порочный круг

      — Сану, перестань, пожалуйста.       Он смотрит утомлённо, подпирает щеку кулаком и режет. Режет, режет, режет. Вспарывает лицо, как подарочную коробочку — ровно посередине: от лба к подбородку. Или, может быть, он всего лишь дожидается, когда ей в затылок врежется ниоткуда взявшийся камень размером с микроволновую печь и она вмиг прозреет и наконец-то попробует хотя бы встать с колен.       Встать и упасть — сбежать у неё не выйдет. Сломанные косточки голеностопа раскроют кожу изнутри, как спелый гранат.       Нет, сбежать не выйдет, потому что желание О Сану устроить вечернюю медиум прожарку гораздо сильнее её желания снова спрятаться за той гребаной цепочкой.       Потому что ты знала. Ты всё прекрасно знала.       Ты даже представляла себя белую, как мел, с застывшей бурой краской на синих губах, и теперь ты мечтаешь сбежать? Как это малодушно.       Спина его округляется немного, кулак ещё сильнее вдавливается в кожу, а глазные щели становятся уже, и он постукивает по полу так, что под кончиками её пальцев проходит слабая вибрация.       — Перестать что?       — Ты меня пугаешь, — слегка подрагивающе.       Громко выдыхает и на секунду переводит взгляд за её спину, словно убеждается, что они тут одни:       — Извини, малыш, я не хотел напугать тебя.       Сану достаточно двинуться, выпрямляясь, переставить ладонь, как она тут же начинает шевелить ногами встревоженно.       — Я просто шучу.       А потом следом, словно долотом выдалбливает фразу:       — Мы же друзья, да?       Когда мы трахаемся на заднем сидении автомобиля — мы друзья? Когда ты закатываешь глаза на пыльном садовом столике в подвале и закидываешь ногу ко мне на плечо — мы всё ещё друзья? Когда кровь заливает чашу раковины — ты продолжаешь быть моим другом?       — Нет.       — Не друзья?       — Нет.       Кия так пристально вглядывается в его удивлённо-красивое лицо, как будто слова “шучу” здесь недостаточно. Наблюдает за языком, скользящим вдоль нижней губы, и ждёт.       — Ах, да, — произносит громко, и сердце в груди у Кии совершает больной толчок, — странный вопрос после твоего признания. Жаль. Я думал, что мы близки друг другу.       — Перестань, ты так не думал — это ложь, — получается слишком горячо. Сама от себя не ожидала. Наверное поэтому её тело нервно дергается, а сама она открывает рот, словно собираясь вернуть произнесенное обратно, спрятать под язык, но всё-таки нужно было сказать что-то...       Что-то обидное? Может быть. Ей хочется порезать его без крови. Ведь даже если она будет сидеть как болванчик следующие минут десять, то когда Сану примется сдирать с неё кожу — легче не станет.       Теперь ведь можно говорить всё, что вздумается?       Но вместо чего-то откровенного, честного, того, что всегда норовило вылезти, но кляп мешал, сквозь зубы вырвалось: “ай”, и Кия почти впечаталась в пол , правда, уже грудью.       — Хвати-и-т, — кончик носа плющится, как резиновый мячик, — Сану, я прошу тебя!       Ты слишком много знаешь. Слишком.       Ты, блять, что думала?       Типа вряд ли в твоей голове была мысль о чем-то большем, чем секс. Это же смешно. Это так смешно, Боже! Сану ведь не мальчик из твоего института, пару раз оплативший обед за двоих. О чем ты думала? Ты намеренно раскрывала пасть голодной псине и пихала туда куски мяса. Ты же не удивляешься, оставшись без руки?       А он давит. Сильнее. Останавливаясь только тогда, когда она рвано выдыхает, и как будто больше не двигается. Наклоняется и шепчет в макушку:       — Больше всего я хочу превратить тебя в труху. Не поверишь как, милая.       Рывком оттягивает за волосы до первого всхлипа, и вот она уже смотрит слезливо снизу-вверх. На то, как он изгибает густые брови и ловит взглядом выступающие чашечки бюстгальтера.       — Ты очень красивая, Кия.       Ей становится хуже.       — Только невоспитанная. Что ты наделала, а? Посмотри, — он тыкает пальцем в багровое пятно на толстовке. — А она моя любимая между прочим... Хочешь, я испорчу твоё платье?       — Не хочу.       — Мама учила тебя, как правильно вести себя в гостях?       — Нет, — огрызается.       