? И когда Хлоя умирала на моих глазах, я пыталась отмотать время, чтобы предупредить ее, чтобы все изменить. Но когда умирал ты… у меня не было сил на перемотку, я все еще была накачана наркотой. Но
что-то все равно сделала. Потому что в тот момент это было важнее всего на свете, понимаешь? Потому что я думала, что ты хотел меня спасти. Потому что ты меня предупредил…
— Макс…
— Я
знаю, что это глупо, ладно? В одной из других временных линий я видела тебя спокойным, почти счастливым. Там мы были в Циклоне вместе, там Виктория беспокоилась обо мне и спрашивала, все ли со мной в порядке. Я слишком поздно поняла, в чем дело. Тогда я могла думать лишь о Хлое, а потом… в той реальности тоже был Джефферсон, там тоже пропала Рэйчел, но Циклон был другим. И я подумала… всего на миг, но я подумала: может, дело во мне? Может, то, что я была там рядом с вами, спасло тебя. Это… ужасно глупо, я знаю. И эгоистично. Это просто…
Я замолкаю и снова считаю вдохи-выдохи. Думаю о том, что сейчас не лучшее время для откровений. Но будет ли другое время? Может, стоит оставить эти мысли себе… едва ли они выставляют меня в лучшем свете: маленькая самовлюбленная дурочка с синдромом спасателя. Не ради других, а ради собственной выгоды.
— Я навлекла на город торнадо.
— Может, мы это заслужили.
— Может, я навлекла и Джефферсона. Он — моя личная катастрофа. Расплата.
— Прекрати, Колфилд, — в голосе парня слышится злость. Наверное, он бы встряхнул меня за такие слова, если бы мог. Но все, что нам доступно — эти разговоры в темноте. Разговаривать лучше, чем бояться.
— Он нас не отпустит, — шепчу я, — только не теперь. Он следил за мной, думаю, он понял, что это из-за меня о нем все узнали. Он как минимум догадывается… и тебя он не отпустит тоже, потому что считает, что ты его подвел. Гребаный психопат…
— Обещай, что ты попытаешься сбежать. Если появится возможность…
— Я тебя не брошу!
— Ты сбежишь и приведешь помощь. Понятно?
— Я тебя не брошу.
— Макс…
— Заткнись.
Нейтан тихо и как-то обреченно смеется, а я стискиваю зубы и часто моргаю. Привыкнуть к темноте не получается. Я думаю о том, что парень прав, но от этого не становится легче. Он не сможет бежать быстро, а я невредима. Но если он останется здесь… Джефферсон его пристрелит. Просто потому что у него будет возможность. Потому что сам Нейт ему не нужен.
О том, что мы в любом случае умрем, думать не хочется. Нас наверняка уже ищут — сколько прошло времени с тех пор, как мы исчезли? Заметил ли кто-нибудь?
Виктория. Она поймет, что Нейтан пропал. Поймет, что исчезла я. Может, она подумает, что мы сбежали… но она проверит его комнату и проверит мою. Она почувствует, что что-то не так, потому что Нейтан дорог и ей тоже. Она поймет.
А Дэвид ей поверит.
— Нас найдут, — шепчу я со всей доступной уверенностью.
Нас обязательно найдут. Кто-нибудь видел трейлер рядом с академией. Где-нибудь машина попала на камеры. Нас обязательно найдут, а Джефферсона арестуют.
— Попробуй немного поспать, — советует Нейтан.
Наверное, он прав, и я закрываю глаза, прислушиваюсь к его дыханию и к своему. Но мысли продолжают течь. Я думаю о том, что будет, если помощь не придет.
Не будет ни полиции, ни Дэвида. Мы просто исчезнем, только Хлоя, может, добавит к объявлениям о пропаже Рэйчел еще такие же обо мне.
Гораздо лучше думать о вечеринке. О том, что хотя бы ненадолго мне удалось забыть обо всем, что происходит. Забыть о Джефферсоне, о пропавшей Рэйчел, даже о Хлое. Почувствовать себя почти нормальной… быть с кем-то вроде Нейтана Прескотта — разве найдется идея хуже? Только теперь это не имеет значения.
Может, он и безумен. Наверняка я безумна гораздо больше. А уж Джефферсон нас всех переплюнул: он просто психопат. Помню, как он смотрел на плачущую Кейт — без тени сочувствия или волнения. Ему было попросту все равно, что с ней будет. Он столько раз видел, как над ней издеваются, но его это нисколько не волновало. Должно быть, это что-то врожденное, когда человек напрочь лишен сердца. Все, что имеет для него значения, — его фотографии.
В любой ситуации делай снимок.
Должно быть, я все-таки задремала, потому что меня заставил очнуться звук открывающейся двери. Затем прозвучал щелчок выключателя — и пространство вокруг озарил свет. Я часто заморгала: мир вокруг сузился до размеров прямоугольной бетонной коробки. Половина помещения занята фотооборудованием: различные светофильтры, лампы, рассеиватели. Штативы.
Джефферсон дергает меня за шкирку, заставляя подняться. Я успеваю обернуться: Нейтан сидит у стены, закрыв глаза. Пот выступил у него на лице, парень не двигается, только грудная клетка поднимается при вдохах.
Я не сопротивляюсь, когда бывший преподаватель отводит меня в сторону. Потом отпускает и отходит, чтобы настроить оборудование. Следя за его действиями, я молчу — не знаю, что можно сказать или спросить, страх возвращается, но это не парализующий страх и не тот, что заставляет сражаться. Этот страх имеет привкус отчаяния, он не оставляет никакой надежды. Вот мужчина переставляет фильтры, переключает освещение. Я быстро оглядываюсь и замечаю, что стена позади меня гладкая, на вид почти глянцевая, обтянутая белой тканью. Пол… все это похоже на проявочную, только гораздо меньше размером. И никаких картин на стенах или шкафчиков для папок. Нет большей части профессионального оборудования — но, кажется, Джефферсону достаточно и его камеры.
