Подари мне меч и шерстяные носки

Мимо непрерывной крепостной стеной ползут деревья, гипнотизируя меня. Я не моргаю так долго, насколько это возможно, потому что на веки давит ночь, проведённая в телефоне вместо кровати, если и закрывать их — то навсегда. Автобус подскакивает на очередном непонятно для кого слепленном лежачем полицейском — вокруг на сотню километров ни людей, ни домов. Рюкзак грохочет, пытаясь свалиться с полки, я испуганно оглядываю салон и снова отворачиваюсь к окну. Откуда-то дует свежий и пахучий, не обезличенный кондиционером ветер. Изгибаясь и кривясь, тащится линия деревьев. Это очень, очень скучно. Я снова вспоминаю, куда еду. Ролевой лагерь. Восхитительно звучащее, с привкусом театра и японской еды, но ни капли не понятное словосочетание. Из того, что я прочла в спешке, свободной от телефона рукой собирая чемодан, было понятно, что большую часть таких лагерей составляют эльфы с поддельными ушами и драки. Я ничего не имею против драк, так как ни разу не проигрывала. И не побеждала. Потому что никогда не дралась. Эльфы же вызывают у меня подозрение и неприязнь, как у любого симпатичного, но не действительно красивого человека — образ бесконечно прекрасного и уверенного в этом существа. Пролистав фотографии из лагеря ещё глубже в прошлое, я заметила какие-то резиновые маски, палки, тряпки с геометрические узором и прочие ничего не проясняющие штуки. Остаётся только надеяться, что эти тряпки не раздают всем приехавшим, заставляя носить как знак лагеря. Девушка, к которой я подсела, увидев, что она в одиночестве, молчит, засасываясь в наушники. Я пытаюсь спросить у неё имя, сколько раз уже была в лагере, что-то мне самой непонятное и неинтересное, и она, конечно же, не отвечает. От скуки я нахожу глазами брата и замечаю, что он тоже молчит, но не сильно от этого страдает — пялится в ярко отрисованный фильм про пришельцев. Он идёт на большом экране, свешенном с середины салона. Где-то вдалеке, в почти невидном за множеством крашеных голов конце автобуса, играют в странную версию мафии с Чудовищами, Ловцами и Детьми вместо Мирных жителей, и последние явно проигрывают. Ещё где-то поют, и это действительно усыпляет. Зелёные с мерзким слизневым отливом инопланетяне скачут и разевают рты, но слова до меня не долетают. Соседка молчит и клонится головой в проход. Я не мешаю ей до тех пор, пока не понимаю, что она засыпает и скоро, судя по всему, просто свалится с синего плюша кресла. Я тяну за плечи, поднимая, почему-то думаю, что могла бы положить девушку на собственные колени и хранить, склонившись так низко, чтобы её тёмные с неуловимым отливом волосы переплетались с кремовыми моими, и утыкаю её лбом в спинку переднего кресла. Она продолжает спать. Из Детей остался один, робкий длинношеий парень. Ловцов поели всех, и игра на этом заканчивается. Пение тоже замолкает, пару секунд будто эхом тянется слог из середины недопетого куплета и обрывается. Во мне просыпается необъяснимое чувство тревоги, что волнами плескалось в голове с той минуты, когда я узнала, куда еду. Мне плохо ровно до того момента, когда автобус перескакивает что-то, дёргается и хрипит, телевизор стонет и гнётся, а ткань сидений рвётся под моими пальцами. Тогда мне становится просто ужасно, я падаю на стекло и прижимаюсь мятой щекой к вспотевшему окну, которое плавит солнце. Сквозь прикрытые глаза я оглядываю автобус, и он кажется неизменившимся, но одновременно слишком старым и нашинкованным. Если бы я заметила это раньше, ни за что бы сюда не села. Впрочем, я и сейчас не могу понять, где именно трещины и неисправности, но очевидно, что они есть. Отовсюду дует и будто бы свистит резкими порывами. Неожиданно ещё один визжащий порыв ветра почти видимо проносится перед глазами, и на попытавшиеся закрыть лицо ладони падает кусочек чёлки. Он ровно обрезан. Соседка резко вскидывает руку, хватает меня за куртку, больно впиваясь сквозь