***
Он пришел в Грязьмут уже под полдень; впрочем, там и в этот час было сумрачно и туманно. Поздоровался немым кивком со старейшиной, что так же немо кивнул в ответ. Смущенно отвернулся от Бретты, зажато сидящей на скамеечке. Перехватил футляр со скрипкой в другую руку, чтобы не ворчал, увидев её, вечно недовольный новыми событиями Зот... Иногда даже удивительно становилось, как они, так похожие внешне, не сходились характерами. С Бруммом было лучше. Он был угрюм, но прост в разговоре, не строил из себя больше, чем он есть, не показывал презрения к другим и потому сам его никогда не вызывал. И Призрак направился к шатру, фонари возле которого горели приятным, пусть и зловещим чуток, алым пламенем. И — странно! — оттуда не доносилось звуков баяна. Брумм сидел на земле, положив локти на сложенный баян, и его глаза выражали явную скуку. — К Маэстро нельзя, — объявил он, заставив рыцаря остановиться на секунду. Увидев вопросительный наклон головы, он пояснил: — ломает. Не совсем, однако, было понятно, что или кого Гримм мог ломать и зачем ему это было нужно. Он нагнулся и криво написал пальцем на земляном полу: «что он ломает?». — Не он ломает, а его, — Брумм вздохнул. — второй день уже. У нас вчера «Тень дождя» ставилась, знаешь? Так ученики наши паршиво закрепили под куполом тучу. У нас тяжелая бутафорская туча, из коры, и вот она упала. Маэстро читал под ней свои куплеты, а она как грохнет, что треск до окраин самых, и все смеются. Его теперь ломает, кости ноют и хандра жуткая, потому что, выходит, провалилась премьера, и «Паутину» мы поставим позже срока. Хоть и было немного смешно представлять, как на грозного, читающего стихи заумным гекзаметром Гримма падает деревянная туча, Призрак все равно написал на земле: «жаль». — Ещё бы, — Брумм вздохнул, — так что ты к нему не ходи. Он не принимает. Или ты не за ним? Призрак помотал головой и показал на Брумма. Кажется, баянист был этим приятно удивлен. — А чего ж тебе? Увидев футляр со скрипкой, он смущенно помотал головой. — Нет, на этом играть не умею. Гитаре чуть-чуть обучен, а к этой штуке и как подступиться не знаю. Вот баян — мой инструмент. Послушай, как могу. Долго учил. Он встал, перехватил баян, растянул меха для пробы и заиграл, кажется, народную похоронную мелодию Халлоунеста, только в мажорном варианте. Играл Брумм неплохо, и из уважения рыцарь не стал никак показывать, что баян ему не очень-то и интересен, да и такая интерпретация кажется ему чуточку нелепой. Впрочем, кое-кто другой не стал молча слушать. — Во имя всех богов Пантеона, Брумм! Можешь ты хоть день не гудеть на своей идиотской гармошке? Я болен, а ты и здоровую голову можешь довести до нервного срыва, с кем только не приходится работать… Из-за занавески, что вела в основную часть шатра, выглянул дико скалящийся и шипящий от злости Гримм. Брумм тут же спрятал баян, предательски зазвучавший от того, что ему резко сжали меха, за спину. — Ох, мы всё играем, да? — ядовито произнес он, глядя на бедолагу-музыканта сверху вниз. — Именно, устроили из театра проходной двор и играем. Что здесь делает это бракованное бледное создание? — Инструмент принес, — несмело ответил Брумм. — Кто ему это позволял? — На скрипке играть хочет, но ежели нельзя, извините… В один миг выражение лица Гримма изменилось с перекошено-злобного на взволнованно-заинтересованное. Он вышел из-за занавески не такой прямой, как в их первую встречу, но такой же гордой и статной походкой и обошел вокруг рыцаря пару раз. — О, ты хочешь научиться играть на скрипке? Подойди сюда, мальчик, не бойся. Оставь этого чурбана, что хочет совратить тебя с истинного пути своим