Настроив оборудование, мужчина выходит из комнаты. Наверняка, всего на пару минут, поэтому я не решаюсь пошевелиться, хотя едва борюсь с желанием кинуться к Нейту, убедиться, что он жив — но я и отсюда вижу, что он дышит. Пока что этого достаточно.
Ведь достаточно, правда?
Соберись, Макс, — напоминает голос в моей голове, разумный и почти спокойный. Мне недоставало этого голоса.
Джефферсон возвращается, выкатывает небольшой металлический столик. На нем баночки с растворами и шприцы, а еще фотооборудование. Среди небрежно брошенных папок — видимо, заранее расписанные идеи, находится катушка клейкой ленты и какие-то мелкие предметы. Он выставляет столик на некотором отдалении от меня, потом подходит ко мне.
— Страх, — констатирует он через пару мгновений пристального рассматривания. Я вздрагиваю и отворачиваюсь.
Когда мужчина тянется за шприцом, мне удается остаться на месте. Я не могу удержаться от дрожи, но заставляю себя не шевелиться, когда мужчина приближается.
— Подними голову, Макс, — командует он, и я подчиняюсь, чувствуя себя не более, чем марионеткой. Ерунда, Макс, не думай о шприце, не думай о…
блять. Ну и что. Сейчас это не имеет значения, верно? Сейчас неважно, как ты себя чувствуешь, наркотик не блокирует никаких суперсил, поэтому перестань дрожать и попробуй успокоиться.
Джефферсон заставляет меня опуститься на пол, сам же отходит за камерой.
Щелк.
Первый снимок заставляет меня вздрогнуть и дернуться. Джефферсон недовольно прищуривается, и я прикрываю глаза. Я еще не одурманена, когда он щелкает камерой.
— Посмотри на меня, Макс, — зовет мужчина, и я заставляю себя повернуться, облизывая пересохшие губы. Щелк.
Туман все равно подступает — сейчас мне кажется, что в нем есть даже что-то спасительное. Мысли текут медленнее, страх отступает, оставляя вялость и безразличие. Джефферсон довольно улыбается. Я почти не слышу щелканья камеры.
Перед глазами начинает плыть. В какой-то момент я чувствую чужое прикосновение — меня укладывают на пол, свет перед глазами перекрывают непостоянные тени. Снова и снова раздаются щелчки, а я то проваливаюсь в пустоту, то выныриваю из нее.
Если это когда-нибудь закончится, я не уверена, что найду в себе силы снова взяться за камеру.
Щелк.
— Не двигайся, — напоминает голос. В какой-то момент я почти забываю, кому он принадлежит. Знаю только, что вся моя жизнь сейчас — в этом голосе.
— Вот так… Я понял, что ты особенная, как только увидел впервые твое «селфи». Ненавижу это слово… Хорошо, замри, Макс. Вот так…
Щелк.
— Ты выглядишь такой чистой и открытой. Такой невинной… я в тебе не ошибся. И совсем не похожа на Рэйчел с ее… беспокойностью. А ведь я был уверен, что она умерла… как это похоже на нее — всех обвести вокруг пальца.
Щелк.
— Но ты даже лучше: квинтэссенция чистоты. Покажу Нейтану твои снимки, когда очнется. Он так и не научился разнице между композицией и безвкусицей. Всерьез думает, что в его снимках что-то есть… но он был мне очень полезен. Жаль, что исчезновение Рэйчел его сломало.
Щелк.
Щелк.
Щелк.
Кажется, я снова могу думать — спустя целую вечность размеренных щелчков. Соберись, Макс, слушай, запоминай. Кажется, больше чем фотографию, этот ублюдок обожает только свой голос. Он продолжает говорить: вспоминает Рэйчел, сравнивает нас с ней раз за разом… так делала я сама, пытаясь выиграть соревнование в глазах Хлои. Сейчас я рада, что здесь нет их обеих. Хлоя дома, с родителями. Рэйчел… похоже, ей удалось сбежать.
— Я бы никогда не поступил так с Рэйчел, — доверительно сообщает мне бывший преподаватель спустя еще несколько снимков. Меня уже хватает на то, чтобы слушать внимательно.
— Она была… казалось, она действительно понимает. Она позировала так, словно рождена для этого. Она так хорошо играла: счастье, страх, наслаждение… но она никогда не была невинной, даже в беспамятстве. Даже проститутки без сознания казались более чистыми. Но я бы не навредил Рэйчел… раньше не навредил. Может, стоит ее поискать, как думаешь, Макс? Показать ей твои снимки? Тогда она поймет, что мне было нужно…
Когда Джефферсон заканчивает, я чувствую себя опустошенной. Туман почти растворился, оставив химозную горечь во рту и чувство разбитости. Мне так плохо, что снова хочется плакать — но слез нет. Только апатия.
— Ты молодец, Макс, — ободряюще улыбается мне мужчина, а потом приносит бутылку воды. На вкус отдает пластиком, но мое пересохшее горло радо и этому. По моей просьбе Джефферсон поит Нейтана, а потом уходит, увозя с собой металлический столик. Свет гаснет.
Я подбираюсь ближе к Нейту, связанные руки все еще не дают даже прикоснуться к парню. Я чувствую только, что его мелко трясет, а кожа кажется слишком горячей…
— Нейт? — зову я, но парень не просыпается. По крайней мере, он дышит, успокаиваю я себя. Он будет в порядке. Нас обязательно найдут. Нейтан будет в порядке.
И я тоже.
В следующий раз я просыпаюсь уже привязанная к стулу: дежавю сводит меня с ума. Джефферсон не торопится делать укол, вместо этого просто ходит вокруг и щелкает камерой. Гораздо молчаливее, чем в прошлый раз. Я тоже молчу, реагируя лишь на редкие команды. Повернуть голову. Закрыть глаза. Когда получается, я смотрю на Нейтана: все еще здесь, все еще дышит.
