Еще минуту

— Как ты думаешь, стоит красить глаза? — спрашивает Ангел, глядя на себя в зеркало, и сотый раз поправляет ворот кофты, будто он душит его. — Когда ты интересовался чужим мнением? — говорит Стервятник, глядя в его непривычно смущенное лицо. — Да, но… Стервятник понимает его волнение. Их пригласили на последнюю Ночь Сказок в четвертую, и Ангелу придется сидеть бок о бок с людьми, с которыми он и пяти минут не может находиться в тесном помещении без рукоприкладства. Слепой обещал, что никаких выпадов в их сторону не будет, но Стервятнику это обещание и не нужно. Эта ночь особенная, эта ночь последняя, и никто не будет вспоминать вслух обиды и унижения. Он готов поклясться, что некоторые заклятые враги даже обнимутся на прощание и пустят слезу. Но устроить Птицам радушный прием — это вряд ли, никакая Ночь Сказок, будь она хоть последняя из последних, не заставит других принять их. Кое-какие понятия о правильном и неправильном, все же, у поборников морали имеются, и третью позвали, потому что кто-то из Птиц уйдет сегодня с ними вслед за Слепым, а кто-то останется, встречая пугающий рассвет. В любом случае, бросить их запертыми в собственной спальне не позволит себе ни одна даже насквозь прогнившая совесть в Доме. Стервятник не хочет идти, но он должен, его Пташкам придется нелегко в гнетущей атмосфере вынужденной терпимости, и как вожак он должен их поддержать. Но сам он предпочел бы остаться здесь, в безопасных путах одичавших почти растений, пусть хоть в одиночестве. Ему было бы легче просто провалиться в забытье, свернувшись клубком под занавесями плюща, и ждать рассвет под неровный стук ударившегося в панику сердца, повторяя себе, что это конец, все пройдет, еще чуть-чуть, один вдох… Но он вынужден будет терпеть презрительное пыхтение Лорда у себя за спиной, скребущее позвоночник когтями, и тяжелые ожоги от зеленых глаз Сфинкса. Чего не сделаешь ради тех, за кого несешь ответственность. Стервятник знает, что Черного Ральфа позвали тоже, и от этого хочется спрятаться в своей спальне еще сильнее. От тех взглядов, что теперь преследуют его повсюду, хочется сбежать, потому что иначе он просто сдастся и развалится в его руках. На куски. Кому нужны чертовы куски? Он сгружает Дракону настойки и отправляет его первым. В коридорах суета полным ходом: чуть меньше часа до начала и вдоль стен то и дело проносятся Логи, а девушки тащат огромный, накрытый салфеткой пирог, за которым цепочкой тянутся исходящие слюной прохожие. Пять минут назад Черный приходил за стремянкой, а потом Македонский просил одолжить пару свечей. Стервятник не хочет выходить, отодвигает от себя мысли о предстоящей ночи, о предстоящем утре, о предстоящем… Но когда волнение и суета проникают и в стайную комнату, ему становится душно, и он выходит в коридор. Ему нужно прогуляться, последняя прогулка. Он сам обходит встречных, потому что народу здесь необычайно много, будто всем им тоже срочно потребовалось пройтись, как раз когда до назначенного часа осталось всего ничего. Стервятник бредет, не задумываясь толком, куда или зачем, его разум настолько туманен и далек, что ненароком грозит утянуть его на Изнанку. Это было бы так просто, исчезнуть и… он вздрагивает, когда кто-то аккуратно берет его за локоть. — У меня есть к тебе разговор, — говорит Ральф и настойчиво тянет куда-то. Стервятник не хочет идти за ним, но не упирается. — Давайте завтра, — предлагает он. — Завтра будет поздно. Эта фраза пугает своей обреченностью и, несмотря на то, что, скорее всего, Ральф не имел ничего такого в виду, лишь суету этой ночи и последующих дней, она охватывает все, о чем Стервятник думает. — Пойдем ко мне в кабинет, — зовет Ральф и на недоверчивый взгляд Стервятника добавляет: — Здесь что-то слишком людно сегодня. Стервятник соглашается и послушно идет следом, но Ральф так и не отпускает его локоть, ненавязчиво придерживая. Он все время оглядывается по сторонам, будто не