плебейским баяном. — Ну что ж вы, Маэстро, баян тоже… — Замолчи, Брумм. Перед тобой принц, правда? Сколь бы не было сильно мое неуважение к Черву со всем его семейством, он все ещё знатного рода, и инструмент в его руках должен быть такого достоин, — он с медлительностью, которую можно было бы принять за томность (но было понятно, что это просто боль в спине), сел и взял рыцаря рукой за подбородок. — Гармошки и прочее пусть будут уделом балагуров на гулянках. Они гудят без толку, но в их музыке разве есть тонкость звучания? Нет, милый, нет. Скрипка — вот что подойдет маленькому принцу. Научись ей, и ты сможешь петь о любом чувстве. Её струны подчиняют себе души публики… Он театрально взметнулся вверх, одергивая плащ. — А я подчинил себе её струны. Это было очень красиво сказано, и рыцарь даже похлопал. — Не стоит, — сказал Гримм с интонацией, исполненной актерской сдержанности. — Покажи лучше, что за скрипка в твоих руках, это важно. Уже от того, как она сделана, зависит её голос. Призрак протянул Гримму чехол. Маэстро постучал по вынутой скрипке, придирчиво оглядел её, как это сделал бы настоящий профессионал. Потом повертел, внимательно присматриваясь, и вынес вердикт: — Неплохо. Качественная работа, хоть мне лично этот размер маловат. Что же, я могу взяться учить тебя, если твое желание подлинно. Конечно, за разумную плату в пятьдесят гео на занятие: впрочем, уж тебе не должно составить труда заплатить. Рыцарь с готовностью закивал. Брумм сердито отвернулся, кажется, пылая ярой ненавистью ко всем смычковым инструментам. Наверное, лучше будет вежливо уделять внимание и его веселому баянному реквиему тоже.***
Ему, однако, почти не выдавали карманных денег: Белая Леди считала его для этого слишком маленьким, а Хорнет говорила, что он потратит их на ерунду, хотя на самом деле наверняка просто жадничала. Поэтому с утра пораньше он пошел в комнату к Полому, который сидел за столом в своём обычном полубессознательном состоянии и что-то малевал на бумажке. Рыцарь взял другой лист со стола и написал карандашом, с которым, как с гвоздем, никогда не расставался (чтобы иметь возможность писать везде, где кому-то надо будет что-либо написать): «дай сто гео». Но Полый, даже не заметивший его присутствия, не отреагировал на это. Призрак несильно толкнул его в бок — Полый зажмурился от удара, но по-прежнему не обращал внимания на младшего брата. Только когда ему подсунули лист с надписью прямо под нос, закрывая его рисование, он очнулся: вперился в буквы, но то ли не понимал, чего от него просят, то ли не хотел разговаривать. Рыцарь, не теряя терпения, приписал ещё снизу: «пожалуйста». Полый начал читать, медленно, почти по слогам… Годы просидевший в чумном заточении, он оправлялся медленно. Бледный король, взвалив на сына тяжкое бремя идеального сосуда, установил этим жесточайший запрет и на проявление чувств, и на чувства вообще. С этим бы он, может, и справился, но заточение в храме его доломало и сделало из него абсолютного ментального инвалида. Неспособный адекватно вести себя с другими, заторможенный в мыслях и реакциях, он с запозданием, но стал тем, кем бы хотел видеть его отец — только Бледный уже не мог этого оценить… Он мог час или несколько сидеть и смотреть в одну точку, не ощущая, может, даже голода. Он мог стоять, скованный бесчувствием, тогда, когда все паниковали или переживали, но впадать в шоковое состояние из-за мелочей. Он не произносил первым ни слова, а часто не понимал даже, что с ним пытаются поговорить. Белая Леди уверяла, что Полого надо немного потерпеть, что он поправляется быстрее, чем можно было ожидать; Хорнет жалела его, обращалась