И тут же встречается узенькой переносицей с полом ещё раз, только резко и больно, как это бывает в кино с плохими девочками.       — Это тебе пора остановиться. Ты забываешься.       Вишневая капля разбивается о белый палец.       — Я с тобой, блять, по-хорошему, а ты ведёшь себя, как сука. Почему так, Кия?       Возвращает её, стискивая рукой подбородок, давит на губы большим пальцем, размазывая кровь, упирается в десну, и она мычит.       — Милая моя, скажи, что тебе не нравится? Что я плохого сделал? — постукивает по ушибленному месту.       В ней все слова и мысли, переплетающиеся друг с другом где-то под развалинами собственного “я”, исчезли, не оставив и частицы. Теперь есть пустота. Дыра размером с канализационный люк. Она будет растягиваться до тех пор, пока от Кии не останется и ногтя. Печально осознавать, но что поделать? Он уже почти раздавил ей нос.       Что поделать?       Она чувствует, как горячая кровь попадает на язык, стекая по верхней губе внутрь, как в голове пульсирует то ли желание поскорее сдохнуть, то ли закричать во все горло о помощи, но...       Здесь есть вообще кто-нибудь живой?       Внезапная вибрация телефона откуда-то справа заставляет Сану ослабить хватку и поморщиться. Он вскидывает брови, как будто они сидят в школьном классе и тут, блин, сотовый начинает вопить на несколько рядов, а ты краснеешь, словно тебя случайно уронили в чан с кипящей водой и все так по-дурацки.       Он смотрит типа: “Какого хуя? У тебя ещё кто-то записан в телефонной книге кроме меня?”       Кия сглатывает, проводит языком по нёбу, будто ждёт разрешения.       — Это тебе, похоже, — заключает спокойно. — Че сидишь?       Телефон не замолкает. Он раздражающе вопит и сдвигает вилку с места, чтобы его наконец-то услышали и взяли.       Пока Кия хрустит затёкшими ногами, встаёт с пола, тянет руку, в ней параллельно кто-то молится, чтобы это был не       ... Сонбэ, например.       — Подожди, — Сану налетает сзади и прижимается к талии. — Мне очень интересно, кто решил позвонить тебе.       Всё происходит быстро. Она не успевает прийти в себя. Придумать что говорить, а что говорить не надо, какое лицо сделать. Она лишь замечает его руку с размазанной кровью на большом и указательном пальце, тыкающим в мигающий дисплей. Потом дыхание в висок, от которого она закрывает глаза и пытается напрячь шею, чтобы в случае атаки было не так больно.       Сану давит на плечо ладонью.       — Нахуя он звонит?       — Я не знаю.       — Нет, ты знаешь.       Ты знаешь.       Она смотрит на остывающий телефон в углу стола и то, как его красный палец оттягивает край силиконового чехла.       — Он уверен, что ты убийца, Сану.       Настенные часы в это мгновение стучат так громко, как будто секундная стрелка рубит макушку.       — Откуда? Ни одного доказательства нет. То, что он псих — другой вопрос.       Она робко растягивает губы в улыбке, чувствуя, как его грудь упирается ей в спину.       — А ты?       — Что я?       — Псих? — почти шёпотом.       Хватает мгновения, чтобы усадить её на столешницу, выдвинуть стул, устроиться на нем и приказать:       — Сними колготки.       Когда тебя на протяжении получаса долбят головой, как копилку, глушат поцелуями и беспрерывно вылизывают уши — становится плохо не то, чтобы с равновесием или слухом, а с психикой. Она неуверенно тянется рукой под платье и ждёт, пока он качнет головой.        После того, как ногти разрезают тонкий капрон, и он приземляется у ножки стола, Сану передает только что судорожно бьющийся телефон в руки.       — Звони ему.       Силикон горячий. Липнет к испачканным ладоням.       — Что? Зачем?       Пододвигается со скрипом, и она косточкой большого пальца бьется о его колено.       — Я не буду.       — Ладно.       Вырывает почти с мясом. С таким отвратительным звуком отлепляющейся клеенки.       — Сану.       — Разблокируй.       — Сану, я...       — Разблокируй, блять, ты не слышишь?       У него ладонь, кажется, больше, этого несчастного куска пластмассы.       — Я сама всё сделаю, — тянется к телефону.       — Давай.       