порочный круг

      Когда чужие пальцы впиваются в твою хрупкую шею, сминают её, как использованный пластиковый стаканчик, сдавливают гортань до тихого рычания и выкатывающихся глазных белков, язык не поворачивается сказать: “нет”. На “нет” способны лишь идиоты или самые честные люди на свете. Кия не причисляет себя ни к тем, ни к другим, поэтому говорит “да”, и, после того, как её рот наконец-то начинает глотать воздух душной комнаты, тычется лбом в мужскую широкую ладонь. Целует сухими губами слабо заметную родинку, впадинку-июнь, затем острую июльскую костяшку, доходит до линии жизни и говорит громко, разрывая ночную мелодию елозящей под телами простыни:       — Короткая.       Те же пальцы грубо цепляют подбородок. Кия от неожиданности кусает себе щеку изнутри и чувствует, как горячая слеза щиплет ссадинку на скуле.       — И что?       Она с трудом мотает головой, отводит взгляд в сторону одеяла, свалившегося на пол комом.       — Смотри на меня, — дёргает её подбородок вниз, сотрясая черепушку, и она шмыгает носом. — Только рыдать не надо. Я думал, что уже выбил из тебя всё это дерьмо.       Сану размазывает слезы по нежной щеке, замечая крохотную багровую полосочку. Проводит по ней большим пальцем сначала осторожно, как бы оценивая, а потом нажимает, и Кия не прочь взвыть от боли, как подстреленная псина, но получается лишь с тихим шипением втиснуть в себя немного воздуха сквозь сомкнутые зубы.       Ему нравится, как она закатывает глаза и шумно сглатывает, поэтому Сану улыбается и давит на выступающие лопатки, чтобы Кия буквально припала к его груди. Так приятно ощущать её, водить ладонью по худой спине, перебирать слипшиеся мокрые волосы, чувствовать каждую дрожащую в ней жилку. Она, не долго думая, сама обхватывает его, впиваясь губами куда-то в яремную впадину, горячо дышит в рёбра, выпуская язык, хватая губами его кожу так жадно и в то же время нежно, что Сану начинает дышать громче и бесконтрольно водить ногами по простыни, сбивая ткань к изголовью кровати. Он, на удивление, бережно проходит ладонью по её гладкой пояснице и выдыхает:       — Давай, как в последний раз.       Этих произнесённых слов достаточно, чтобы запрокинуть голову назад, чтобы прорычать в потолок нечто подобное одобрению, когда она пропускает его в своё горло плотно и жарко, как будто, блять, серьезно дело в той “короткой линии” на ладони.       Кия помнит, как слизистую рта слева щипало из-за свежей раны, но это ничего, по сравнению с вырывающимися стонами, кромсающими любую мысль остановиться. Продолжать впускать его плоть ради того, чтобы разбавить бесконечную инквизицию мгновением удовольствия. Хотя бы так.       Она помнит, как воздух в её лёгких заканчивался, как без конца льющиеся слёзы, казалось, разъедали щеки, как она старалась не начать кашлять и промычала что-то неразборчиво, размазывая слюни на постельном белье. Как она попыталась замедлить темп, но получила за это хлопок по макушке. Проблема в том, что Сану тяжело остановиться, что он никогда не рассчитывает силу, что перед тем как кончить, он давит на затылок так, как будто хочет превратить её голову в кровавый омлет, и ему всегда мало после. Он не успокоится, пока не использует себя и её целиком. Ему заниматься чем-то необходимо до разрыва аорты: лупить по иссечённому трупу ножом до тех пор, пока он не превратиться в кашу, или насаживать Кию на себя, пока она не забьётся в агонии. Пока она сама не начнёт драть ему спину, как заболевшая бешенством домашняя кошка, буквально выламывать руки, сбивчиво шептать в искривлённое лицо о том, как с удовольствием вспорола бы ему живот и выпустила кишки. Пока она не осмелиться подставлять шею, чтобы он прокусил её нахер вместе со всеми хрящами.       Она не может признаться себе до конца: действительно ли это хорошо ?       Точно Кия поняла лишь одно: ей не выбраться. Какая тогда разница?       Она соскребает остатки их последней ночи с собственного мозга, зажимая руку между бёдер до онемения. Из кровоточащих губ вырывается нечто схожее с тогдашним рычанием Сану. Когда нога Кии непроизвольно дергается, она представляет его напряженное тело, синеющие вены на предплечье и мычит, чувствуя приятное пульсирующее тепло внизу. Это длится недолго, когда она наедине с собой, но зато, когда она с ним, такое состояние не прекращается, хотя они могут спать в разных комнатах. Фантастика. Его манера брать глубоко до сорванного голоса неповторима в одиночку.       От этого становится очень обидно.       Ещё обиднее, когда из трясины жарких воспоминаний её выдёргивает орущий телефон на прикроватной тумбочке. Трясущиеся пальцы оставляют мутные разводы на дисплее, цепляясь за разрывающийся сотовый. Кия читает имя и насильно улыбается, чтобы казаться чуть радостнее:       — Да?       — Привет, ты можешь говорить сейчас?       Сонбэ, больше всего в этот момент она хотела бы разговаривать с тобой.       — Привет, могу.       Потом он как-то тяжело вздыхает, молчит, пока Кия с трудом садится на край кровати, отрывая от спины прилипшую футболку, и наконец-то решается:       — У тебя всё в порядке?       — Да, а что?       