как с маленьким и никогда не повышала на него голоса, как если бы он был впрямь душевнобольным. Призрак пытался с новоявленным братом поступать так же. Злиться ему даже в голову не приходило. Конечно, неприятно бывает говорить с жуком, который, кажется, и не знает, что он жук… Только разве получится злиться на того, кто у тебя же на глазах в смертельной муке, в непереносимом отчаянии пытался проткнуть своё тело гвоздем? Полый отсчитал сто гео и протянул рыцарю все с той же отстраненностью в глазах. Рыцарь, нацарапав карандашом «спасибо», побежал к выходу: больше у него не было сил на этот разговор с полуживой душой. И ещё ему было стыдно просить у Полого, потому что тот и не отказывал никогда. Как будто не мог вовсе.***
Молчаливо поздоровавшись с Бруммом на улице, он зашел в палатку. Гримм, по уговору, уже ждал, сидя на одном из предназначенных для зрителей стульев рядом со сценой. — Заходи, мой бледный друг, не бойся, — спокойно сказал он, — не возражаешь, если я буду сидеть? Чудно, тогда доставай инструмент и все то, что ещё принес с собой. Призрак вынул из кармана накидки карандаш, с кивком взял разлинованный лист бумаги, любезно предложенный Гриммом, а потом стал доставать из футляра скрипку, бережно и медленно — потому что пока не знал, как с ней надо обращаться. — Можешь сесть вместе со мной, — предложил Маэстро. Стоять и впрямь было несколько неудобно, так что дважды просить Призрак себя не заставил: сел и стал оглядываться вокруг. Было видно, что в шатре буквально на днях ставили что-то масштабное. Ещё не убрали декорации, изображавшие кусты Зеленой тропы, ещё видны были пометки на полу сцены для актеров, часть стульев была опрокинута, а под куполом виден был обрывок каната для пресловутой тучи. Убирать всё это, видимо, пока не торопились: следующую пьесу тут пока даже не репетировали, и можно было ещё насладиться величественным закулисьем театра. Становилось как-то досадно даже, что он не побывал на местном представлении… Может, на следующее не лишним будет взять билет? — Музыка, — начал Гримм, — состоит из нот, и ты это наверняка знаешь. Их семь, но всего лишь ими легко записывается любая мелодия. Слышал, как они называются? Призрак достал карандаш и написал на разлинованном листе бумаги, который выдал ему Гримм: «Домисоляси». — В жизни подобного не слыхивал. Нет-нет, эту скороговорку ты лучше забудь, тем более что тут пара нот да пропущена. Подай мне скрипку, сейчас проговорим их по отдельности. Медленно и четко. Пожалуй, он и не нуждался в том, чтобы Призрак что-то подавал: скрипка лежала на стуле аккурат между ними. — Первая нота — «до». Самая низкая. На твоем инструменте она звучит вот так. Он провел по струнам смычком — но из-под него раздался лишь дробный скрип. Призрак недоуменно наклонил голову. Гримм, со своей стороны, сделал то же самое. — Да ведь здесь нет ни грамма канифоли, — сказал он недовольно. — Отвратительно. К скрипке следует относиться с чуть большим почтением, если хочешь извлечь из неё музыку. Пристыженный, Призрак заводил карандашом по листу бумаги: «что такое канифоль?». — Вижу, мне предстоит много работы… Ладно, помнится, у меня оставался большой кусок. …Оказалось, что настоящие музыканты обязательно должны «канифолить» смычки, что ноты «со» не существует вовсе, что музыку можно записывать, а в нынешних реалиях даже нужно, иначе в королевстве не останется никакой классики. Ещё как-то попутно выяснилось, что на нотных листах по пять полосок, что Гримм долго был скрипачом, исполнял ещё задолго до того, как получил первую роль, и что «паутину», может, поставят чуть быстрее, чем планировалось, если только у неактерского состава прибавится мозгов.***
