порочный круг

      Кия не может вырезать из своей памяти взгляд Сонбэ, изменившийся после тихого признания в полицейском участке:       — Я была с ним, — едва шевеля губами.       А следом ещё одно — развёрнутое и громкое, словно ей в спину вонзили ребристую арматуру и покрутили по часовой:       — Пятнадцатого числа я была в доме О Сану вместе с ним. Мы никуда не выходили.       Какой-то другой следователь трогает Сонбэ за плечо, как бы проговаривая про себя: «тебе стоит отдыхать больше, дружище».       Вид у него с недавнего времени, честно говоря, не очень. Совсем обезнадеживающий.       Когда Кию отпустили, она была готова разодрать собственные ботинки вместе с пятками, лишь бы добраться до дома скорее, чем он. Молить таксиста как можно быстрее проехать по самому короткому пути, рассыпать мелочь и сломать ноготь в поиске монеты, забившейся между сидениями — это то, чего она так искреннее „желала“, проведя три дня в молчании, одиночестве и статике.       Три гребаных дня растворимого кофе, уничтожающих головных болей и навязчивых мыслей, что от неё несёт мертвечиной. Моральной. Кия считает, что она начала разлагаться ещё с подросткового возраста, очищая истории интернет-браузера, но так разлагаться начинают многие.       Поздороваться с О Сану однажды утром, направляясь к ближайшей станции метро — вот истинная стадия невозврата.       Знала бы, к чему приведёт соседское любезничество — не выходила бы из дома.       Следом понеслась череда невинных разговоров при столкновении в продуктовом. Далее встречи, благодаря которым Кия начинает бояться самой себя и того, насколько человек хрупок. Его слова, оседающие в подкорке, слаще, чем мармеладные червячки, покрытые кислым порошком. Такие же тянущиеся, оставляющие приятный зуд на воспалённых губах.       Он знал, как сделать приятно. Он знал, что такое болевой порог и как сначала осторожно коснуться его носком блестящего кожаного ботинка, а потом смело и развязно шагнуть за. Это как щипать собственные губы, увлекаясь свежей газетной статьей , а потом заметить пятна крови на пальцах.       Он знал, насколько туго необходимо стягивать шею бельевой веревкой, чтобы стены в глазах начинали пестреть, но силы на поцелуи оставались. Он имел представление, в каком порядке обрабатывать рану на бедре, и разумно использовал лёд для коктейлей, чтобы оставалось на ночь в случае излишка его стараний.       Сану заполнял собой. Причём сначала бережно обволакивал изнутри, а потом парализовывал.       А человек, к слову, хрупок, да. В номере гостиницы, которую Кия выбрала для одиночества, зеркало во весь рост напротив односпальной кровати. И если бы ей показали себя до осени и себя сейчас, то она бы ещё раз сказала, что человек, блять, гребаная стеклянная игрушка с новогодней ёлки, которая так часто падает при малейшей вибрации пола, набивая себе трещины.       Когда она возвращается домой из полицейского участка — крепит металлическую цепочку дрожащими пальцами и закрывает дверь на все замки. Настойчивые призраки воображения вырываются наружу и шепчут из темного угла гостиной, что он скоро вернётся. Его обязательно отпустят, ещё и прощения попросят, как это всегда бывает. А следователя Сонбэ очень жаль.       Он хороший парень.       О Сану — нехороший парень.       Кия натыкается на помутнённый взгляд в зеркале и останавливается.       Давай честно: он не просто “нехороший”. Он убийца. Он ненормальный. Он больной в первую очередь. Тогда почему при полицейских ты с полным спокойствием говоришь, что была с ним, когда тебя, во-первых, вообще в радиусе десяти километров от него не существовало, а во-вторых, когда твоя изнасилованная совесть оглушает утробным рычанием и горько-горько плачет после безуспешной попытки тебя же и отрезвить?       — Почему? — она проводит тёплой ладонью по собственной щеке, заглядывая в зеркало, как будто девушка по ту сторону знает ответ.       Кия проходит вглубь дома, швыряет сумку на диван и ломает руки в порыве ненависти к самой себе за враньё и бессилие. Кия мечтает ошпарить себя кипятком, когда хватает ручку горячего чайника, задевает нагретый корпус мизинцем, но даже не шипит.       