Может быть стоило ограничиться одним “да” или вовсе сказать об остывающем обеде с начала звонка, потому что Сонбэ не настроен на короткий разговор, а Кия не настроена вообще ни на какой.       — Прости... я так вмешиваюсь, но я считаю, что это моя работа.       — Какая? Вмешиваться в мою личную жизнь?       Кия представляет, как его очки едва не трескаются по ту сторону трубки, но он никогда не станет грубить ей. Никогда.       Даже не по себе становится.       — Нет. Мне кажется, что ты в опасности, Кия. И если это действительно так, то я не смогу помочь тебе, пока ты не согласишься с этим.       Она? В опасности? Да быть такого не может! Грудная клетка дергается от тихого смеха, который Кия остатками сил пытается подавить. Она смотрит на сморщенные от влаги подушечки пальцев и заставляет себя чувствовать, как Сану ловко ловит их ртом. А Сонбэ, кажется, ещё ждёт от неё признаки присутствия на телефонной линии или жизни, смотря с какой стороны взглянуть.       — Со мной все в порядке, Сонбэ... Я... Мне очень приятно и неудобно, что ты так переживаешь, потому что это, в любом случае, мои проблемы и моя... усталость.       Молчание. Кия даже подумала, что связь прервалась.       — Ты подозреваешь Сану в страшных вещах, но на данный момент я с ним провожу очень много времени, и я не могу сказать, что что-то не так.       Сатана хлопает в ладоши.       Именно сейчас то, что так долго отмирало и чернело внутри грудной клетки, в области сердца, хрустнуло и окончательно распалось.       — Сонбэ?       — Хочется быть уверенным в том, что ты знаешь последствия в случае...       — Я знаю.       Я, блять, больная сучка.       — Я тебе хочу помочь.       — Я знаю. Спасибо.       Я знаю.       Она будет вторить : “я знаю, что придётся отвечать”. “Я знаю, что придётся”, — но это кажется таким далеким. Словно не с ней. Словно она попала то ли в предсказуемый детектив, то ли в домашнее BDSM-порно, и на то, как она мастурбирует у себя в комнате, смотрит тысяча человек. Они осуждают её и искренне не понимают, как можно терпеть такое. Как можно прогибаться и стонать, как сучка? А почему бы им всем не сконцентрироваться на том, что ей нравится? Почему Сонбэ не может принять такую идею?       Каждый сам выбирает, как себя убить.       Можно выпить уксуса или в следующий раз попросить Сану затянуть веревку потуже — вариантов тьма. Кия ещё думает.       — Ты мне нравишься, Сонбэ, — она говорит это без тени смущения, как будто только что сделала окончательный выбор, — но не стоит, ладно? Если вдруг что-то случится, то я сообщу тебе.       Восстану едва остывшая, с продырявленной башкой и сукровицей на подрагивающих ресницах, дойду до другого конца города и три раза клацну по звонку твоей двери единственным уцелевшим мизинцем. Идёт?       Сонбэ опять молчит. Видимо идёт.       — Я понял, Кия. Если бы мне была безразлична твоя судьба, то...       — Слушай, ты сам по себе парень честный и добрый. Я тут ни при чем. Спасибо тебе ещё раз.       Ты единственный, кто так отчаянно тянет ко мне руки в выгребную яму, но все-таки оглядывайся по сторонам, а то у Сану длинные ноги, благодаря силе которых ты рухнешь прямиком ко мне вниз.       Получается, Кия его бессовестно заткнула. Она перерабатывает это спустя минуту после их прощания, матерится и трёт глаза, совершенно позабыв, что делала этими руками меньше десяти минут назад. Наверное это не так страшно для неё. Уж точно не страшнее реакции О Сану, если бы он слышал что Кия сказала Сонбэ. Порою к ней в голову закрадывается параноидальная мысль, что он знает абсолютно всё: чем она занимается здесь, за закрытыми дверями и зашторенными окнами. Знает, как у неё расставлены шампуни и гели в ванной. Знает, какую ногу она первой ставит на коврик возле душевой кабины, в каком порядке делает уборку, и слышит, как она тихо напевает песню из того старого фильма про убийц, заваривая чай. Кия не перестаёт вздрагивать, когда перед сном с улицы доносится шарканье обуви, хотя с лёгкостью может определить: Сану это или нет. Ей кажется, что он, когда смотрит бокс, точит ножи на кухне или оттирает засохшую кровь в подвале, крохотной частью разума сосредоточен на ней. Он видит сквозь стены и дальше. Он слышит, и он знает. Его руки, его обнаженный торс и спина с красными отпечатками ладоней всплывают перед глазами, как вирус на экране монитора. Его невозможно свернуть или удалить, и ты, как умалишенная, начинаешь бить по клавиатуре, щёлкать мышью, но всё без толку, потому что нужен антидот в виде специальной программы, а у тебя его нет.       Кия хрустит шеей, когда наконец-то поднимается с кровати, поправляет покрывало, подступает к окну, понимая собственную уязвимость. Внезапно завязавшийся узел в области живота рассасывается, как только она обнаруживает отсутствие его машины.       Сану нет дома.       Значит он на работе. Значит она должна пойти к нему туда? А что она ему скажет?       Что ей срочно нужно ощутить его член у себя во рту или что она с его помощью хочет выбрать себе погребальный наряд?       Кия хочет увидеть свои живые глаза и упругие губы, отражающиеся в окне на фоне соседского дома, но видит, как какой-то мертвец с разлагающейся нижней челюстью пытается улыбаться. Мертвец уверен в том, что когда-то мог делать это красиво и искренне.