История звонков вылетает сразу же. Ей даже не приходится нажимать на зелененький квадратик снизу. И имя “Сонбэ” красное, бьющее по глазам. Она проводит пальцем вниз, доходит до “Мамы”, затем вверх, вниз. Так несколько раз, пока он не дёргает её за болтающуюся ногу.       Смотрит так, как несколько минут назад на полу перед тем, как признаться в убийстве матери. Отшучиваясь, конечно.       — Я звоню.       — Ставь на громкую.       Темное пятно поверх серой ткани действует на мозг как яд, и Кия давит на тёплый дисплей пальцем сильно, насколько может, словно хочет продырявить его, лишь бы не связываться с Сонбэ. Сану сожрет его. Он и её тело дожевывает, держит на корне языка, пока не проглатывает, ждёт, когда она совсем размякнет, как хлеб, а Сонбэ пойдёт сразу следом.       Гудки дырявят виски. Он трёт глаза, выдыхает резко, почти смеётся. Наблюдает за движением её нижней челюсти, как она кусает опухшую нижнюю губу и смотрит на то самое пятно, поднимается выше по шее, вдоль бледных разводов вина, упирается в глаза, наполненные ни ненавистью, ни злобой, а чем-то более страшным. Таким, что он бережёт для финала. Она просит мысленно, чтобы Сонбэ оставил телефон где-нибудь дома, чтобы он оставил его в спальне и отправился за продуктами в магазин или пошёл принимать душ. Чтобы он его нахер уронил с балкона или в дыру, где стена стыкуется с полом. Туда, откуда этот телефон никогда больше не дозвонится.       Но раздаётся ясное “да”, и губы О Сану расползаются раной поперёк бледного лица.       Он машет рукой в воздухе и качает головой, чтобы она начала наконец-то разговор.       — Привет, Сонбэ, ты звонил мне. Прости, я не слышала.       По ту сторону едва различимый шелест бумаги, а потом:       — Да. Кия, мы можем увидеться?       Она начинает облизывать истерзанные губы и с силой выталкивать из себя воздух, потому что слишком сложно ей даётся выдавить нечто схожее на “да“ или “нет", когда мужская ладонь ложится чуть выше её острого колена и двигает ткань платья. Сердце толкается, словно достигает кожи с внутренней стороны, и приходится выгибаться навстречу.       — Когда? — делает глубокий вдох, чувствуя, как столешница под ней начинает мокнуть.       Сану улыбается. Он гладит влажную кожу подушечками пальцев.       — Сейчас.       Точечки светящихся фонарей за окном навязчиво режут глаза, пробираются на кухню, липнут к сужающимся душным стенам, и Кия не понимает: это вино или его губы, скользящие по внутренней стороне бедра.       Потому что всё плывёт. Плывёт, плывёт, волосы приклеиваются к соленым губам и она даже языком достать их изо рта не может.       — Я не могу сейчас... я занята, извини.       Руки убирают мобильник на край стола, оттуда голос — мужской и громкий, но совсем не тот, который она хотела бы услышать в это мгновение. Пальцы сами путаются на затылке, колятся в его жестких волосах.       — Ясно, ничего, — Сонбэ немного растерян. — Ты дома?       Сану цокает.       — Да, я делаю уборку.       Бёдра до красноты трутся о мокрый стол, когда её рывком двигают на край. Видимо, достаточно слышно, потому что из трубки доносится:       — Я могу перезвонить. Всё нормально?       — Нет, не надо, в смысле всё нормально, мы...       Сану возвращается обратно, и облокачивается на спинку стула, трёт кончик носа, забирает волосы назад. Замирает, как будто прямо сейчас готовится услышать правду.       — Мы можем обсудить то, что ты хочешь, сейчас. Ты мне не мешаешь.       — Я приеду?       — Нет. Не нужно. Просто говори.       С каждой фразой Сонбэ сердце делает неповторимое сальто: выше и выше, подлетает почти к глотке. Он обязательно скажет что-нибудь ненужное. Он определенно собирается произнести это. Он тянет и периодически погружается в тишину, но мысли в нем кишат маленькими жучками, вот-вот выползут через рот, но, блять, Кие так не хочется копаться в них. Кому этого хочется вообще?       В момент паузы Сану встает неожиданно беззвучно и подносит к её лицу два пальца зачем-то. Ну как “зачем-то” ?       Губы размыкаются неуверенно, словно Сонбэ не на противоположном конце города, а прямо в этой комнате, и жадно обсасывать чужие конечности при нем совсем неудобно. Он выдыхает печальное “хорошо”, а Кия давится и голову слегка наклоняет, едва ли не обхватывая костяшки.       — Дело в том, что... — затихает, когда тоненькая ниточка слюны тянется с её нижней губы и падает в складку платья. — Мы так странно поговорили днём, понимаешь?       Сану слышит нужное слово и повторяет движение резче, грубо врезаясь в язык. Она тут же крепко обхватывает его запястье ладонью, как самоубийца инстинктивно и бессмысленно оттягивающий петлю на шее.       — Всё нормально, — говорит на выдохе, продолжая держаться за чужую руку. — Не переживай, всё...       — Нет, Кия, — обрывает. — Дело в том, что ты мне очень нравишься. Тоже.       Ей бы потребовалось каких-то несчастных пятнадцать секунд, чтобы прийти в себя, чтобы перевести взгляд с пола на его лицо и умереть тут же. Она открывает рот, но заместо внятного ответа просто кричит. Впервые за вечер, но не от удара, и даже не от простреленного живота.       — Что такое?       Приходится укусить предплечье. От этого нисколько не больно по сравнению с его ускоряющимися пальцами, забирающимися всё глубже и глубже. Кия давит на зубы, лишь бы не проколоться ещё раз. Сонбэ всё ещё тут. И он только что признался. Его не трахают пальцами на кухонном столе. К сожалению или счастью.       — Ударилась, — успевает произнести за секунду до следующего толчка.       Это паршивое представление.       Какой видит её Сонбэ?       Беззащитной?       Он видит её улыбающейся, закалывающей волосы бордовым крабиком перед входом в отделение полиции и выключающей звук на телефоне. Распечатывающей упаковку с зелёным чаем, рассказывающей о том, что все хорошо. Просто замечательно. Солнце светит ярче. Головные боли утихли. Телефон перестал так часто разряжаться.       Сану? А что “Сану”?       Он очень милый. У него есть проблемы с общением, но он, правда, очень милый. До разбитых коленок.       Видеть её крохотную ямочку на правой щеке и слышать : “спасибо, ты очень выручил”. Это не       “перестань”       “убери руки”       “мне больно”       “завали”       Это не прокусывать себе руку до мяса. Это не пронизывающая боль в пояснице. Это не запекшаяся кровь на нижней губе. Это, блять, вообще про другое.       Сонбэ готов видеть, как она насаживается на его пальцы? Тянется к шее, клацает зубами, выгибается, кусает мочку уха, дышит часто и ещё раз насаживается, и ещё раз кусает.       Её рвёт на части.       — ... глупо обсуждать это по телефону, но все же мне очень хотелось сказать тебе.       Она уже не боится взвыть так, как взвыла бы с подстреленной ногой. Она двигает бёдрами вперёд, понимая, что мокрое скольжение ягодиц по столу достаточно смелый жест в двадцати сантиметрах от работающего мобильного.       И когда ей кажется, что её нутро начинает пульсировать, дрожать как огромная, не прекращающая работу мышца. Такая же, как и его, стучащая, прямо за грудью. Когда спаянный рот прорывает стон, и она жмурится, и кусает щеку изнутри, и, может быть, прокусывает её как несколько дней назад. Именно тогда до липкого, тянущегося, как мед, сознания снизу доносится едва разборчивое:       — Кия?       Оно глухое, словно уши водой залиты, и Кия почти вырывает из себя четкое и громкое : “да”, но источник звука летит на пол, бьется о дверцу кухонной тумбы и гаснет. Она сдавленно рычит, запрокидывая голову, но её тут же опустошают.       И Кия смотрит перед собой, игнорируя чешущийся кончик носа по неизвестной причине.       — Что? — она начинает ощущать раздражающую мокрую теплоту ткани платья и холод вдоль ложбинки ниже ключиц.       Он останавливает кончик языка у уголка губ.       — Что ты сделал?       Вот Сану. Прямо перед ней. Дышит ровно. Пытается улыбнуться, но это похоже на короткое замыкание ментального здоровья.       — Пьёшь таблетки?       — Ты идиот?       Готовность три секунды и головой вниз, обратно на пол, где ей и место.       — Тут стекло, блять, что ты делаешь?       Она почти распорола себе верхнее веко, но вовремя увернулась в сторону, как загнанное в угол животное. Сану облепил её тело своим, достаточно тяжелым, и прошептал в лоб:       — Так пьёшь?       Сквозь спутанные волосы она видит его шевелящиеся, блестящие, розовые губы и глаза, направленные куда-то ниже.       — Пью, конечно.       — Умница, — большим пальцем смахивает локон волос с ушибленной переносицы. — У меня нет резинки.       У неё мозг кипит, наверное, и поэтому она подумала, что сможет освободить ноги, но получается всего лишь ничего. Он проползает чуть выше, и перед её лицом протягивается рука.       — И вправду, — крутит неровное стёклышко. — Ты мне ещё и бокал разбила.       Кия сглатывает.       Сану кончиком пальца надавливает на остренький уголок.       Потом улыбается.       Потом он делает её декольте глубже, разрезая. Стеклом. Всего-то.       Ткань рвётся от груди вниз, и нет больше каких-либо сил противодействовать ему. У Сану неограниченные возможности. Кия никогда не могла прыгнуть дальше метра шестидесяти или отказаться от гамбургера с говяжьей котлетой и медовой горчицей после двадцати двух ноль пяти. Она никогда не потрошила кальмары перед тем как закинуть их в кипящую воду и уж тем более не кромсала женские бёдра кухонным топориком в ванной. Откуда возьмётся “сила" , которой владеет он? Резать и уничтожать. Давить и лопать. Вонзать иглы под пластины ногтей. Откуда в ней такое? Абсолютное зло. Всё, что она может — смотреть и дрожать, и закрывать глаза, и затыкать уши. Это всё.       Его рука сгребает оставшиеся на ней тряпки к шее, пока Кия не начинает сильнее жмуриться и сама куски ткани сдирать с себя, как омертвевшую кожу , оставляя красные рельефные полосы под грудью от косточек лифчика. Он трогает их, проводит пальцем по ореолу затвердевших сосков и прижимается губами, и тогда она упирается ладонью в его выстреженный затылок, открывает рот, как дешёвая порноактриса, но почему-то не кричит, просто дышит медленно и рвано.       Пропускает через себя его запах, его холод, позволяет забираться ледяным рукам под голую спину, прижимать к себе и вгрызаться в нежную кожу на животе. Кия вытягивается под ним, напрягая каждую связочку, каждую прожилку, понимая, что проигрывает в двухтысячный раз. Трёхтысячный. Какая разница? Просто опять. Снова и снова, и никогда не перестанет. Она неуверенно ловит ножку стола левой рукой, а потом срывается. И ещё раз ловит, и ещё раз срывается, корябая ладонь. Присасывается к ранке, слизывая выступающую кровь, и извивается, когда он оттягивает ткань трусов.       — Он такой нудный. Этот твой Сонбэ.       Резинка неприятно стягивает кожу, и он прекрасно понимает, что ей хочется прокусить себе язык или расплющить ему нос подрагивающей пяткой , но она держится. Она сверкает глазами, скребёт пол и поджимает нижнюю губу до белизны.       Сану останавливается. Смотрит свысока, как на грязь, как на свиную тушку. Так. Ничего особого.       — Он трахал тебя?       К затылку прикладывается обух невидимого топора, им созданного. Тут из каждой щели толстые иглы пронизывают ступни: куда ни встань. Наверное поэтому она до сих пор уйти не может.       — Ты реально ебанутый, Сану, — дергается, и трусы с треском вырываются из его рук, врезаясь в ягодицы. Она сопит от боли. — Советую тебе обратиться к врачу.       Тут бы подняться с пола, дать ему затрещину, действуя по мотивам классических американских сериалов для домохозяек, скинуть волосы с плеча и зашагать прочь. Но есть некоторые проблемы: первая — она почти голая, а вторая — он молчит, чтобы ровно через три секунды превратить её мозг в паштет.       — Врачу? — Сану наклоняет голову набок. — А тебе куда обратиться, а ?       И вот уже грубая ладонь подкрадывается к горлу, мнёт шею, как гребаное тесто, как нечто совершенно безжизненное. То, что можно гнуть, ломать и раскатывать между пальцев. То, что обычно для этого и предназначается. Он тянет её на себя, как домашнее животное, которое внезапно захотелось погладить, но суть в том, что оказаться на его коленях — устроиться под гильотиной. Кия светится злобой и пытается сопротивляться, пока он не давит большим пальцем на выступающий позвонок.       — Знаешь, что я бы тебе посоветовал? — он задумчиво оглядывает бледное тело. — Вернее, что бы я сделал с тобой? Это более подходящая формулировка, потому что, блять, ты же просто гнилое мясо. Понимаешь?       Стоит ей только прикрыть глаза, как он снова играет пальцами, сдавливая шею.       — Я бы сдал тебя в тот ебаный шлюхоприемник, где такие же суки, как ты, слюной давятся, лишь бы лечь под плеть. Тебе ведь нравится такое?       У неё зрачки будто дрожат. И вся она сама трясётся, как сломанная куколка.       — Нравится?       — Ты грязный, — выплёвывает в лицо.       — Правда? — касается губами тёплой щеки. — Грязнее тебя?       — Грязнее. Ты самое отвратительное, что я когда-либо ощущала в себе.       Усмехается, прижимаясь к её виску своим. Гладит по остывшей спине, и она вздрагивает.       — Но ты бы хотела, чтобы я отодрал тебя здесь, прямо на полу, да?       — Нет.       — Очень.       Невыносимая мука сидеть и слушать его шёпот, чувствовать его язык, медленно забирающийся в ушную раковину, как сколопендра, быстро-быстро перебирающая лапками.       Он мгновенно стягивает с себя толстовку, пока она крепче сжимает колени, звенит пряжкой ремня, расстегивает ширинку и выдыхает в приоткрытые губы:       — Возьми его.       Кия сутулится обреченно. Как будто она не хотела этого. Как будто она не догадывались, что он станет заставлять.       — Давай.       Как будто не трогала никогда. Кия даже не опускает голову, потому что чувствует, как отрава просочилась в каждый полый участок организма, и бурлит уже где-то под гландами. Она ощущает, как его влажное плотное тело проходит по ладони вниз, и Сану выдыхает сквозь стиснутые зубы, словно ему больно. Он двигает таз немного вперёд, и Кия доходит до корня, упираясь пальцем в выступающую вену.       — Ты разучилась дрочить за три дня?       Взгляд норовит ускользнуть в сторону смятой одежды, пола, блестящей пряжки, стены напротив, его идеально выточенного плеча, но только не в лицо. Смотреть можно, но только не на губы и уж тем более глаза. Иначе прозрачный ремешок на её шейке затянется ещё сильнее, до вываливающегося языка.       — Блять.       Он сжимает руку Кии на своём члене и быстро ведёт вверх, размазывая влагу, выдыхает тяжело через ноздри, упираясь носом в её лоб, и кажется, что лучше бы он заставил втирать хлорку в пол до дрожи в конечностях. Лучше так, чем растекаться, как масло, уверяя себя в собственном безразличии, глядя прямо, не моргая.       Ей так хочется обидеть его, и она, вероятно, обижает. Сану вскидывает брови, не понимая, почему она до сих пор не пожирает его.       — Ну, ну... — не останавливаясь, буквально раздавливая холодные пальцы на себе, — давай, солнышко.       Другая её рука всё-таки сдвигает резинку трусов (они неприятно скручиваются на бёдрах), тянется к набухающей головке клитора, касается ласково, не так, как он, и крутится подушечкой пальца. Так больно, слишком чувствительно, хотя она даже не кончала. Кия поводит плечами, ударяясь лбом в его грудь и выпускает язык, втискивая душный воздух. Сану наваливается чуть сверху, как бы вдавливая в себя, а она смеётся тихо: для чего?       Для чего?       Ты же, блять, и так просто везде. Врастаешь в мякоть кожи до крови, как острый ноготь, и не то, чтобы ходить невозможно. Подводить глаза, намыливать волосы, тянуть ложку с размягчившимися кукурузными хлопьями к сухим губам, глотать холодное молоко — нереально. Хочется существовать в тебе, запутаться в клочке нервов, как в проводах, и никогда не вылезать.       — Тебе ещё как минимум пять минут дрочить мне, — произносит, когда она неожиданно тормозит.       — Не могу.       Он отлепляет её от себя, как обертку, оглядывает остановившиеся пальцы внизу, тянет уголок губ вверх, пока на щеке не появляется еле заметная впадинка, и хрипит возбуждённо. Так, что внутренности начинают сворачиваться, как будто из бумаги склеены:       — Тогда соси.       В ней дребезжит что-то маленьким раскалёнными камушками на дне желудка, и она может лишь распахивать губы, как рыба на адовом песке, хлопать мокрыми ресницами и чувствовать его ладонь вдоль выпирающих косточек позвоночника.       — Можно потом, пожалуйста?       У него зрачки сужаются.       — Пожалуйста, я... — голос дёргается из-за пересохшего горла. — Трахни меня, пожалуйста, прямо сейчас.       — А?       — Сану, пожалуйста, я не могу больше.       — Не можешь что?       Грязь, грязь, грязь. Склизкой жижей стекает с локтей. Она за все своё существование не отмоется. С кипятком не сдерет засохшие корки на ресницах.       — Не можешь что?       — Терпеть. Сделай со мной что-нибудь, прошу.       Его длинные пальцы ложатся симметрично в углубление между рёбрышками, когда Кия вытягивается, цепляясь ладонями за плечи, трется набухшими складками о член.       — Не разочаруй меня.       И толчок. Такой, что она чувствует, как проходится по всему основанию. Дышать не получается с первого раза: жалкие трепыхания прыгающей груди, и его широкая ладонь, мешающая наполнить себя через рот.       Темнеющая улица за окном, та же светящаяся лампа и поблёскивающие капельки пота на шее сливаются в единую бесформенную смесь красок. Это ничтожность, по сравнению с его утробным рычанием, вдоль разрезающим , или тупой болью влагалища, но, черт, там ни миллиметра. Вязко и тесно. Она чувствует себя прозрачной оболочкой перед ним – вот её сжимающееся сердечко, сворачивающиеся лепестки легких и подрагивающие ядовито-красные артерии.       — Хорошо? — он проваливается пальцем меж ягодиц, упираясь подбородком в её мокрое, подпрыгивающее тело.       Кия дёргает языком во рту, но кроме мычания ни получается даже простого “да”.       — Хорошо? — повторяет, когда со всей грубостью толкается ещё раз.       — Да, да, — сбивчиво, зажевывая собственные волосы.       Сану поднимает ладонь с груди, ударяясь о её нос, и смахивает прилипшие локоны.       Он не щадит. Он минуты три делает это четко, как робот, до хриплых криков, как будто ждёт, когда её голосовые связки начнут распускаться на тоненькие ниточки и она станет отхаркиваться кровью. Сану грубый и жестокий, но Сану способен понимать, когда нужно немного податься бёдрами вперёд, приподнимаясь на колени, скинуть её с себя, поддерживая на весу, чтобы она случайно врезалась рукой в стол и рассмеялась.       А потом взывала ещё раз и вдоль тела прокатилась первая истома.       — Не грязнее? — преодолевая частое дыхание.       Кия трясётся в его руках, как желе. Вот-вот начнёт разлетаться на упругие куски.       — Я нет, — она ударяется об пол лопатками и сгибает ноги.       Он достаёт себя медленно, оставляя неприятное жжение, и Кия оттягивает зубами кожицу на тыльной стороне ладони, чтобы не разрыдаться.       — Давай.       Он двигает рукою в воздухе на уровне груди, и она, как собачка, становится на четвереньки, прогибается и припадает к мясу. Слышит скрип рядом, ощущает его твёрдые соски на уровне поясницы, теплоту пальца, нащупавшего чувствительный бугорок. Сжать ягодицы не получается, потому что Сану ударяется о стенки горла, едва её тело начинает защищаться.       — Тебя выжимать можно.       В ответ лишь усиливающееся жалкое хлюпанье, как будто он себя хочет в неё засунуть. С каждым. Резким. Движением.       Потому что ей самой это необходимо?       Глотать, проталкивать его твёрдый кусок в горло через силу. Терпеть покалывание напряженных мышц и то, как слюни склеивают прилипшие волосы на подбородке.       Он отпускает руку от неё и выпрямляется, она незаметно подставляет одно колено к другому, чтобы не свалиться на холодный пол под собой.       Сану хрустит шеей и с рычанием загоняет себя ещё глубже.       — Хорошая девочка, — треплет волосы, как песье ухо. — Я тоже скучал.       Я тоже.       Просто понимала, что заполнима лишь тобой. Ни пальцами, ни ручкой расчески с силиконовой вставкой, ни деревянным завитком изножья кровати. Ничем. И это хуево. Кидаться на тебя, как на стакан с водой после трёх километров утренней пробежки.       Внутренняя Кия себя корит и грозит пальцем, мол “нельзя”.       Да, нельзя. Ещё тысяча раз таких “нельзя”, перед тем как удариться о его яйца подбородком и вытереть губы.       Лечь на пол. Раздвинуть ноги, пропуская его горячий торс.       Улыбнуться.       Застонать.       Голова валится назад, и потолок над ней опускается. Как в ловушке. Почти касается кончика носа, но она моргает, и возвращает его на прежнее место. Все такое хлипкое, танцующее: ваза на шкафу в углу кухни. Кия впервые видит эту вазу. Она утолщается книзу и отражает желтый огонёчек лампочки. Она дрожит в глазах, как только Сану входит.       — Ты красивый.       Темные брови, приближающиеся к переносице.       