синтетику и хлопок в живую кожу, и валит на себя, шепчет страшное и испуганное «спи». На ней толстый обволакивающий меня свитер, я приподнимаюсь, чтобы хоть кислорода вдохнуть, и снова падаю вниз под её рукой, успевая увидеть крепкую девушку в воображаемых мною доспехах и парня с длинными собранными волосами, выскакивающих в проход. Остальное время я провожу лицом вниз, изредка приподнимая голову для вдоха и обозрения происходящего. Я вообще не очень его понимаю и не пытаюсь понять, перейдя в режим наблюдателя. Часа через два я начну всё вспоминать и осмысливать, но скорее всего вынесу вердикт: «Что это было за…», а пока что тупо пялюсь на внутренности автобуса. Вижу какие-то кадры, будто из фильма — вот девушка бежит, неловко перелетая через рюкзаки в проходе, а парень скачет по пустым местам, и кто-то пригибается под его кроссовками. Вот он падает, и распущенные уже волосы облетают какие-то преграды, а девушка машет руками. Вот он кричит в телефон, высоко и плаксиво. — Я же просил, мы вдвоё… Один. Я один не смогу, — повторяет он, и я различаю испуг, внезапный испуг от ожидаемого события. — Я же просил кого-нибудь, да хоть тебя! Ты где?.. Что? Зачем?! У меня целый воз новеньких! Он куда-то откидывается, меня снова вжимают в свитер и падают сверху, но я слышу ещё куски его фраз: «Ну… Сейчас семеро, а, нет, этих перепутал… Ну четверо, это тоже много!.. Ну я просил же!» Вокруг воет, скрипит и рушится, а мне почему-то тепло и по-дочернему уютно. — Да усни ты мне её уже! — кричит моя соседка кому-то, и я… засыпаю? …Просыпаюсь я не в причудливом мире, населённом эльфами, не посреди вытемненного подвала, даже не в своей кровати. Я просыпаюсь всё в том же автобусе, который, встряхиваясь и скрипя, мчится по дороге в лагерь. Длинный и лохматый парень, который наводил панику около часа назад, сидит сутуло, уткнувшись головой в упёршиеся в спинку сиденья руки. Возможно, у него маниакально-депрессивный синдром, и на весь остаток дня он останется тихим и грустным. Впрочем, не сказать, что меня сильно это разочарует. В салоне вообще становится как-то тихо и пусто, соседка отворачивается к стене и медленно сжимает кулаки, до начинающих белеть мрамором пальцев. Я снова хочу к ней обратиться и уже открываю рот, но чувствую, что по спине тыкают острым ногтем с вопросом: «Ты играть будешь? А то у нас народу не хватает». Делать всё равно нечего, и я соглашаюсь. Раздают карты, нарисованные рукой новичка, но невероятно яркие, с обводкой золотым и красным фломастерами, и во время объяснения правил я пялюсь на них, пропуская основные механики. Развалившись на трёх дальних сидениях, удивительно худая для этого действия девушка принимает такой вид, какой бывает у шокированных высокой оценкой своего творчества художников. Затем она улыбается мне, невербально обещая всяческую дружбу и защиту. Правила я быстро понимаю во время игры, которая замешана на удаче и умении вовремя спасти. Меня, впрочем, не спасают, и все мои карты отправляются в сброс. Устав смотреть, как играют другие, я нахожу взглядом брата — его занятие не изменилось, затем снова гляжу в окно. Мы подъезжаем к громадным хромым на одну створку воротам, автобус заворачивает, и я вижу просвет розоватого неба где-то в гуще голов и стен. Девушка с короткими цветными косичками шумно и обрывисто выдыхает, зажмуриваясь, и просвета уже не видно. Автобус скрежещет, заезжая внутрь, что-то падает, я верчу головой и замечаю, что та девушка очень устала. У неё дрожат пальцы, как и у высокого парня, и у ещё нескольких человек. Мне довольно интересно, чем таким выматывающим они занимались, но у кого и как спросить, не знаю. — Юхен! — вопит моя соседка, вжимаясь в стекло. Тут же поднимается крик, шуршат куртки и рюкзаки, свистят вокруг машущиеся руки, звучат крики «Юхен! Юхен, привет!» Я пытаюсь заглянуть в окно и мельком вижу нереально широко улыбающегося парня в плаще. Его тёмные