хочет, чтобы их увидели. Это на самом деле бесполезно, потому что в коридорах толпа, хоть ее и меньше у дверей с буквой «Р» на стекле, и если бы кто-то хотел, уже заметил бы их. Стервятник убеждается в своем подозрении, когда прежде, чем зайти внутрь, Ральф дожидается, когда все проходящие и проползающие испарятся из поля зрения, и только потом запускает в комнату Стервятника, закрывая за ним дверь. Они стоят у порога и просто смотрят друг на друга. — У вас ко мне какое-то дело? — не выдерживает Стервятник, когда молчание затягивается, а в глазах начинает рябить от темноты прихожей, пронизанной только светом уличного фонаря, льющимся в далекое окно. Ральф пожимает плечами и не отвечает. Стервятник понимает, что горит, плавится под этим взглядом, который, ну ей богу, невозможно разглядеть в темноте, а он вот видит. Плавится и мягким воском стекает к его ногам. Стервятник чувствует слабость в ногах и только трость удерживает его от того, чтобы упасть на колени. Он вспоминает поцелуй в душевых старого бассейна. Тот самый, что растравил его душевную рану и залил все в груди ненормальной смесью горечи и трепета. Сколько они стоят так, сверля друг друга глазами, он не знает, он приходит в себя, только когда за дверью раздаются шаги и копошение, а потом стук. Ральф шагает к нему и накрывает рот ладонью, несильно: если бы Стервятник захотел, он бы мог говорить без препятствий. Это лишь знак, просящий о молчании. — Ральф, вы там? — раздается из-за двери и стук повторяется, более настойчивый. Ральф не отвечает. Стервятник смотрит ему за спину, просто чтобы не смотреть в глаза. В рыжеватом свете фонарей он наблюдает, как по стеклу торопливыми ручьями стекают дождевые капли. Сегодня дождь хлещет полдня, но к утру он должен прекратиться, хоть в это и не верится, глядя на то, как за окнами поливает. За дверью слышны озадаченные голоса. — Вы точно его позвали? — Ну да, дважды. У Шакала спроси, он лично приезжал. — Ну и где он тогда? В комнате его нет. — А я знаю? — Может, на третьем? — Может, он решил не приходить. — А вам что сказал? — Сказал придет. — Фигня какая-то. Голоса еще немного спорят, последний раз стучат и, дернув на всякий случай ручку запертой двери, уходят. — Нам, наверное, пора, — произносит Стервятник Ральфу в ладонь спустя пару затихших минут. Ральф убирает руку от его рта и уходит в комнату, Стервятник следует за ним, как привязанный. — Мы не пойдем, — отзывается Ральф. — Но, — запинается Стервятник, — я не могу оставить своих, они ждут меня, они… Он не договаривает. Ведь он же никуда не хотел. Ральф подходит к столу и, нашаривая пепельницу, закуривает, отворачивается к окну, а Стервятник вдруг чувствует себя свободным. Странное ощущение: будто вместо стен в этой комнате толстые стеклянные стенки огромного аквариума со скользкими водорослями и мутно-зеленой водой, через которую едва ли что-то видно, а он на дне под толщей этой воды. Он на дне, но не задыхается и не хочет выбраться. — Ты хотел поговорить о чем-то, — напоминает он. — Я не хочу говорить. Ответ Ральфа Стервятника не удивляет, он делает его чудовищно уставшим. Стервятник медленно выдыхает и неуклюже опускается на пол, садится прямо посреди потертого, почти серого ковра с каким-то восточным узором, отдающим страшной древностью, смотрит на оконное стекло и пытается следить взглядом за спускающимися по нему струйками, но они такие резвые, что стоит ему поймать одну, она уже исчезает, стекая по стеклу, и ему приходится искать новую. Он слушает шум ливня и забывает, зачем он вообще здесь. Слушает шум ливня и пропускает тот момент, когда Ральф оказывается около него, стоит на почтительном расстоянии, смотрит сверху вниз и ничего не говорит. — Подойди ближе, — просит Стервятник, и Ральф опускается на пол прямо напротив него. Они сидят, соприкасаясь коленями, и теперь Стервятник не избегает взгляда. В глазах напротив тоска и облегчение, будто все тяжелое уже позади, в них тепло и