Пока дышит.
Самое страшное, думаю я, в том, как Джефферсон на меня смотрит. Под его взглядом я словно перестаю быть человеком. Просто забавная зверушка. Выставленный музейный экспонат. Я вдруг отчетливо понимаю, что именно так он меня и воспринимает. Всего лишь инструмент, служащий его цели — вроде штативов. И он просто использует меня так, как считает нужным. Поворачивает из стороны в сторону, изучает, как ложится свет. Он выбросит меня, когда я сломаюсь.
Тогда я начинаю плакать — от отчаяния, страха или злости. Мне самой трудно понять. Джефферсон не пытается меня успокоить и даже не ругает за испорченные кадры. Он продолжает снимать, продолжает вертеть моей головой, как кукольной.
Я вспоминаю Кейт. Думаю, что ей на самом деле повезло больше, чем многим. Она не понимала, что происходит: она только чувствовала, что творится что-то плохое. Я же знаю наверняка. Знаю, что ловушка вокруг меня схожа с янтарем, залившим трепыхающееся насекомое. Плач переходит в истерику.
Джефферсон просто щелкает камерой — так, словно я белочка в парке. Ради хорошего кадра он отсыплет мне горсть орехов.
Или шею свернет.
— Я прочитал твой дневник, — ласково признается мужчина, когда я наконец успокаиваюсь, — чтиво поинтереснее многого, что я встречал. Безумие, разумеется… но кое-что объясняет.
Я молчу. От слез болят глаза, истерика затихает где-то в районе солнечного сплетения. Я вдруг отчетливо понимаю, что потеряла всякий контроль над ситуацией — даже те жалкие крохи, за которые цеплялась.
— То, как много ты знаешь о проявочной, о моих делах с Нейтаном, обо мне… Я почти поверил в весь твой бред, Макс. Читать было интересно, но знаешь, что понравилось мне больше всего? Вначале ты с таким восторгом писала обо мне. О своем кумире. Жаль, что у нас не получилось остаться там, в самом начале, тогда многое было бы легче. Уверен, после Сан-Франциско ты согласилась бы позировать для меня.
Может и так, думаю я. Сейчас мне трудно припомнить, как я описывала его — прошла всего неделя, но для меня минуло гораздо больше времени.
— Я не врал, называя тебя талантливой, Макс. Жаль, что ты не выиграла конкурс, снимок Виктории… хорош, конечно. Но до тебя ей далеко. Не волнуйся… я все же постараюсь, чтобы мир узнал о тебе. Ты действительно особенная: по тебе мир будет тосковать, он будет в отчаянии, что ты исчезла. Может, о тебе напишут книги, гадая, что случилось с талантливой Максин Колфилд. Будут снимать фильмы. Я обязательно поделюсь твоей историей.
Если бы во мне еще хоть что-то могло сломаться, я развалилась бы на части прямо сейчас. Но нет: меня прибивает холодной яростью. В следующий раз, когда я поднимаю взгляд, Джефферсон довольно кивает.
— Да, так лучше. Правда или нет в твоем дневнике… я наблюдал за тобой все эти дни. Ты изменилась как по щелчку. Раньше я видел тихую и закрытую Макс, смущающуюся своего таланта…
стыдливую. Но теперь… ты боец, верно? Как ты металась между своими друзьями, твои попытки помочь каждому… в этом есть нечто трогательное. Жаль, что ты забыла о самом главном правиле фотографа: может, на снимке ты смогла бы меня разглядеть. Может, успела бы убежать.
Он издевается, думаю я, старается для своих фотографий. Ему нужны мои эмоции — но даже понимая, что он специально меня провоцирует, я не могу перестать чувствовать. Или продолжать молчать. От вспышек света мои глаза снова начинают слезиться.
— Думаете, вы фотограф века, мистер Джефферсон? — медленно тяну я, — но вы просто психопат. Вы смотрите на мир через камеру, потому что не можете иначе, а не то сразу почувствуете, что с вами что-то не так. В вас нет ни капли сочувствия, вы не способны ни о ком заботиться. Вы просто больны.
— О нет, Макс, я очень даже способен испытывать сочувствие, — возражает мужчина, — мне жаль больных животных или детей. Просто я сперва делаю снимок, в этом разница между гением и заурядностью.
— Это жестокость, а не гений, — шиплю я.
Щелк.
— Мне нравится ненависть в твоем взгляде. Такой контраст: невинность, чистота… и незамутненная злоба. Даже не нужны фильтры.
Щелк.
— Скажи, Макс, разве понятие жестокости применимо к искусству? Ты ведь была в музеях: стены галерей заняты полотнами, воспевающими развратников и убийц. Торжество плоти и крови — но разве мы называем их творцов жестокими? Ты знаешь, сколько художников во времена инквизиции торопились запечатлеть сгорающую плоть? В них не было ненависти, лишь чистый интерес к искусству, лишь желание натуралистичности.
Очередная вспышка, и я отворачиваюсь, смаргивая слезы. Джефферсон тянется за салфеткой, промакивает влагу у меня под глазами — почти заботливо.
— Так и в фотографии, Макс. Уж ты-то должна понимать. Я не упиваюсь твоей болью, она нужна мне, чтобы творить. Ты безупречный инструмент, лучший из всех, что я встречал. И не думай, что это грубая лесть. Раньше я на тебя злился — ты не представляешь, как способна вывести из себя. На лекциях, когда я пытался вбить в ваши глупые, занятые только самолюбованием и вечеринками головы хоть каплю знаний… а ты уходила в себя, ты даже не смотрела на меня, даже не делала вид, что слушаешь. Это было даже хуже Виктории с ее постоянными попытками… Но сейчас во мне не осталось ни капли злости к тебе. Искусство свободно от слепой ярости, от понятий добра и зла.
Щелк.