— Где тебя носит, маленький? — озадаченно спросила Белая Леди, когда он открыл скрипящую дверь их дома. Она, кстати, никогда не звала его «призрак», как Полый и Хорнет, или «тень», как остальные мимо проходящие жуки. Только «сынок» или «маленький». Наверное, ей очень хотелось быть хорошей матерью для нового ребенка. Наверное, она очень скучала по старшим детям все эти годы. Призрак ей, конечно, ничего не ответил: не мог. В такие моменты, когда были слова, но не было возможности их произнести, ему хотелось чуть ли не плакать. — Оставляй хотя бы записку, если уходишь, — жалобно попросила она, — мне бы прочел кто-то из детей, а всё же было бы спокойнее, да? Не уходи молча, прошу. Я ведь не смогу пойти тебя искать, если ты пропадешь. Я волнуюсь. Наверное, это чувство беспомощности просто ужасно. Когда-то Леди была королевой, держащей в руках, как говорили, мир и спокойствие Халлоунеста, а теперь, ослепшая, с трудом может пройтись за пределами дома… Призрак понурил голову, ощущая странное чувство вины, и хлопнул в ладоши в знак согласия. — А где ты гулял? — спросила она несколько секунд спустя, как бы пытаясь помириться. — Надеюсь, конечно, не на Кристальном Пике, там весьма опасно. На Перепутье, наверное? — Два хлопка в ладоши у них значили «почти». Леди продолжила угадывать: — Тогда в Грязьмуте. Навещаешь ту милую чету комаров? Призрак хлопнул в ладоши ещё раз. Про его визиты к Мрачной Труппе он решил не говорить: мать ей откровенно не доверяла. Зачем волновать её лишний раз? — Это хорошо, — устало сказала она, — хорошо, что не забываешь тех, с кем встречался. Только будь осторожнее. Это было просто смешно. Призрак сам выбрался из бездны, обошел весь Халлоунест в поисках ответов на загадки, одолел Лучезарность, а Леди боялась отпускать его в Перепутье, думая, что он там проиграет бой какой-нибудь ползучей живности или искалечится на сталагмитах. За Полого не боялась, хоть он и разумный-то был едва, а за него опасалась. Потому что он меньше ростом, что ли? — Проведи меня на кухню, если тебя не затруднит, — стыдливо попросила она, — я боюсь этих крутых ступенек.***
Из шатра доносились через разные промежутки времени то вопли Гримма, то лепет кого-то помладше, то многозначительные вздохи Брумма. Видимо, опять произошла крупная ссора. Призрак заглянул внутрь, и его глазам открылась такая вот картина. Гримм стоял посреди сцены со скрипкой в одной руке и смычком в другой, причем смычком он то и дело замахивался на пару невысоких жуков с маленькими глазами и объемным панцирем. Они, одетые в какие-то слишком пестрые одёжки и обвешенные сумками, поясами и не очень искусно сделанными амулетами, стояли, виновато пялясь на орущего Маэстро. В стороне от всего этого стоял разочарованно вздыхающий Брумм, облаченный в изумрудно-зеленый кафтан и с такого же цвета шапкой набекрень. Призрак застыл перед входом, сомневаясь, стоит ли ему заходить; решил не торопиться и послушать, что происходит. — Повторяю в первый и последний раз, бестолочи! Ваш выход тогда и только тогда, когда я заканчиваю играть «умиротворение», после самой-самой последней ноты, а не раньше! Понятно? Столь близкое соседство слов «умиротворение» и «бестолочи» создавало в какой-то мере комический эффект. Призрак, развеселившись, похлопал в ладоши, чем и обратил на себя внимание Гримма. — Заходи без страха, — уже тише сказал он. — Мы скоро заканчиваем. Я собирался поставить этих двоих на второстепенные роли, но теперь в душу мою закрадываются, — он повернулся к двум незадачливым актерам, повышая голос, — весьма и весьма сильные сомнения! Вы вообще поодиночке