Сану один раз привязал её к холодному обогревателю и клялся включить, если она ещё раз сходит туда. Потом он буквально вгрызался в ещё не зажившие с последней ночи багровые отметины на её спине и просил остаться.       Ублюдок.       Сегодняшнее лицо О Сану-победителя мелькает перед глазами ежеминутно. Самодовольная ухмылка после её слов, несущих в себе окончательное и бесповоротное “да” на все его вопросы, которые звучали ранее, которые будут звучать после. Ложными показаниями она вновь себя перед ним оголила, раскрыла, предоставила на растерзание. Он усладился. Он доволен.       Кия думает, что сам Сатана оплатил ему поездку на землю. О Сану оправдывает его надежды.       Кия думает, что лучше бы он искупался в её крови вечером, когда она согласилась выпить вина.       Но он этого не сделал: “было бы глупо убивать свою соседку”. Такие слова не успокоение. Они — обречение на муки, и Кия склоняет голову, а Сану перебирает её спутанные волосы и целует в затылок, притворяясь самым ласковым существом на свете.       Лучше терпеть секундные удары, чем наслаждаться часами, отравленными нежностью.       Когда он находится вблизи двора, Кия допивает остывший чай. Когда он останавливается у двери и заносит руку, сердце как будто замедляется. Здесь, в этом доме, звонок на грани смерти и поэтому всегда омерзительно хрипит от любого соприкосновения с пальцем. Кия морщится, с места не встаёт.       Хрип раздаётся два раза.       — Ты там. Я знаю, — прилетает с улицы.       Половицы предательски скрипят, когда она делает шаг, ещё один, прижимается к двери, но ничего не отвечает.       — Открой её, давай.       Тело, кажется, немеет. Кия хочет сказать что-то, но не может: изо рта вырывается полустон, предвещающий начало долгого утомительного завывания. Главное — не дать слабину, не снять цепь. Она даже не смотрит в глазок, прежде чем щелкнуть замком.       Цепкие пальцы пробираются в тепло коридора, щупают мягкую обивку поверх дерева, почти хватают её за волосы, но она вовремя отходит.       — Ты, может быть, уберёшь эту цепочку и впустишь меня наконец?       Кия не видит его лица, но отлично чувствует, как Сану начинает разогреваться. Как он начинает беситься, подергивая свисающие металлические колечки.       — Солнышко, послушай...       — Уходи.       Она сталкивается с холодным взглядом, становясь напротив так, чтобы убийца мог оценить блеск невероятной решительности в её глазах, но пока это похоже на подступающие слёзы.       — Ки, я скучал по тебе.       “Ки”.       — Я по тебе не скучала. Уходи, пожалуйста.       Через щель можно видеть лишь половину его и то, как вслед за пальцами рук он отчаянно пытается просунуть правую ногу. И когда спустя секунд семь ему надоедает, Сану шлепает по двери ладонью и улыбается, потому что Кия пятится, как загнанный лисёнок. Она впивается в ткань вязаного свитера, едва не рвёт его, пока палец со сломанным ногтем не начинает ныть.       — Милая, ты такой умницей была сегодня. Я горжусь.       — Мне несложно позвонить следователю сейчас и сказ...       — Сонбэ? Будешь звонить ему?       Кия осекается, словно прозвучавшим вопросом ей перекрыли воздух.       — Ты ему нравишься. Он так смотрел на тебя сегодня. Я его понимаю, — Сану давится собственным смехом. — Так, как будто собирался трахнуть тебя прямо на том столе. Я бы посмотрел.       Сотня невидимых пауков пробегается по пояснице вверх.       — Ты больной.       Сану наваливается на дверь, натягивая цепь, а потом продолжает:       — Я шучу... Дело в том, что я очень обижен на тебя за то, что ты сбежала от меня, но я тебя прощаю. Где ты была? — Кия замечает, как его беспокойные зрачки замирают на месте. — Ты ходила туда?       — Нет.       Сану слегка щурит глаза и скользит указательным пальцем вниз по каркасу двери.       — Ты права. Я ездил туда вчера вечером. Тебя там не было.       У Кии сердце сдавливает грудь. Единственное живое и горячее в этом мире, ограничивающимся её домом и его фигурой в узком дверном проеме.       — Подними свитер.       — Что?       — Ты слышала. Поднимай.       И снова мертвецкая тишина. Ни одной проезжающей машины за его спиной.       — Если ты занималась этим с кем-то, то у тебя наверняка остались синяки. Подними свитер, — Сану грубеет.       Она не могла ослушаться, потому что крепление цепи с каждым его нервным тормошением слабело.       У Кии холодные руки, неуверенно задирающие ткань к горлу. Он рубит: “повернись спиной”. Она делает и это, подставляя ровную кожу без единого пятна.       — Отлично. Это собственно всё, в чем я хотел убедиться. Ты не солгала.       Её губы парализует усмешка.       — Зато ты лжец.       В тот момент, когда глаза Сану становятся больше, когда зрачки в них становятся похожи на две чёрные бусины, а тонкие пальцы начинают белеть, оттягивая цепь, она понимает, что погорячилась.       — Почему я “лжец”? — настолько тихо и пугающе, что у Кии даже ресницы начинают дрожать.       — Ты обещал, что больше никого не убь... что больше никого не...       — Я никого и не убивал, милая, — он прижимается к проему. — Ты думаешь, что та девушка не могла быть похищена кем-то другим? Смешно.       Действительно. Сколько ещё таких больных, как ты?       — Ты злишь меня. Сними ебаную цепь, иначе это сделаю я в скором времени и тебе придётся долго извиняться за свою глупость.       — Я сейчас позвоню в полицию.       Ей кажется, что она не успела договорить последнее слово, как он разразился смехом, и внутри Кии склеенное за три дня вновь разлетелось на мелкие кусочки.       — Ну звони, только ты уже много дров наломала, и тебя обязательно скрутят следом за мной.       — Я никого не убивала.       — Разве что своим молчанием и ложью.       Кию начинает медленно выворачивать от мысли, что он прав хотя бы на четверть. В голове вновь прорисовывается взгляд Сонбэ, её лицо, отражающееся за его спиной в зеркале рядом с цветочным горшком. Её бледное лицо, её испуганные глаза, в которых существует только ложь. И всё.       Гнильё.       — Ну что встала? Иди звони Сонбэ. Я послушаю, — чистейший яд.       Она не двигается с места.       — Слушай, — он загорается с большей силой. — А может быть такое, что вы заодно? Что он тебя специально под меня подложил? И это всё большое представление. Может быть такое?       Сердце разрывает виски.       — Только какой он хороший мальчик, если тебя даёт на растерзание всяким маньякам типа меня?       Она не знает, как это произошло, но в ту минуту, когда он расслабленно продолжал копошить мерзости своей фантазии, Кия захлопнула дверь. Секундное движение, которое он, к сожалению, не сумел предугадать. Последнее, что она успела запечатлеть, это разрезающая воздух рука, которой Сану театрально жестикулировал на крыльце.       Он бы обязательно сорвал эту проклятую цепь, но не успел.       — Сука!       Следом два крепких удара, но это уже не так страшно. Это Кия уже проходила.       — Ты будешь говорить со мной, слышишь? Ты сама ко мне придёшь!       — Может быть, — произносит так тихо, чтобы Сану не услышал.       Он уходит, пройдясь ногой по двери напоследок.       Он уходит, вновь оставляя глубокую рану, которую залатать невозможно, потому что она невидимая, но, на удивление, кровоточащая.       Она остаётся в темноте коридора исходить кровью.       Ей даже мерещится, что она слышит, как на улице хлопает дверь его дома. Слышит, как Сану резко скидывает ботинки, и они отлетают со стуком, цепляет красную куртку на крючок. Как он проводит ладонью по волосам, идёт к ванной, оставляет вмятину на стене, смотрит на алеющий кулак и разжимает его.       И улыбается этому про себя.       Наполняет ванну кипятком. Таким, чтобы плитка запотела и на ней можно было бы водить пальцем, оставляя растворяющиеся рисунки. Кия всегда рисовала сердечки, только никогда не говорила, кому они адресованы, но Сану и не спрашивал, а просто наблюдал, как её крохотные пальчики скользят вверх-вниз.       Эти акты единения до рвоты милы, как и совместные завтраки, обеды и ужины, но заканчиваются они разбитой губой, приправленной укусами на шее. Не всегда, конечно, но часто. Поэтому приходится торчать дома несколько дней. Ждать, когда ссадины исчезнут.       “Может быть”, — это всё, на что её хватает, прежде чем свалиться в постель и пролежать так до следующего утра.