***
Я жалею только о том, что шла к трейлеру слишком медленно. Что не успела подняться в машину до того, как появился Нейт. Это сожаление пугает меня, потому что напрочь лишено логики. Даже зная, насколько страшнее мне было бы остаться здесь одной…
Свет все еще выключается — каждый раз, когда Джефферсон уходит. И я понятия не имею, сколько времени мы находимся здесь. Надеюсь, что нас уже ищут, что полиция подбирается все ближе. Мне хочется верить, что наша пропажа что-то вроде приоритета номер один. Может, нас ищут всем штатом. Пара гениальных федеральных агентов уже идут по нашим следам.
Нейтан приходит в себя — просыпается в темноте, отзывается на мой голос. «Я здесь, все в порядке», — говорит он и снова ускользает. Мне остается слушать его дыхание и думать о том, что времени все меньше. В какой-то степени это не дает мне сойти с ума.
Сосредоточься, Макс.
В следующий раз, когда фотограф возвращается, он приносит реквизит: высыпает на пол горку битого разноцветного стекла. Издалека мне плохо видно, различим только блеск. От бывшего преподавателя снова пахнет свежим лосьоном, он выглядит довольным и деловито настраивает аппаратуру. Какая-то часть меня готовится к лекции, в которых всегда есть что-то интересное — в той же мере, что и пугающее. Если я выберусь отсюда, эти лекции займут значительную часть в моих рассказах о произошедшем.
Он фотографировал меня и говорил об искусстве. Какая я особенная.
Я буду выглядеть как очередная дура со стокгольмским синдромом, хотя каждая клеточка моего тела мечтает вырвать ему глаза.
Первым делом Джефферсон делает мне укол — я уже готова к быстро подступающему туману. Но когда он подхватывает меня на руки и переносит к крошеву битого стекла, страх возвращается.
Возвращается? Да нет, он всегда рядом, только и ждет, когда можно будет снова наброситься. Я рискую дернуться, но Джефферсон уже разжимает руки и отходит, чтобы взглянуть.
Если лежать неподвижно, ничего не происходит. Я пытаюсь замереть, поворачиваю голову и вижу, как блестит стекло: неровные осколки, похожие на останки разбитых бутылок. Совсем как те, в которые Хлоя когда-то стреляла на свалке. Некоторые осколки зеленые, другие — бурые. Большая их часть — чистая, словно лед. Свет играет с ними, а подступающий бред заставляет их отражать несуществующие вещи. Я моргаю и все-таки дергаюсь, не получается сохранять неподвижность — тотчас осколок впивается в локоть. Я могу лишь гадать о наличии царапины, а Джефферсон уже щелкает камерой.
Я думала, что хуже всего, когда он смотрит на меня, словно на предмет, но оказывается, я ошибалась. Хуже всего любовь, которая мерещится мне в его глазах сейчас.
Он смотрит на меня так, словно создал свою Галатею.
— Потрясающе выглядит, — замечает мужчина между снимками. Я ненавижу каждое его слово, но цепляюсь за них, чтобы не соскользнуть в туман. Спустя несколько щелчков мужчина останавливается, тишина длится до неприличия долго. Потом я чувствую, как мягкие пальцы касаются моего запястья — там, где коже щекотно.
— Ты все-таки порезалась, Макс, я ведь просил тебя не двигаться, — почти с сочувствием замечает мужчина. Теперь я даже готова поверить в то, что он способен о ком-то переживать. Но спустя еще мгновение его голос оживает восхищением.
— Знаешь, так даже лучше, — замечает Джефферсон, толкает меня в сторону — совсем слегка, будто не желая причинять ненужной боли. Я думаю о том, что ему действительно не все равно, что я чувствую — ведь все это нужно ради хорошего кадра. Я стискиваю зубы и запрещаю себе плакать: потому что слишком хорошо знаю разницу между настоящей болью и ее слабым эхом, впивающимся сейчас в руки и плечи.
Щелк.
Щелк.
Щелк.
Джефферсон отходит на шаг, долго —
безумно долго — смотрит на меня, а потом недовольно качает головой.
— Нет, не хватает еще… я знаю, что мы сделаем, Макс, — в голосе фотографа снова преобладает энтузиазм. Он присаживается на корточки возле меня, вертит мою голову, как хочет, потом хмурится. Снова не то, понимаю я. Но успеваю заметить вспышку озарения в ставших до омерзения знакомыми глазах. Он тянет меня вверх, ухватив за ворот одежды, шепчет что-то, созвучное с извинением.
Ударяет резко, наотмашь — не настолько сильно, чтобы сломать нос, но достаточно, чтобы полилась кровь. Я всхлипываю, тянусь к лицу руками, но он шлепком по запястьям останавливает мое движение. Я замираю, послушная чужой воле.
Щелк. Щелк. Щелк. Щелк. Щелк. Щелк. Щелк. Щелк. Щелк. Щелк. Щелк. Щелк.
Мне почти хочется, чтобы наркотик действовал быстрее, чтобы туман затопил все. Я мечтаю утонуть в разлившейся акварели.
Щелк.
Нет! Не смей, Макс! Прекрати сейчас же! Ты не имеешь права закрывать глаза. Не имеешь права сдаваться. Думай.
Я думаю, пытаясь бороться с туманом. От очередной световой вспышки голову пронзает боль — настолько, что я всхлипываю и дергаюсь. Движение выходит неловким, мелкие иглы боли вонзаются в спину. По рукам что-то ползет, вызывая чувство щекотки — должно быть, кровь. Кровь же льет у меня из носа, заставляя дышать только через рот, но в итоге я только с каждым вдохом чувствую привкус железа на языке. Пальцы напарываются на очередной осколок, и я чувствую влагу даже на ладонях.
Я все-таки не выдерживаю — и соскальзываю куда-то, прячась от боли и накатывающей паники. Я моргаю и вдруг вижу себя дома, в своей спальне в Сиэтле. Коллаж из фотографий на стене, лоскутное одеяло, незасохшая Лиза на подоконнике. Нужно было остаться там, не возвращаться в Аркадию Бэй, думаю я.
