порочный круг

      Её звали Нана. Она улыбалась почти до треска, как будто догадывалась, что делает это в последний раз.       Как будто она пережила депиляцию и маникюр, чтобы через шестнадцать часов превратиться в удобрение.       Нет, конечно. Она мечтала о крепких ладонях О Сану у себя на бёдрах, и Кию начинало трясти от представления, как кухонный топорик проходит через сахарный женский затылок, почти прорезая мякоть мозжечка.       Бедная девочка.       И чем красочнее Кия рисовала перед глазами израненное бледное тело, тем громче Нана смеялась. Говорила об учёбе, о работе официантки, заправляла волосы за миленькие ушки и буквально пробивала висок О Сану невинными глазками до костей черепа. Кия допускала мысль, что Нана искренне не понимает, почему он ни разу не посмотрел на неё за всю поездку? Почему с каждым светофором его богатый словарный запас сходит на «нет» и «да», его взгляд сквозит больше отвращением, чем желанием поскорее остаться с ней наедине? Зато Кия прекрасно понимала и чувствовала, как он сохнет от жажды поскорее расколоть рулём рыжую голову на две половины.       Сану доходит до планки молчаливого пиздеца. Это когда следующий шаг — нож в глотке.       Ну или трах в полуутопленном состоянии под звуки рыданий и его ритмичных ударов локтями о кафель ванной.       После пересечения, казалось бы, двух параллельных, а именно вашей жизни и жизни О Сану, стоит оценить металлический блеск крючка, случайно зацепившегося за ваше ребро.       Кие повезло, как она считает, а по словам Сану, у неё всего-навсего красивая шея.       Ну типа только поэтому она до сих пор не валяется с распоротой брюшиной у него в подвале.       — Где твоя общага? — Кия наконец-то возвращается в реальный мир.       — Недалеко. Где парк Гиё.       — Ясно.       Ясно, что больше в этом парке ты не побываешь.       Тебе действительно лучше выпрыгнуть на проезжую часть, отделавшись возможным сотрясением и открытым переломом большой берцовой, чем расчлененкой в доме какого-то психа.       Нана слизывает помаду со своих пухлых губ, приковывая внимание обратно к Сану, и продолжает:       — У меня была собака...       Блять, серьезно?       Кие данная ситуация напоминает очередной нашумевший сериал от Нетфликса, где эта бестолковая девчонка — заблудшая душа, Сану, возможно, Харон, машина — лодка, переплывающая Стикс, а Кия ненужное детское кресло, журнал с рекламой авиабилетов или валик для одежды, скатившийся на коврик из-за резкого торможения.       Тогда, чтобы обрести плоть и кровь в этой истории или даже образ ангела-хранителя, необходимо нащупать ножик в кармане переднего сидения и хорошенько надавить лезвием на палец до спасательных красных бусин. Раздавить их между средним и большим, после — размазать на собственных губах вместе с плотным слоем блеска. С верхней на нижнюю и так раза три, прежде чем О Сану напряжённо проглотит слюну и тяжело выдохнет, как при лихорадке, прерывая бессмысленный поток девчачьих мыслей.       — Всё нормально? — Нана выглядит по-настоящему взволнованной, когда он хрустит шеей.       Конечно всё нормально, милая. Но для того, чтобы предмет твоих сексуальных фантазий обратил хоть чуточку внимания на отменное декольте, необходимо максимум — вырвать себе глаза, а минимум — проколоть палец. К сожалению, Сану не воспринимает любые иные действия за флирт. Короткие юбки — скрытое желание погибнуть в его лапах. Больше ничего.       Гораздо эффективнее раздробить себе руку молотком. Действует, как кусок свежей говядины на оголодавшего пса. Мерзость.       