Еще минуту

В стае Стервятника нет Логов, да и общаться с ним никто не торопится, и обычно все сплетни он подслушивает в Кофейнике, столовой или узнает от Валета. Он привык оставаться наполовину в неведении, привык не участвовать в жизни Дома наравне с окружающими, и ему все равно. Не знать легко, не знать не важно, и если что-то пройдет мимо его ушей — так тому и быть. Но подобными новостями не поделиться с ним Слепой не может, кто-то другой бы смог, а Слепой — нет. Стервятник никогда не мог с точностью понять, что думает о нем Слепой и как на самом деле к нему относится. Тому всегда будто бы не было дела до Птиц и всей этой гомофобной кутерьмы, но надо признать, многое в жизни третьей было легче только из-за безмолвного покровительства Слепого. Поэтому, когда он приходит к Стервятнику с новостью о Крестной, тот не удивляется. Приближение выпуска многим сносит крышу, неудивительно, что воспитателям рвет ее тоже, неудивительно, что Акуле и Крестной — в первых рядах. Ведь и то, что последняя оказалась его, Стервятника, родной бабулей, тоже почему-то совсем не удивило, когда он узнал. Он молча слушает скупой пересказ Слепого, гадая, Логи так постарались с добычей информации или Слепой лично развешивал уши под дверями воспитательской комнаты. Перенести дату выпуска — смешно, вышвырнуть Стервятника в Наружность — еще смешнее. Будто Крестной стоит переживать, что станет с ее внуком, будто и вправду он мог бы заявиться в наследный дом и потребовать своего. Хотя откуда ей было знать, что это все пустые опасения? Выпуск исчезает цифрами в календаре, и ей не терпится сплясать на его могиле. Неудивительно. Неудивительно и, что Ральф восстал против всего этого фарса. По словам Слепого выходит, что Р Первый защищал Стервятника и разрушил все планы Крестной. Вот только по безэмоциональному бубнежу Слепого трудно понять, что значит это «защищал». Стервятник жалеет, что не слышал все сам, не слышал тех слов, что произносил Ральф, тех интонаций. Подумать только, глупая надежда, что он значит для Ральфа что-то большее, чем просто воспитанник, большее, чем все остальные, все еще живет внутри. Иногда кажется, что лучше бы Ральф прямо и бестактно сказал, что Стервятник отвратителен, ненормален и не приятен ему, потому что молчание заставляет жить эти по-детски наивные надежды. Что ж, пусть живут, осталось ведь им всего чуть-чуть — какой-то месяц — а дальше жизни для них нет. Ни для них, ни для Стервятника. Приближение выпуска многим сносит крышу, неудивительно, что и ему тоже. Дорога в Наружность ему заказана, точка, а на Изнанку… Слепой не оставит никого из них. Какими бы отношения не были, Дом — один мир на них всех, выпуск — одна беда и страх на всех, а бросать в беде не в правилах Слепого. Что-то есть пугающе жертвенное в этой решимости Бледного увести всех за собой, будто он жизнь готов положить, чтобы вымостить костями тропинку каждому из них. И оттого, что единственный по-настоящему нужный ему человек не пойдет с ним, принимать этот дар было стыдно и больно. Больно было смотреть в лицо Слепого, будто незрячие глаза его могли выражать чувства так же, как все другие. Стервятник украдкой смотрит в белесые лужицы, и ему кажется, что он и правда видит в них только Сфинкса. Дыхание перехватывает, щеки краснеют, и Стервятник отводит взгляд.