Пусть бы все шло своим чередом.
Пусть бы…
Щелк. Нейтан сидит над трупом моей подруги. Кровь растекается по кафельной плитке, бабочка с лазурными крыльями грустно замерла на краю раковины.
Я не хотел, я не хотел, пожалуйста, я не…
Щелк. Виктория плачет и оставляет плюшевого мишку рядом с фотографией Кейт во дворе перед общежитием. Девушка смотрит с фотографии и улыбается — грустно и печально, всепрощающе. Виктория быстро стирает слезу, а потом делает фото, чтобы запостить в блоге.
Щелк. Хлоя неподвижно лежит на белом полу в проявочной, пока фотограф делает снимок за снимком. Ты была слишком надоедливой. Но по тебе никто не станет плакать, как и по многим оборвышам из Аркадии Бэй.
Щелк. Это уже не Хлоя — другая девушка, которая, возможно, утром проснется у себя в комнате, но какая-то часть ее души навсегда останется в проявочной, запертая, замурованная — изуродованная, пока похититель продолжает улыбаться и читать лекции ничего не подозревающим студентам.
Щелк. Щелк. Щелк.
Я выныриваю в реальность, глотая воздух ртом. Джефферсон хмурится, я скорее чувствую, нежели вижу, как он присаживается рядом со мной. Ласковые пальцы гладят по щеке.
— Потерпи еще немного, Макс, — просит он, — мы почти закончили.
Я должна испугаться, но не могу. Как будто запасы паники во мне попросту истощились. Почти закончили. Я думала, что времени будет больше, но, в самом деле, откуда я могла знать? Тогда, в другой жизни, сколько времени я провела в проявочной? Едва ли несколько дней — счет, скорее, шел на часы.
Никто не пришел — а значит, пора перестать ждать.
Это твоя последняя фотосессия, Макс Колфилд. Что ты теперь будешь делать?
— Во… воды, — хриплю я и облизываю губы.
Джефферсон вздыхает и останавливается. Я моргаю и с удовлетворением отмечаю, что мир вокруг приобретает прежнюю четкость.
— Ну ладно, — мужчина кладет камеру на металлический столик, потом тянется к пластиковой бутылке. Там осталось чуть меньше трети — хватит на пару глотков. Но когда Джефферсон приближается, я дергаюсь набок, словно случайно выбивая бутылку у него из рук. За движение мне приходится заплатить новой порцией боли — стекло впивается в тело. Джефферсон недовольно вздыхает, и какая-то часть меня съеживается, ожидая порцию упреков. Что-то вроде «ты опять все запорола, Макс». Вместо этого мужчина поднимает опустевшую бутылку и идет к двери. Может, ему все-таки меня немного жалко, думаю я.
Или он считает, что к предсмертным просьбам нужно относиться с пониманием.
Как только дверь за ним закрывается, я заставляю себя сесть. Вслепую шарю связанными руками по полу позади себя, пока в ладонь не скользит достаточно крупный осколок. Трачу несколько драгоценных секунд, стараясь направить его под скотч. Пальцы скользят, но у меня получается, я наконец слышу тихий треск разрезаемого скотча. Хватает небольшого надреза, после чего я напрягаю руки. Движения почти судорожные, рваные…
Я наконец-то свободна.
Пальцы немеют и не слушаются. Я растираю запястья и отползаю в сторону. Заставляю себя подняться. Каждое движение отзывается новой волной боли в висках. Я моргаю и оглядываюсь: комната вокруг меня качается, меня начинает мутить. Наверное, я справилась меньше, чем за минуту, но мне кажется, что прошло гораздо больше времени и Джефферсон вот-вот вернется.
Думай, Макс. Он собирается убить тебя — не в отдаленном абстрактном будущем, а в ближайшие часы. Или даже минуты. А когда ты умрешь, он пристрелит и Нейтана. А может, ему даже не придется этого делать, может, он просто уйдет, позволив лихорадке закончить начатое. Но ты пока жива.
Думай.
Я выбираю из крошева осколков один — достаточно острый и длиной примерно с мой палец. Нет, думаю я, этого недостаточно. Тогда я бросаюсь к металлическому столику. Движение неуклюжее, я почти теряю равновесие и успеваю испугаться, что упаду, задев и проклятый стол. Мне удается удержаться на ногах.
Канцелярский нож находится почти сразу — рядом с катушкой серебристого скотча. Взгляд мой падает на экран цифровой камеры… и ужас открывающейся истины бросает меня в дрожь: снимки по-настоящему хорошие. Девушка, истекающая кровью, прекрасна так, как я никогда не смогла бы, будучи просто собой. Беспамятство делает ее словно не принадлежащей реальности: она как сверженный с небес ангел. Воплощение страдающей красоты.
Мне хочется разбить чертову камеру, а еще хочется завыть и забиться в угол, потому что какая-то часть меня, ужасающая и уродливая, призывает вернуться обратно, лечь на пол и завершить фотосессию. Эта часть заботливо взращена лекциями Джефферсона об искусстве, о фотографии. Заботливо сдобрена его похвалой.
Эта часть хочет создавать нечто великое.
Но все другое во мне хочет выжить.
Поэтому я бегу к двери и замираю рядом, сжимая канцелярский нож. Понятия не имею, хватит ли мне сил ударить, но… сейчас узнаем.
Спустя несколько секунд, минут или часов дверь открывается. Джефферсон успевает шагнуть в комнату, в руках у него пластиковая бутылка, он откручивает крышечку на ходу. Должно быть, он успевает меня заметить, но я уже направляю руку.
Лезвие входит ему в бок над поясом джинс: мужчина отшатывается, выпуская бутылку из рук, я неуклюже поворачиваю ладонь и чувствую, как металлическая пластина ломается, застревая в ране.