Ты красивый.       Аккуратные губы, неизвестно каким художником прорисованные, вбирающие в себя её воздух.       Ты красивый.       Капля пота, скатившаяся по подбородку.       — Очень.       Сбитые волосы, завивающиеся от влажности, подрагивают на свету, когда он вбивается в её нутро ежесекундно.       — Давай шире, — прожигает скулы дыханием.       — Сану, я сейчас...       Его так много. Он становится большим в этой душной крохотной комнатке, а она раскрывается всё сильнее, потому что сейчас в ней нет пустоты. В ней ни воздуха, ни свободного пространства, и сердце начинает испуганно колотиться в своей костяной клетке, бессмысленно прося её остановить этот необратимый процесс, но она чувствует вкус засохшей крови на верхней губе и ещё раз улыбается непонятно чему. Может быть это так здорово — быть заполненной? Пускай временно, но ведь сейчас ты набита им. Даже забита наглухо. И с каждым толчком, каждым его животным рыком всё становится туже и туже, крепче, как петля на шее. В глазах двоится та самая ваза, и Кия, уже почти расплавленная, смыкает веки.       — Смотри на меня, — приказ.       Его мокрое лицо. Такое красивое, кажущееся живым, но только сейчас. Он сказал ей как-то, когда они лежали в остывшей ванне под «Portishead». Он снизу, она на нем, немного подрагивая от подкравшегося с коридора холода. Он сказал так хрипло, что у неё под грудью завибрировало: “ты мертвая”.       — Ты мёртвый, — заплетающимся языком.       Свисающий локон волос щекочет ей щеку, но она уже практически ничего не чувствует. Когда оргазм ближе , то тело почему-то немеет.       Он раздвигает ей рот своим. Жарким и влажным. Как будто, правда, живой и ещё любит. Внутри тепло, а снаружи очень-очень холодно. Как тогда в ванной. Одной половиной в согревающей воде, а другой чувствуешь мороз кафельной плитки и застывающих волос, прилипших к мокрым плечам. Паршивое ощущение.       Сейчас он горит, но завтра утром снова будет тянуть сквозняком, и опять ей мёрзнуть.       А сейчас да, сейчас хорошо. Сердце как будто гигантским пламенным комом скатывается вниз и разрывает тело, сокращаясь. Он вдалбливается, словно последний раз трахается, и шепчет в раскрытые губы:       — Ты. Будешь. Мучиться.       Она улыбается. И вправду смешно.       Всё сливается в маленький ад. И внутри неё и снаружи. И последний раз затягивается узлом после его толчка, чтобы следом полностью распуститься.       Жаркая ладонь ложится на горло перед тем, как Сану заслоняет собой свет и проливает на дрожащую грудь тёплое семя, а она дергает пяткой в такт сокращающимся мышцам живота, и кричит громко, громче рычания и липкого шлепка.       Легкие наконец-то раскрываются, и она не слышит ничего, кроме биения сердца.       — Отдохни немного, — его нога вытягивается у её розоватого лица, а рука охватывает лодыжку.       По рёбрам скатывается несколько капель на пол.       Они лежат голые на полу, и всё постепенно обретает свою форму: ваза, лампа, окно, его ненависть к ней в виде легкого пинка в щеку.       Как будто то, что случилось только что, можно назвать любовью.       Кия холодная настолько, что кости трещат и губы, наверняка, синеют, и как хорошо, что она себя не видит. Она всегда боится смотреть в зеркало после встреч с ним. Особенно в глаза. Они такие мертвецки пустые. Остаётся только рыдать. Но чем?       Почему её никто не обнимет? Не уткнёт носом в тёплую ткань кофты, свитера, футболки — чего-нибудь хранящего здоровую человеческую энергию и запах, может быть, цветов или хлеба. Обнимет и скажет, что она не виновата, что ”бывает со всеми”, что всё прощается.       — Так что там с Сонбэ?       Лучше бы ударил.       — Ничего.       — Уверена?       — Да.       — А что насчёт “тоже”?       Кия приподнимается на предплечья.       — Что?       — “Ты мне нравишься тоже”, — он трет лоб. — “Тоже”. Что-то такое было.       Сердце только успокоилось.       — Это значит, что он мне нравится, а ты нет.       Глухой смешок, переходящий в хрип.       — Я реально грохну тебя. Когда-нибудь.       — Я реально тебя ненавижу.       Он проводит ладонью вдоль её ноги.       — И я тебя.       Круг замкнулся. В сотый раз.