И когда Кия выдавливает из себя достаточно, погружая окровавленную подушечку пальца в рот, когда за зрачками Сану уже не видно радужки, как у гребаного наркомана, пустившего по вене, их души, кажется, отслаиваются от тел и переплетаются чуть выше стальной крышки автомобиля.       “Да, она меня тоже заебала. Давай побыстрее разделаемся с этим дерьмом“.       Кия запрокидывает голову, продолжая держать палец во рту, и ей так отчаянно лупит по затылку, когда Сану внезапно тормозит машину на повороте.       — Пошла нахуй отсюда.       Ой.       Она даже не напрягается, продолжая расслабленно дышать в светлую обивку крыши. Потому что...       — В смысле?       ... это явно прозвучало не для неё.       — Нахуй.       Потом Кия закрывает глаза, слыша, как он подрывается с сидения, дотягивается до соседней двери, открывает её, как с улицы доносятся звуки проезжающих неподалёку тележек. Видимо, они остановились у магазина.       — Сану, я...       Девочка, благодари Бога, что тебе не пришлось разбиваться об асфальт на бешеной скорости.       Вот машина вновь образует собою беззвучный вакуум, и Кия просыпается, моментально встречаясь с жалобно поблескивающими глазами за стеклом. За секунду они исчезают, как и гипермаркет, как и его сотрудники в зелёных жилетках. Их уже не существует. Есть дорога с бесконечно мелькающими многоэтажками.       Есть Сану, который не сказал ни слова после того, как выкинул свою подружку на обочину. Есть Кия, смиренно опустившая руки на коленки.       Есть молчание. Только пластыря нет, чтобы замотать рану.       — Подумай хорошенько.       Кия осторожно оглядывает его подрагивающие сухожилия на руках.       — О том, что скажешь мне, когда приедем, потому что я хочу превратить тебя в отбивную. Ты затрахала мне мозг.       — Давно?       — Заткнись, иначе я, блять, разнесу этот фонарь со всей скорости, и от твоей головы ничего не останется, ясно? — он оторвал указательный палец от руля.       — Как и от твоей.       Сану утомлённо вздохнул.       И больше как будто не дышал.       До самого приезда.       Кия вышла из машины следом за ним. Встала на месте, рассматривая, как длинные пальцы нервно вырывают сигарету из пачки, роются в полупустой спортивной сумке, болтающейся на плече. Сану награждает Кию тяжелым взглядом только тогда, когда та переводит свой на окна соседнего дома, за которыми покоится её застеленная кровать.       — Даже не думай, — делает первую затяжку. — Ты туда сегодня не вернёшься.       Шарится в кармане джинс и спустя мгновение кидает ей в грудь что-то холодное и звенящее в воздухе.       — Поднимайся.

***

      Сколько бы Кия не посещала этот чертов склеп, в горле всегда застревал неприятный вкус, как будто ей засунули туда кусок железа. Она без конца сглатывает слюну, проводит языком по нёбу, облизывает пересохшие губы — не проходит.       Смотрит, как он достаёт из холодильника запечатанное вино, дёргает кухонные ящики, ловко цепляет штопор и уверенно вонзает его в пробку. Также уверенно, как пробивает продолговатый мозг топором.       Кия на секунду закрывает глаза, и слышит:       — Не спи, зайка. Сегодня некогда.       Она смотрит исподлобья. Он усмехается. Больше ничего.       Перед тем, как сесть, Сану ещё раз тянет на себя дверцу холодильника и швыряет на стол здоровенный торт. Тоже ещё не открытый. Потом к этой композиции летят две вилки. Конец.       Он наливает ей, не спеша, целый бокал, себе, а потом смотрит совершенно ничего не выражающим взглядом и размыкает линию губ:       — Ну давай, расскажи что-нибудь. Так долго не виделись.       Я думала сдохну, а не тут-то было.       — Рассказывать нечего.       — Совсем?       — Совсем.       — А где же ты была?       — В отеле.       — Каком? — он подносит стекло ко рту.       — Каком-то.       Кия хотела добавить : “не помню”, но вовремя спрятала тянувшиеся к бокалу пальцы в кулак, когда он своим вдарил по столу, и сцепившиеся зубцами вилки слабо прозвенели.       — Я не помню. Мне было плохо. Какой-то отель далеко от центра, — слов неожиданно оказалось слишком много. — Лишь бы ты не нашёл.       Сану сделал глоток.       — Ты такая жалкая, когда начинаешь оправдываться. Так и хочется размазать тебя по стене.       — Я не оправдываюсь.       — Конечно, нет.       У Кии под ногтями засохшая кровь. Она замечает это, когда берёт ледяной бокал и подносит к губам. Скулы сводит от вяжущей кислоты, и следом за алкоголем во рту растворяется замёрзший клубничный крем.       Она снова кусает щеки.       — Да он вкусный, че ты морщишься? — Сану медленно вонзает вилку в торт. — Тебе же неделю назад он нравился. Как и я.       Гланды, кажется, пухнут. Наливаются, как две спелые вишни, и она протолкнуть дальше горла эту омерзительную сладко-кислую массу не может.       — М?       — Что? — её губы слипаются.       — Кровь вот тут, говорю, — он проводит указательным пальцем по выступающей мышце шеи. — Сходи, умойся.       Кия стискивает зубами ободок бокала, пока верхнюю челюсть не сводит.       — Потом умоюсь.       — Ну смотри.       Гнильё, гнильё, гнильё. Кругом гнильё, зловонная жижа, куда не встанешь — засасывает по локоть. И ты барахтаешься, откашливаешься, плюёшься, пока лёгкие не отказываются функционировать, пока по макушке не проходится его грубая подошва и ты тонешь. И даже не видно, что там сверху. Темнота, вероятно. И тут, и там.       — Лишь бы ты не нашёл, — до слуха, сквозь кровавую трясину, доносится приглушённый смешок. — А что такое? Ты ведь сейчас сама ко мне пришла.       В глазах потихоньку начинают плавиться его потемневшие влажные губы совсем недалеко, и Кия задумчиво склоняет голову, чувствуя, как внизу живота что-то сжимается.       — Я не хочу разговаривать об этом. Я вообще не хочу разговаривать.       Его правая бровь изгибается.       — А что ты хочешь?       — Ничего. Меня тошнит, — она давит ладонями на глазные яблоки до разноцветных точечек. — От тебя.       — А от себя? Нет? — Сану делает глоток. — Оттого что ты шлюха, например.       Кия едва не вырывает собственные ресницы, когда отводит руки от лица и выпрямляется, наблюдая, как он опустошает бокал.       — Ты пятнадцатилетний обиженный мальчик?       Сану молчит и тянется за вином, улыбаясь.       — Я не шлюха.       — Окей, Кия, но согласись, что тебе бы этого сильно хотелось.       Она смотрит, как стекло её бокала начинает наполняться темно-красной жидкостью, пока в бутылке не остаётся и капли.       — Нет, не хотелось. Ты говоришь какой-то бред.       — Разве? Ты соками исходишь за секунду, стоит к тебе прикоснуться. Знаешь, у тебя бы была неплохая клиентская база.       — Ты хочешь стать моим сутенером?       — Нет. Я просто хочу, чтобы ты признала, что могла бы быть проституткой, просто потому что тебе нравится трахаться. Ты же ебаная нимфоманка. Не думала об этом?       — Нет. В чем это проявляется?       Сану легонько стукнул по виску указательным пальцем два раза.       — Если ты больной, не нужно во всех окружающих искать эти же болезни.       Он глухо смеётся в бокал.       — Я не ищу, — вытирает большим пальцем нижнюю губу. — Нана, например, была полностью здорова. Ты мне такой секс обломала, идиотка.       Желудок неприятно сводит.       — Ты наверное думала, что я очень скучал, что я сплю и вижу, как ты стонешь подо мной. Ты ошибаешься. Мне похуй на тебя и на то, кому ты ещё отсасываешь, пока меня рядом нет.       — Я никому не отсасываю.       — Пиздишь.       Секундная стрелка настенных часов делает тик-так.       Тик-так.       Тик.       Так.       Содержимое бокала Кии сливается с его серой толстовкой в страстном кроваво-красном поцелуе, попадёт на шею, подбородок, в левый глаз, видимо, тоже, раз он начинает щуриться.       БЛЯТЬ.       Блятьблятьблять.       Что ты наделала?       Она не успевает сделать шаг, она даже не успевает поставить бокал на место, потому что он отлетает на пол. Кия оказывается рядом с его остатками, рассекает бровь о металлическую ножку стула, прежде чем врезаться взглядом в бежевый потолок кухни, который начинает кружиться-кружиться до рвотного рефлекса, колоть до воспаления радужки испуганные глаза светом болтающейся лампы.       О ложбинку между ключицами разбивается красная капля с его подбородка.       — Сука.       Она инстинктивно тянется дрожащей рукой к окровавленной брови, не успевая остановить его губы, которыми он впивается в раскалённый висок, как голодное животное пронизывает острыми зубьями свежее мясо.       Кие хочется прокусить ему мочку уха, но её так прижало к гребанному полу, что она даже не в силах дёрнуть стопой. Остаётся биться рыбой на горячем песке. Морщиться, словно ей лимон в рану выжимают, а это всего лишь язык и пропитанное алкоголем дыхание, от которого глаза режет.       — Ты почему торт больше не стала есть?       Его кожа пахнет вином и гелем для бритья. Она размыкает губы, вероятно, чтобы обидеть, но в ответ на эту ущербную попытку противостоять прилетает омерзительный крем. Она только и успевает заметить его рукав промелькнувший перед носом, как лицо облепляет, словно землей присыпают, и тогда рот её становится таким податливым и широким, что пальцы Сану, конечно, забираются внутрь, запихивая туда всё, что не попало с первого раза. Резко, как он любит, пока горло не начинает сжиматься и возвращать сладкое назад, пока Кия не начинает кусать фаланги.       — Нравится?       Сливки розовеют из-за пробитой брови.       — Нравится?!       — Дерьмо.       Лица Сану не видно из-за полусклеенных маслом глаз.       — Дерьмовый торт. Ты тоже дерьмовый.       Никто наверное никогда не узнает, на что она надеялась после таких слов. Она сама не знает. Она готова прямо сейчас вантуз засунуть себе в глотку, но для этого нужно встать хотя бы. Она не может: Сану намертво вцепился в запястья с двух сторон. И это чертовски       — Больно!       — Разве?       — Да, блять, — Кия чувствует, как с переносицы сползают остатки крема. — Пусти меня!       Он наклоняется медленно. Так низко, чтобы можно было при возможности откусить нахрен ей язык, но он этого не делает. Он всего лишь целует. Сначала в лоб, потом в кончик носа, потом в больную бровь, размазывая кровь по лбу. Кия вдыхает и замирает с полной грудью, пока его липкая рука не начинает стягивать колготки.       — Сану, мне надо промыть глаза, — она слегка приподнимается. — Сану, ты слышишь? Я сейчас ослеп...       — Тихо-тихо, — он становится нежнее на несколько мгновений, пока пальцами бережно убирает белые ошмётки сливок с век.       Вот обретающая в её глазах ясность полуулыбка, красные разводы на щеке и пятно от вина на толстовке слева, словно ему выстрелили прямо в сердце, а он ещё каким-то образом существует.       — Ты никогда не умрешь.       — Сильно головой ударилась?       — Такие уроды, как ты, бессмертны, к сожалению.       Хлопок, после которого Кия давится слюной.       Хлопок, после которого слышится звенящая пряжка ремня. И ноги оживлённо начинают колотить пол, двигать размякшее тело, пока Сану не дергает её за голени на себя.       