***

      Когда из дверей кафе, где работает Сану, выходит высокий молодой человек в кепке, Кия отлипает от стены и случайно шоркает боковой поверхностью подошвы по асфальту.       Это был не он.       Просто какой-то парень, метнувший на неё взгляд, как на особо опасное зверье в клетке. Прошёл вдоль здания и свернул налево.       Нечто подсказывает, что её крыша съехала далеко и навсегда, оставляя только прогнившие доски. Ведь Кие даже стыдно признаться, что вчерашний забег до дома из полицейского участка — черепашья прогулка, по сравнению с тем, как она добиралась сюда. А тонкое чёрное пальто, которое она так усердно прижимает к холодной ткани атласного платья, вишнёвый блеск на губах — повод раздробить ей череп, прежде заклеив рот изолентой. Кия думает, что если бы была Сану, то точно не стала бы доводить всё до такого. Такого, когда она, подобно пришибленной собаке, ожидающей хозяина, караулит своего будущего убийцу , чтобы получить долгожданную затрещину или удар ножом в ребро. Всё зависит от того, насколько страстно Кия кинется к нему на шею при встрече.       Если она прямо сейчас зайдёт в другое кафе через дорогу, сядет вглубь зала и закажет кофе, минуя встречу с маньяком, то всё будет хорошо.       Если она прямо сейчас навестит Сонбэ и зарыдает в его крепких объятиях, как маленькая девочка, то всё точно закончится.       Но она трёт отчего-то зачесавшееся правое веко, понимая, что не достойна спасения. И это самое глупое.       Дверь неожиданно отлетает в сторону, и сердце пропускает два удара. Кия обхватывает себя руками, как вчера, когда Сану готов был обглодать её кости, если бы не чертова цепочка, но сейчас она не делает шаг назад. Она ступает вперёд, заметив мужскую руку поддерживавшую дверь изнутри. Она отчетливо слышит звонкий смех. Смеялся, конечно, не Сану. Смеялась девушка, за которой он вышел следом, поправляя бейсболку.       Сану сам изображал что-то наподобие улыбки, пока Кия не окликнула его.       Последний раз она засунула в себя нечто похожее на обед не позднее двух дня. Может поэтому ноги начали подкашиваться, но именно в тот момент, когда он ухмыльнулся, заметив её неподалеку. Ухмыльнулся так едко, широко растягивая губы, как только мог. Будто припас для неё карту с джокером или просто вспомнил, как она захлопнула дверь вчера, чуть не расплющив ему мозги.       Сану мог готовить вкуснейшую пасту с ветчиной, элегантно зачесывать волосы назад и осторожно поправлять съехавшую с плеч Кии куртку. Он мог делать это виртуозно, но его нежности был предел. Не было предела насилию. Он мог молчать и насиловать. Он мог угрюмо цеплять вилкой листья салата или даже смеяться над какой-то глупой шуткой из телевизора, насилуя. Даже сейчас, когда он смотрит на Кию, игнорируя вопросы жертвы рядом, он добирается до самой сердцевины и вырезает её, как из яблока. Глазами. Только он так может.       — Здравствуй, Кия! — затем наклоняется к незнакомке и говорит ей негромко, но достаточно, чтобы услышать, находясь в нескольких метрах. — Это моя сестра.       Та, открыв рот, позволяет Сану вешать лапшу на свои хорошенькие ушки с фианитами. Такую же длинную, как и её вьющиеся волосы. Они были рыжие и безумно красивые. Настолько, что у Кии свело желудок, но не от голода или зависти, а от картинок, мелькающих в голове хоррором, где Сану эти волосы с упоением вырывает. И её длинные красные ногти, а может быть и глаза. Глаза у неё тоже очень красивые. Кия тщательнее рассмотрела их, когда они втроем сели в машину.