— Ты, сучка…
Он не падает, кровь быстро пропитывает ему футболку. Мужчина шипит от боли, а я бросаюсь в сторону. Штатив кажется мне тяжелым, тяжелее, чем я помню. Возможно, потому, что у меня почти не осталось сил. Штатив стандартный, три его ножки схлопываются с характерным звуком, и я перехватываю импровизированное оружие. Джефферсон уже движется ко мне, но я едва слышу, что он говорит.
От первого удара он заслоняется рукой и пытается перехватить штатив. Я бью снова — и снова, пока мужчина не отстраняется, пытаясь заслониться рукой. Металлический столик, на который я сама едва не упала, оказывается у фотографа за спиной. Мужчина ударяется о него бедром, и равновесие покидает Джефферсона вместе с отъезжающим на своих скрипучих колесиках столом.
Мужчина падает, а я бью снова, наконец попадая по голове. Мне нужен еще один удар, чтобы убедиться, что мужчина потерял сознание. Я замираю и откладываю штатив, потом осторожно наклоняюсь: не шевелится. Его очки слетели и разбиты, от удара на лбу расцветают ссадины.
Я успеваю отвернуться, и меня выворачивает. Упав на четвереньки, я думаю о том, как нелепо было бы сейчас отрубиться, и только благодаря этой мысли удерживаюсь в сознании. Быстро вытираю губы и возвращаюсь к Джефферсону. Ощупываю карманы его брюк, но нахожу только какой-то чек.
Внезапная идея заставляет меня подорваться в поисках скотча. Серебристой лентой я стягиваю запястья мужчины. Хорошо бы завести руки ему за спину, но я не рискую тратить время, пытаясь его перевернуть, поэтому обхожусь этим. Я уже заканчиваю, когда он шевелится. Стонет и открывает глаза. Осознание возвращается к нему быстрее, чем ко мне после его блядских уколов. Я отшатываюсь, а он поворачивается набок, напрягая руки, почти рыча.
Мне под руку попадается камера — и я бью его по голове. Снова и снова, пока он не замирает, а проклятый объектив не разбивается вдребезги. Трещина проходит через экран, и тот гаснет. Но мне этого недостаточно, и я бью камеру об пол. Пусть пропадут его чертовы фотографии,
пусть все это исчезнет, пусть…
Меня душат слезы. Я вытираю их и отбрасываю покореженную камеру в сторону. Поднимаюсь и заставляю себя успокоиться. Вдох-выдох, напоминаю я себе. Или сосчитай до трех, Макс.
Нейтан дышит. Я присаживаюсь рядом с ним, обхватываю его лицо ладонями. Дьявол, до чего же он горячий! И эта мелкая дрожь…
— Нейт, — зову я, — Нейт, пожалуйста, приди в себя. Пожалуйста.
Наверняка под всеми тряпками и скотчем его раны выглядят ужасно. Наверняка я все сделала не так. Наверняка… Он открывает глаза, морщится, потом фокусирует взгляд на мне.
— Ты сможешь подняться? — спрашиваю я. Парень смотрит мне за спину, щурится, потом облизывает пересохшие губы.
— Попробую.
Он действительно пытается — с шипением и хрипом. Я освобождаю его руки от скотча и растираю запястья. Все это неправильно, думаю я. Чудовищно: то, насколько тяжело парню дается каждое движение. Ему, который едва ли способен провести неподвижно хоть минуту. Спустя целую вечность Нейту удается подняться, но попытка перенести вес на поврежденную ногу едва не сводит все старания на ноль. Остатки моих сил идут на то, чтобы поддержать парня за плечо — по крайней мере, мы можем двигаться, пусть и медленно.
Я стараюсь не думать о том, что Джефферсон может вот-вот очнуться, избавиться от скотча и убить нас обоих.
Стараюсь не думать о том, что Нейт шипит от боли при каждом шаге.
И о том, что я сама чуть-чуть не вырубаюсь — тоже.
За дверью нас ждет новое испытание — лестница ведет наверх.
— Оставь меня здесь, — шипит Нейтан, — уходи сама.
— Заткнись.
Я останавливаюсь, чтобы закрыть дверь, жалею, что нет ничего, чем можно ее подпереть. Дверь металлическая, с пятнами давно засохшей светлой краски. Снова советую Нейту заткнуться — к счастью для нас обоих, лестница не такая высокая, зато за ней я слепну от долгожданного дневного света: он льется из оконных проемов.
Это дом, понимаю я, один из недостроенных коттеджей: голые доски, стены из фанеры и бетона. Наверное, здесь должна была быть кухня: я вижу переносной холодильник, а еще электроплитку — неужели здесь есть электричество? Найдись здесь стационарный телефон, я бы поверила в бога.
Но телефона нет, зато в следующей комнате находится спальный мешок, мужская одежда аккуратно сложена на раскладном столике. Здесь же несколько книг по искусству. Оконные проемы заклеены картоном — должно быть, сюда еще не вставили пластиковые окна, а может, Джефферсон заклеил их сам.
Мы преодолеваем эту комнату, за ней узкий коридор с лестницей на второй этаж, а после — и крыльцо, еще не обнесенное перилами. Вести Нейта оказывается все тяжелее с каждым шагом, я и сама с трудом держусь на ногах, но новообретенная свобода придает сил.
Даже не думай о том, чтобы сейчас отключиться, Макс Колфилд, — шипит в моей голове голос Хлои. На мгновение я почти верю в то, что подруга здесь и подбадривает меня вслух. Но я не Хлоя. Будь я похожа на нее, вернулась бы к Джефферсону и размозжила ему голову штативом — наверное, зря я этого не сделала.
За крыльцом расстилается небольшая дорожка, еще никак не оформленная, справа и слева виднеются несколько таких же недостроенных домиков, а вот впереди…
Впереди расстилается пляж Аркадии Бэй, освещенный закатным солнцем. Волны накатывают на берег, маяк возвышается в обманчивой близости.
— Мы выбрались, Нейт, — улыбаюсь я. Неподалеку я замечаю силуэт — у самой кромки воды. И темнеющая фигурка рядом. Я тяну Нейтана туда, пытаясь ускорить шаг.