волосы выстрижены с одной стороны, лохматятся чёлкой, а где-то на затылке заплетены в косичку, повязанную фенькой. На его руках гремят браслеты и цепочки, и в целом он выглядит переполненно и очень странно. Наверное, так и должны выглядеть старожилы ролевых лагерей. — Смотри, Юхен, я твой портрет нарисовала! — орёт кто-то, да нет, не кто-то, а та девочка с картами размахивает листочком. Высокий Юхен даже не тянет, а выпутывает руку из складок плаща и просовывает её… Сквозь стекло? Я моргаю, а затем и зажимаю уши, слыша нервный, балансирующий на кромке истерики голос длинноволосого: «И… Искра, ты думаешь, у нас тут что, только старшие вожатые едут?! Тут новенькие! Искра, тут новенькие!» Я начинаю что-то понимать, хотя и не хочу об этом задумываться. Внутри дурацкое и ненужное чувство правильности всех действий, которое бывает иногда, если тёмно одетые старшие предлагают выпить хотя бы полбокала и прогуляться до вечера. Мне нужно, хорошо и правильно находиться в этом, видимо, вообще не автобусе, я принимаю правила, не понимая их, и догадываюсь, что Искра связана с… чем-то важным? Вероятно, с целостностью и внешним видом нашего транспорта. Скорее всего, Искра — та, что с разноцветными косичками, перевязанными лентами, я оборачиваюсь на неё и вижу, что лежит она как-то нехорошо. Осознанно люди так не ложатся. — А… Слушай, там Искре… Ну, она лежит, я думаю, ей не… — шепчу я своей соседке, не то позаботившейся обо мне, не то просто пытавшейся заткнуть. Она тут же выпрямляется, резко и привычно ища глазами названную мной девушку, затем так же, только взглядом, сообщает что-то нескольким молодым людям, сидящим кучкой на задних сидениях, и орёт: «Приехали, выходим!» Шум сотен голосов, успокоенный на время, просыпается вновь, меня бьют рюкзаками в спину и под колени, волочат в потоке, и наконец я выпадаю на свежий и даже чуть прохладный летний воздух. Юхен наконец вынимает руку из окна, вид у него смущённый и насмешливый одновременно, как у школьников, наступивших на песчано-каменную крепость малышей. Какой-то другой парень, стоящий за Юхеном и по сравнению с ним выглядит замкнутым и мелким, начинает бурную, но бесполезную деятельность: постоянно встряхивает и лохматит свои серые, металлически блестящие волосы, залетает внутрь, выбегает обратно, вытаскивая Искру, но долго с ней не остаётся, скидывает на скамеечку и носится вокруг самых крупных парней, отобранных, чтобы вытаскивать багаж. Искре уже значительно лучше физически, но очень плохо эмоционально. Длинноволосый всхлипывает рядом. Мне неловко видеть слабость взрослого, того, кто вроде как должен быть неразрушаемой алмазной статуей для по крайней мере младших отрядов. Юхен не занимается ничем, точнее, с суровым видом смотрит себе под ноги и, видимо, пытается что-то вспомнить. Потом он считает на пальцах, затем, когда пальцев не хватает, переходит на калькулятор и остаётся в ужасе. Потом он общается с беспокойным, и они оба заходят в автобус. Я наблюдаю за всем этим просто потому, что заняться мне нечем. Все вышедшие из автобуса рассаживаются на чемоданах, разбросанных по лужайке, впрочем, большая часть из них почему-то так и остаётся ничьей, общаются, вспоминают прошлые смены. Я ищу кого-нибудь достаточно опытного, чтобы он объяснил мне хоть что-то, а желательно, всё, и достаточно одинокого, потому что влиться в уже собранную компанию я боюсь. Потому что им я не нужна, потому что я никого не знаю, не пойму локальные шутки и истории, буду просить объяснить… И я уже корю себя за то, что настолько любопытна, хоть и в воображении, когда на мой чемодан плюхается соседка из автобуса и угрюмо произносит: «Песец». Мне становится страшно, а ещё жутко от того, что я вообще не понимаю масштаб событий. — Всё так плохо? — Оумф? Понятия не имею, вечером Юхен скажет. Но Лер плачет, значит… — она прерывается, жмурится на меня и неожиданно улыбается. — А вообще я просто имя сказала, ты