грусть, в них целый мир. Зарождающиеся где-то на краю космоса галактики, гаснущие на пустынной аллее ночные фонари, шумящие за спиной ветви Леса и шепот дыхания. Кажется, дождь льет за окнами так сильно, что было бы сложно различить слова, не то что дыхание, но Стервятник слышит его, чувствует кожей, хотя оно и не касается его. Не касается, но очень хочется, чтоб коснулось, хочется осязать его, дышать им, жить. Жить… Он пробовал, у него совсем не выходит. Зачем Ральф привел его сюда в последнюю ночь? Хочет попрощаться? Пускай, Стервятнику, наверное, тоже это нужно. В последнюю ночь это легко, ведь он не знает, что будет с ними дальше и будет ли вообще, в последнюю ночь можно позволить себе и самую ослепительную боль, и самое разрушительное счастье, ведь утром все растает. Он сам тянется к Ральфу, и тот отвечает встречным движением, придвигается ближе, гладит лицо, шею, касается губ. От этих поцелуев горячо. Не так, как было в душевых, не так, будто он сгорает, а так, словно он замерзал все это время, а теперь согрелся. Стервятник закрывает глаза, он не может смотреть, как Ральф расстегивает пуговицы рубашки у него на груди, не может смотреть, как сам на ощупь делает то же самое. Ральф гладит его под одеждой, ласкает кожу, целует губы, шею, ключицы, а Стервятник не может двинуться — впился в него когтями и дрожит. Он не тонет, он уже утонул давным давно и лежит сейчас на дне, легкие заполняются водой и нежностью, невероятной тоской. Этим чувствам так тесно внутри, что они распирают легкие, заставляя вдыхать громко, с каким-то хрипом, они так давят, что в груди больно, а горло саднит, они вырываются наружу горячими слезами. Он сам снимает рубашку и ложится прямо на ковер, все остальное делает Ральф. Когда Стервятник представлял себе это, он представлял все совсем по-другому. Он совсем и не думал, что будет так дрожать и выгибаться под его руками, что будет лишь беспомощно цепляться за его плечи и жмуриться от прикосновения губ к обнаженной коже. Он задыхается и всхлипывает, хватая воздух распахнутым ртом. Открывает глаза и смотрит в потолок, на рыжее отражение окна на нем с призрачными дождевыми дорожками. Они бегут теперь словно по горизонтальной поверхности того огромного аквариума, на дне которого Стервятник обрастает влажной растительностью. Он не смотрит в глаза Ральфа, потому что ему не нужно: он чувствует все кожей, ему рассказывают все его руки, его дыхание над самым ухом. Ральф дышит так, будто срастается с ним в одно целое, будто хочет отгородить от всего мира, будто отдает ему свое сердце. Стервятник уже отдал. Что теперь с ним будет без сердца, он не знает. Знает лишь, что без Ральфа оно ему больше не нужно. *** Они лежат на потертом линялом ковре, соприкасаясь руками, и лопатки Стервятника жжет и щиплет. Ему немного холодно оттого, что капли пота высыхают на его груди, оттого, что он все же лежит голый на полу, но он не хочет вставать. Если встать, придется что-то делать: одеваться, разговаривать, уйти… Представить, что он поднимется с пола и никуда не пойдет, он не может, но ведь и рассыпаться пеплом прямо на Ральфовом ковре ему не удастся. Что-то все-таки придется сделать, но не сейчас. Он нашаривает руку Ральфа в темноте, и оттого, что чужие пальцы так же сильно сжимают в ответ, горло перехватывает одуряющее чувство, имя которому Стервятник боится дать. Он смотрит в потолок и по размытым очертаниям окна пытается угадать дождевые капли, комната будто растворилась в пространстве, стены стерлись и остались лишь водоросли, оплетающие его ледяные лодыжки и теплая ладонь с покореженными пальцами в руке. — До рассвета еще далеко, — голос Ральфа вспарывает всю иллюзорность происходящего и выпускает застоявшуюся воду, заполняющую легкие. — Пойдем в постель. Стервятник вздрагивает и закрывает глаза. Сознание уплывает куда-то далеко, там тепло и пахнет старым пыльным ковром. — Еще минуту, — шепчет он, сильнее стискивая чужие пальцы.