Спустя несколько шагов, пару минут и целую вечность времени я вижу, как Фрэнк Бауэрс оборачивается. Интересно, был ли хоть кто-то на всем свете когда-нибудь так счастлив, как я сейчас, видя его лицо?
— Фрэнк! — кричу я и машу свободной рукой, — Фрэнк!
Я почти задыхаюсь. Помпиду прыгает на песке, Фрэнк оборачивается и бежит в нашу сторону, выхватив пистолет.
— Вниз, — командует он, но я не успела бы подчиниться, если бы банально не споткнулась. Все мое тело пронзает боль, когда я падаю на песок, спустя мгновение раздается выстрел.
Нейт стонет, но часто моргает и пытается закрыть глаза от солнца. Я оборачиваюсь — как раз вовремя, чтобы увидеть, как Марк Джефферсон опрокидывается на спину. Пистолет выпадает у него из руки.
Фрэнк подбегает к нам, Помпиду прыгает вокруг, и меня вдруг разбирает смех. Я плачу и смеюсь, глажу собаку между ушами и задыхаюсь-задыхаюсь-задыхаюсь.
— Твою мать, — выдает Бауэрс, и у меня перед глазами темнеет.
***
Мне ничего не снилось.
Когда темнота расступилась, я увидела голубоватый свет: комната вокруг казалась смутно знакомой, ведь все больничные палаты похожи друг на друга. Писк прибора звучал откуда-то издалека. Я качнула головой и поморщилась: чертовски неудобные подушки, а еще дурацкая защелка в носу. Но хуже всего — иголка у меня в руке, мне понадобилось зажмуриться, чтобы удержаться от крика. Наверное, я теперь всю жизнь буду бояться уколов.
— Боже, детка!
От знакомого голоса я чуть не разрыдалась. Мама здесь: каштановые волосы перехвачены узлом на затылке, никакого макияжа и ужасно обеспокоенный взгляд. На ней белый халат поверх розового свитера.
— Наконец ты очнулась, — в мамином голосе звучало такое облегчение, что я сама наконец поверила: все позади, — ты проспала три дня, милая.
— Я так рада тебя видеть.
Собственный голос показался мне чужим, мысли текли как-то вяло и тоскливо. Я несколько раз моргнула. Даже представить не получалось, что пережили родители, узнав о моем исчезновении. Рванулись из самого Сиэтла… вряд ли подобного ожидаешь, когда твой ребенок уезжает учиться.
— Папа вышел в кафетерий, мы так волновались за тебя.
— Когда вы приехали?
— Прилетели субботним рейсом, как только узнали. Нам позвонил Дэвид Мэдсен. Ужасно испугались, Макс, — выдохнула мама и погладила меня по щеке — аккуратно, чтобы не задеть трубки, — тебя и этого мальчика искали три дня… я думала, что вот-вот с ума сойду. Никогда больше не пугай меня так!
Мне захотелось сказать, что вряд ли что-то способно напугать сильнее, чем похищение больным психопатом-фотографом, но вместо этого я улыбнулась и пообещала, что буду осторожна.
— А Нейтан в порядке?
— Тот мальчик? Сын Прескоттов? — мама чуть поморщилась, должно быть вспомнив об отце Нейта, — ему так досталось… кто бы мог подумать, что… Да, он в порядке. Мы с твоим папой заходили к нему, пока ты спала.
— И как?
— Все время спрашивал про тебя и ругался как сапожник.
— Это на него похоже, — кивнула я и поняла, что улыбаюсь совершенно искренне. Но улыбка моя достаточно быстро померкла. — А что с Джефферсоном? Его арестовали?
— Он мертв, детка. Мы говорили с мистером Бауэрсом, он рассказал, как увидел вас с тем мальчиком на пляже… боже, какой ужас…
— Все в порядке, мам. Теперь все в порядке.
Я прикрыла глаза и позволила себе расслабиться. Джефферсон мертв — по венам разлилось такое удовлетворение, что на миг мне стало страшно. Нехорошо так радоваться чужой смерти, но у меня было оправдание: теперь этот ублюдок никогда до меня не доберется. Не будет следить из-за угла. Не будет щелкать камерой.
Дверь открылась, и я увидела отца - он, кажется, постарел на несколько лет. Бедный папа… как же досталось родителям.
— Райан, иди скорее, она очнулась, — улыбнулась мама, и я поняла, что она украдкой смахивает слезы. Родители сели рядом, и я позволила себе утонуть в разлившемся спокойствии, ничего общего не имеющим с проклятой акварелью.
Мы говорили, стараясь больше не вспоминать о Джефферсоне и последних днях. Я рассказывала об академии, о Кейт, которая, оказывается, оставила мне несколько голосовых сообщений, о занятиях, которые мне нравились. О том, как много мисс Грант знает об истории Аркадии Бэй. Или о том, до чего же вкусные пироги в «Двух китах» — даже вкуснее, чем я помнила.
Не вспоминать о плохом было почти легко. Мы разговаривали даже о Сиэтле — о моей школе и о том, как здорово будет вернуться домой на каникулы. Я могла бы забрать документы из академии и уехать сразу, никто не осудил бы меня за это… но не сейчас. Я вспоминала о том, что в этом городе у меня еще есть незаконченные дела.
Одно из них навестило меня через пару часов. Родители вышли, оставив меня наедине с Хлоей, а я все не могла поверить в то, что подруга действительно здесь.
— Я вела себя отвратительно, — выдохнула Прайс вместо приветствия и села на край кровати.
— Стулья созданы не для тебя? — попыталась пошутить я.
— Ох, извини… — она тут же пересела, и я почувствовала укол вины.
— Да нет… Как ты сама? Дэвид что-нибудь рассказывал насчет того… тела на свалке?