же спрашивала. Песец, нормальное имя. Я уже и не помню, когда спрашивала, но хотя бы то, что она это запомнила и идёт на контакт, уже хорошо. Возможно, у меня появится если не подруга, то хотя бы знакомая. — Я Ари… — договорить она мне не даёт: «Пока что у тебя нет имени. Но постарайся его получить побыстрее. И пошли». Отряд во главе с Искрой уже собирается, волоча свой багаж, а длинноволосый Лер остаётся с восемью чемоданами и не меньшим количеством рюкзаков и явно намерен донести их все до покрытого непонятными разводами массивного дома. Я поворачиваюсь вперёд, за остальными, и мельком вижу наш автобус. Я понимаю, что моргать и усиленно тереть глаза не стоит — это никогда не помогало героям книг, но я никогда бы не узнала в этой покорёженной груде железных листов с неизвестно скольким количеством колёс тот транспорт, на котором нас привезли сюда. Я отмечаю, что начинаю думать о людях лагеря как о «нас». В школе, на занятиях, где-то в толпе обычно были «они, ещё она и вот он» и «я», но здесь я чувствовала общие эмоции и мысли. Возможно, было что-то связывающее в людях, которые шли вроде бы поодаль, смеялись над чем-то не услышанным мною, с разными целями приехали сюда… Возможно, подсознательно человек тянется к тем, кто может и готов его понять. Мы собираемся на шатающихся ступеньках тяжеловесного здания, оно выглядит как крепость, насмешливой феей втиснутая в обличье здания для проведения занудных мероприятий. Узоры — а это оказываются именно они, а не разводы грязи — тоже выглядят странно. Будто кто-то решил, что подделка под кельтику и скандинавские руны прибавит дому весёлости. Ступеньки в процессе мытья, тем, кто стоит с левого края, постоянно приходится двигаться, так как уборщица, вся покрытая морщинами, расходящимися от нахмуренных бровей, выливает вёдра воды на бледные плитки. — Не поскользнись. Никогда не угадаешь, какая из ступенек безопасная. Каждый из нас хоть раз да падал, — сообщает мне Песец и медленно, но изящно идёт вперёд. Я улыбаюсь и трогаю кроссовком мыльную плитку, она выворачивается из-под мыска, так что, наверное, я бы и вправду упала. — В прошлом году пара пацанов себе шеи сломали… Правда, не до смерти. И не здесь. И вообще я только слышала об этом, — влезает в наш разговор ещё одна девушка: смуглая и резкая чертами, движениями, речью, маленькая настолько, что достаёт Песцу до плеч только ладонями. Так и висит на ней, держась за плечи и поджав ноги, продолжая болтать: «Привет, Песец, привет, понятия не имею кто, привет, я, Нитка!» Я чувствую себя очень глупо, но молчу, ведь Песец запретила мне называть своё имя. Я послушаюсь любых её слов, потому что, даже если они прозвучат как приказ, это будет просьба, чем-то безмерно важная здешним обитателям и, как видно на самом донышке глаз, не часто выполняемая. Уборщица наконец разрешает нам пройти, выливая последнее ведро в ноги. Капли, блестя последними лучами солнца, летят во все стороны, и я думаю, что нужно будет переодеть носки, когда заселимся. Подростки тоненькой струйкой ползут вдоль стены и затекают в актовый зал. Лер дотаскивает каким-то невообразимым образом все чемоданы, но большую часть из них роняет в лужу. Брызги снова взметаются трепещущей блестящей волной, окатывают всех, кто ещё не зашёл, и меня в том числе. Мы рассаживаемся на скрипящих бархатных стульях, малыши в первых рядах катаются на сиденьях. Я совершенно случайно оказываюсь между Песцом с Ниткой, и они начинают разговор о школах. Я с радостью включаюсь туда, повествуя о своих учителях и обсуждая чужих. Я люблю такие разговоры, они связывают людей общими темами и, очень часто, общими эмоциями; начав говорить о школе, книгах, одежде или родителях, легко нащупать что-то более личное. Ноги промокли, спина затекла после долгого сидения, я жутко голодна, и сижу в каком-то советских времён зале, и обсуждаю несправедливость чьей-то чужой математички, и… счастлива.