Кия плачет, кажется. Слёз так много. Она размазывает их по щеке, а потом неожиданно бьет его пяткой в грудь. И продолжает плакать, и смотреть снизу-вверх в равнодушные глаза, как будто он вдруг превратится в человека.       — Извини.       Его «извини» — удар лопатой по голове.       Она содрогается на полу, как игрушка с неисправным механизмом. Он осторожно тянет её на себя за запястье, прижимается ртом ко лбу, ощущая сладость на собственных губах. Ещё раз извиняется. Как будто искренне, но Кия стала отличницей в общении с ним. Она знает, что «люблю» в этом доме тождественно заплесневелому куску сыра в холодильнике.       Она знает, поэтому отвечает:       — Я тебя ненавижу.       В этих стенах только ненависть до боли в надкостнице есть настоящая любовь.       И когда она осмеливается произнести это будучи не бьющейся в предоргазменных судорогах на стиральной машине, а так, в лицо, совсем-совсем близко, настолько, что слышно, как сердце его в этот момент... рвётся?       Но оно стучит ужасно громко, и хочется обхватить его двумя ладонями, как маленькую птичку с окровавленным стеклышком в крыле, чирикнувшую в последний раз. Что-то, может быть, важное.       У Кии в животе кто-то клешнями сдавливает печёнку, и она издаёт звук ломающегося радиоприёмника, застывая с открытым ртом. Наблюдая за тем, как Сану рукой закрывает лицо.       Потом проводит устало по лбу, забирая волосы назад.       Потом выдыхает, и одна прядь как-то забавно виснет над бровью. Забавно, но от того, как он стучит фалангами по подбородку, краснея, она больше хочет не смеяться, а выдернуть себе сонную артерию.       — Я... — его голос становится ниже, и у Кии стынут конечности, — по-твоему кто?       Она чувствует, как здесь, на испачканном кровью и вином полу, остаётся лишь её бессмысленное тело, а то, что именуется душой, кажется, растворяется. Остаётся только мычать и смотреть, как он сатанеет.       Он даже не будет её трахать сегодня. Он просто вырвет каждый её ноготь, а потом живьём закопает.       — Сану, — неуверенно выдавливает из себя, замечая, как его брови приподнимаются, — я не понимаю.       Он сглатывает.       — Как думаешь, — взгляд направляется в сторону, — я могу прямо сейчас продырявить твой висок углом стола? А?       Голова превращается в огненный пульсирующий шар, и Кия ловит себя на том, что уже практически не дышит, а просто ворочает сухой язык в раскалённом рту и пытается разглядеть за чужими сузившимися зрачками секундный блеск неудачной шутки.       — Я могу убить тебя?       Ничего больше не существует. Ни болтающейся лампочки, ни одинокой пустой бутылки на столе, ни того странного пятна на стене за спиной. Есть только он, взглядом выдалбливающий из её тела потроха.       — Я думаю, что нет, — его палец проходится по узенькой щели между половицами. — Не могу же я убить тебя дважды...       — Что?       — ... или могу?       Из неё вырывается горячее и солёное, раздражающее губы изнутри.       — Ты считаешь, наверное, меня убийцей и психом... — Сану затихает на секунду. — Ты часто думаешь о том, что я тебя убью?       Кию безжалостно лупят кнутом под ложечкой, а она держится.       — Да.       — Да? Ты думаешь я настолько...       Голос его обрывается, и как будто чья-то тяжелая невидимая ручища вырывает самого Сану из этой комнаты, оставляя как и от Кии — одну оболочку. Он теряется. Он беспокойно смотрит на стол, её порванные колготки на коленях, её неровные ногти, корябающие древесину пола, потом выше-выше и целится в лоб.       — Ты знаешь, я ведь убил свою мать.