— Да… это девушка. Ее опознали пару дней назад. Кажется, Сьюзен Уорнер или Гарнер… я не запомнила фамилию. Меня до сих пор трясет… когда ты пропала, когда все это случилось… Макс, прости меня! Я не… я просто надеялась, что тебя найдут, я ужасно боялась, что ты исчезнешь совсем как Рэйчел. Знаю, мы почти не общались с тех пор, как ты приехала, но… в эти дни мне казалось, что ты и не уезжала, я почти могла представить… Мне казалось, будто ты была рядом, будто мы провели вместо так много времени, гуляли вместе и смеялись, дурачились и сходили с ума, совсем как в детстве. Когда этот ублюдок вас похитил… я просто хотела, чтобы все обошлось. Не слезла с Дэвида, пока он весь участок на уши не поставил.
— Похоже на тебя… Значит, теперь
Дэвид, а не мудотчим? — хмыкнула я.
— Не напоминай, — поморщилась Хлоя. Говоря, она то и дело сбивалась и замолкала, а мне быстро стало совестно, что я почти не вслушиваюсь в ее речь. Важнее всего было то, что она здесь. Я ее не потеряла — или это она не потеряла меня.
— Я так рада, что ты пришла, — призналась я.
— А я рада, что этот ублюдок сдох, — отозвалась Хлоя, и я закатила глаза. — Жаль, что не сама его пристрелила… Бауэрс чуть не обделался, когда я его поблагодарила.
— Не может быть… а ты это умеешь? — хихикнула я.
— Ох, Макс, заткнись! — Хлоя чуть пихнула меня в плечо и тут же испуганно одернула руку. Но мне не было больно, только смешно и спокойно, как никогда прежде.
— Хочешь ко мне? — предложила я и попыталась подвинуться. Хлоя, недолго думая, улеглась рядом, как только освободилось достаточно места.
— Кстати, ты так и не ответила на мой вопрос, — вдруг вспомнила девушка, и я нахмурилась.
— Какой вопрос?
— Насчет Прескотта. Так вы все-таки переспали?
— Боже, Хлоя, ты просто ужасная, ты знаешь?
— Ага, а теперь выкладывай.
***
Понадобилось несколько дней, чтобы мне разрешили вставать. К счастью, от капельницы удалось избавиться еще раньше. Как я поняла, мой организм был ужасно истощен, да и уколы наркотика не прошли бесследно. Хотя по сравнению с Нейтом я отделалась легче не бывает.
Он все еще лежал, почти привязанный к койке, когда мне разрешили его навестить. В коридоре возле его палаты я столкнулась даже с его отцом: Шон Прескотт как раз выходил, недовольно ворча, его сопровождал какой-то серьезный уже лысеющий мужчина в очках. Оба были в костюмах, и я узнала отца Нейта по увиденной когда-то фотографии. Разве что теперь он выглядел старше, на висках уже пробивалась седина. Смерив меня оценивающим взглядом, Шон Прескотт удалился, на ходу раздавая указания своему сопровождающему — насчет каких-то бумаг и деловых встреч.
Я зашла в палату — близняшку моей собственной. Нейтан полулежал, отвернувшись к окну, но повернул голову на звук. Выглядел он лучше, чем я опасалась: уже не такой бледный, только весь в бинтах. Даже многострадальному носу не повезло.
— Привет, — улыбнулась я, подходя ближе, — а у тебя тут шариков нет.
В моей палате воздушные шарики были повсюду: их стали приносить на следующий день после того, как я очнулась. Вместе с букетами цветов, плюшевыми игрушками и открытками. В большинстве было написано что-то стандартное. Рад, что ты жива, Макс. А уж я-то как рада.
— Ненавижу шарики, — отозвался Прескотт, опасливо щурясь.
— А плюшевых зайцев? У меня их целая дюжина.
— Оставь себе.
— Ладно, а как насчет плюшевого магистра Йоды?
— А Грэм не обидится, что ты раздаешь его подарки?
— Ауч, — я тихо рассмеялась и наклонилась ближе к Нейту. Ему удалось еще несколько секунд сохранять недовольный вид, но потом и он улыбнулся. Было что-то в его улыбке, что заставило меня окончательно поверить, что кошмар закончился.
Хлоя рассказывала, что в газетах о нас писали как об отважных подростках, переживших схватку с чудовищем. История быстро обрастала слухами и домыслами. Журналисты называли нас то парой влюбленных, угодивших в лапы к маньяку, то едва знакомыми однокурсниками, вынужденными объединиться ради спасения. В действительности все было куда прозаичнее.
— Как ты? — спросила я. Моей смелости хватило, чтобы погладить его по щеке — и не одернуть руку, когда парень прикрыл глаза, будто довольный моим прикосновением.
— Дебильный вопрос, Колфилд. Хотя от тебя я иного не ожидал. Зато пижамка у тебя чудная.
— Ладно, тогда спрошу, как впечатления от больничной утки, — смилостивилась я, и парень застонал.
— Ты убиваешь всю романтику, — пожаловался он.
— За романтикой не ко мне, но могу позвать Уоррена, — улыбнулась я, и парень снова застонал. Наклонившись, я легко мазнула губами по его щеке.
— Только если у него такая же пижама и он прихватит плюшевого Йоду. Тогда ладно, я согласен.
— Какое счастье, что ты выжил, Прескотт. Не могу представить, что делала бы без твоих отвратительных шуток.
— Один-один, Макс.
Он улыбнулся и поймал меня за руку, не позволяя отстраниться. Этот поцелуй не был похож на первые два — в нем не было отравляющего безумия или обреченности перед наступающей казни. Но и на киношные он не походил. Немного смазанный, неуклюжий… поцелуй, после которого не думаешь о том, что твое сердце когда-нибудь разобьется.
Отстранившись, я увидела вспышку синего за окном: бабочка лениво взмахнула крыльями и растворилась в следующем своем движении. Аркадия Бэй за окном пестрела красками наступившей осени.
Время текло своим чередом —
я собиралась насладиться каждым мгновением.