***

Стервятник вспоминает их разговор, прислонившись спиной к стене в темноте пустующих душевых. Сюда больше никто не ходит, и он один на один со своими мыслями. Он не хочет идти на Изнанку, он хотел бы вернуться назад, на другой круг, но теперь уже все бесполезно. Как не пытался, он не нашел и следа Хранителя Времени, ни единого указателя на его спрятанное ото всех обиталище, а просить вот так, открыто, на этой стороне, глядя в глаза… Табаки бы и бусы свои из скорлупок не отдал, что уж говорить про бесценный дар, предназначенный… не ему, очевидно, не ему. Стервятник пытается представить свое будущее, выпуск, материализовать в голове какое-то решение, но стоит ему только потянуться мыслями к означенному дню — они закручиваются вихрями, как будто ударяясь в невидимую стену, и отбрасывают его назад. Он зажмуривается изо всех сил до красных вспышек под веками, ползет вперед во времени к знойному дню середины лета и вновь оказывается выброшен сюда, на холодный кафель, пахнущий сыростью. Он пытается представить себя на Изнанке — и ничего, представить ночь перед выпуском — ничего, представить себя существующим в эту пугающую дату начала июля — ничего. Его просто нет в этом мире будущего. Он только лишь здесь — спиной к холодным плиткам, от жесткости которых уже ноет в лопатках, в пустых душевых, где слышно лишь его собственное дыхание, и шагнуть дальше нет никаких сил, никакой воли. Он слышит чужие шаги и узнает их, узнает, хотя длинное пустое помещение искажает их, кидая мячиком между глянцевых стен, узнает, хотя в этом месте они звучат лишь второй раз на его памяти. — Стервятник, — раздается знакомый голос совсем близко. Стервятник замирает с закрытыми глазами и почти не дышит, словно если затаиться, то его здесь не найдут, не увидят. И плевать, что под ноги явно льется свет фонарика, а ночной гость так близко, что мог бы разглядеть Птицу и без этого света, плевать, что его уже нашли. Воздуха хватает ненадолго, и Стервятник наконец шумно выдыхает и открывает глаза. — Я говорил тебе: не стоит шататься по ночам, Р Первый. Они просто смотрят друг на друга в тусклом свете опущенного в пол фонарика, и от этого по лицам ползут странные тени, от этого глаза у Ральфа странные. Кажется, что ему больно, что-то застряло между ребер и вынуждает чуть крениться вперед, почти незаметно кривить губы. Стервятник чувствует, как сердце начинает колотиться быстрее, и от этого больного взгляда ему становится страшно, а дерзкие слова, которыми он хотел прогнать от себя воспитателя, застревают в горле. Он убеждает себя, что ему просто мерещится, это чудовищные тени играют с ним злую шутку. — Что… — скрипит он едва слышно, но Ральф вдруг касается его лица, и Стервятник забывает все слова. Ладонь Ральфа горячая, она проводит по его щеке, очерчивая большим пальцем скулу, и убирает волосы с лица, скользит кончиками пальцев по нежной коже за ухом и ложится на шею. Глаза Стервятника распахиваются, а голова идет кругом. Он весь замирает, как минуту назад, когда пытался спрятаться здесь в черноте ночи, и чувствует вдруг себя невероятно беззащитным перед этими страшными глазами, чувствует себя совсем юным перед этим мужчиной, хоть и намотал на Изнанке уже с десяток лет. Ральф так близко, что желание окунуться в него настолько же неумолимое, насколько пугающее. — Что… — еще раз пробует Стервятник, но теряет себя на выдохе. Он вздрагивает, когда Ральф легонько целует его в висок, сбрасывает с себя оцепенение и отчаянно вцепляется в его рубашку на груди, будто утопающий. Он действительно, как утопающий, он тонет, теряет ориентацию, путает потолок с полом, реальность с фантазией, бешеный стук своего сердца с грохотом, раздающимся под ладонями. Он тонет, когда Ральф целует его губы, тонет, когда тот зарывается пальцами в его волосы, тонет, когда оказывается прижат спиной к стене. Он хочет кричать, но не может, потому что сам набрасывается на Ральфа с той пылкостью, что носил в себе очень долгое время, сам целует его, проникая в рот языком, скребет грудь, как какой-то взбесившийся кот. Жмется, весь выгибается в его руках и не дает вдохнуть, впиваясь в губы вновь и вновь. В голове рушатся все стены, мысли мешаются с чувствами, а в груди безумно больно. Где-то в дальнем углу своей черепной коробки Стервятник катает мысль: ну зачем? Он так долго душил свои чувства, так долго сжигал желание плоти в чужих, безразличных ему объятиях, так долго страдал, что получить то, чего хотел — невыносимо. Невыносимо от мысли, что оставалось потерпеть еще месяц, и он был бы свободен, от всего, а теперь… Стервятник не видит себя рядом с Ральфом там, в будущем после выпуска, его вновь отбрасывает назад и бьет о стену невозможности счастья. Что же ему делать теперь? И сколько бы он не повторял этот вопрос в своей голове, ответа нет. Но его телу ответ не нужен, не сейчас. Сейчас он дрожит в руках Ральфа, словно его бьет в лихорадке, сейчас он шепчет его имя, стоит на мгновение оторваться от губ, сейчас он цепляется за него пальцами везде, где может дотянуться, чтобы доказать себе, что это не сон. Стервятник горит и задыхается, он готов позволить Ральфу все, все, чего раньше никогда не делал, чего не позволял никому. Он готов позволить ему все, чего тот захочет, но не здесь… Стервятник помнит тихие стоны, наполнявшие эти стены, помнит, как закрывал глаза, чтобы не видеть лицо того, кто стоял перед ним на коленях. Это место будто покрыто слоем его собственного постыдного падения, и если он позволит Ральфу взять себя прямо здесь, он никогда не сможет отделаться от этого мерзкого чувства. Он не хочет, чтобы это было будто перепихон на одну ночь, даже если Ральф хочет именно этого. Стервятник просто желает поверить в то, что нужен ему. Поверить хоть раз, по-настоящему. Он целует Ральфа и отдается любому движению его рук, угадывает его и подчиняется, а в голове бьется отчаянное «нет». Нет, нет. — Нет, — выдыхает Стервятник, отталкивая Ральфа, и тот сразу останавливается, смотрит на него горящими глазами. — Что-то не так? — Я не хочу. — Прости, я думал… — Ральф отступает назад, но Стервятник хватает его за рубашку. Он смотрит в черные глаза и ищет там ответ. Он хочет сказать «не здесь», «не так», но он молчит. Стервятник вдруг невероятно остро чувствует всю изломанность происходящего. Если он позволит ему, себе… Его жизнь, его гадская жизнь… Ее не починить, и он не хочет знать, каково это — быть счастливым, каково это, когда тебя любят, каково это — получить то, чего всегда хотел. Это сломает его, сломает. — Уходи, — давит он колючие слова, но никак не может разжать пальцы на груди Ральфа. — Хорошо, — тихо произносит Ральф и накрывает его руку своей. Не отцепляет ее, не уходит и не приближается, просто ждет, когда его отпустят. Надеется ли, что Стервятник передумает? Стервятник не хочет этого знать, поэтому он опускает взгляд в темноту. Он чувствует, как горячая капля прорезает щеку, и начинает нелепо моргать.