не мыслите? Ваша массовка, что ли, один лучезарящийся коллективный разум? У двоих жучков были страшно смущенные лица. Им хотелось посочувствовать, поддержать их: первый самостоятельный шаг всегда волнителен и редко бывает сразу правильным. Озвучить эту мудрую мысль Призрак был не в силах, так что просто подошел к актеру повыше и обнял его. Брумм охнул, а Маэстро удивленно выгнул брови. — Чего ты добиваешься, бледная тень? На карандаш не было времени, так что Призрак просто повторил то же самое с жуком пониже. — Ладно тебе, я не так уж и строг, — усмехнулся Гримм. — У этих бедолаг ещё есть шансы. Давайте, по новой! — Привет, товарищ! — пользуясь случаем, поздоровался Брумм. — Смотри-ка, я главную играть буду. Нечасто бывает, а всё ж приятно. Ты присядь сзади, посмотри, коль хочешь, ты нам мешать не будешь. За репетиции мы денег не берем. Призрак, чтобы не тормозить репетицию, присел на втором ряду и подпер лапками голову, готовясь слушать и смотреть. «Паутину» он никогда не смотрел, да и вообще в театре не был, так что посчитал, что это будет полезным опытом. Брумм поправил на себе кафтан, жуки из вчерашней массовки скрылись за занавесом. Гримм встал спиной к сцене, отошел шагов на пять (или на десять, если мерять в шагах Призрака), вскинул скрипку на плечо — и заиграл… Много ли музыки приходилось слышать Призраку по пути? Мало, очень мало! К тому же большая часть мелодий были мелодиями, которые породил уже отчаявшийся и свыкшийся с мыслью о неизбежной своей гибели народ, а оставшаяся — которую породил народ подвыпивший и решивший помирать с весельем. Но здесь, в театре, во главе с уважающим классику Гриммом, ставились лишь проверенные временем пьесы и оперы — и мелодии были совсем другими. Звук тек медленно и плавно, и в этой плавности, казалось, была заключена сразу и вся свежесть торопящейся расти зелени, и все спокойствие тихих улочек, где жуков всегда выходит на улицы меньше, чем их есть, и вся прохлада подземных дождей — все то, что называется «умиротворением». Это было что-то вроде тихой благодарности миру за покой, наслаждение этим покоем — и вместе с тем, когда Гримм брал высокую ноту, маленькую пустую душу под накидкой начинало страшно щемить непонятной тоской… Потом запел Брумм. — К безмятежности привык наш род — в жизни нашей нашей нет невзгод. Тишь да гладь, как всегда: мирных дней череда устремляет вдаль неизменный ход. Но о новом мечта, что в душе заперта, за собою меня зовет… Он пел о беззаботной легкости, о которой чаще грезят те, кто повидал достаточно приключений и трудностей — но которая так редко устраивает молодых и горящих жаждой нового. Герой Брумма был молод, и тишина его селения ему казалась серой, рутинной, отсутствие трудностей нагоняло скуку… Так ли ценно ничего не сулящее спокойствие? Нет, ему не хотелось ни секунды больше оставаться наедине с умиротворенной мелодией, ему хотелось волнения, которое давало бы ощущение полноты существования, препятствий на пути, которые бы его испытали, награды, за которую хотелось бы бороться! И как не разделить этого желания, когда душа разворочена скрипкой, когда сам в себе теряешься, и остаются только слова — такие точные, так разящие?.. «Браво», — хотелось сказать, но только у него отродясь не было голоса. Жалко только, что Гримм, привыкший исполнять эту мелодию, кажется, не испытывает на себе того шквала чувства, что охватил сейчас Призрака… Но ведь наверняка испытывал его тогда, когда слушал впервые? Часть с пестро одетыми жучками он запомнил плохо. Понял из действия, что они играют пару бродячих торговцев и зовут Брумма посмотреть на большой мир, обещают показать много чудесных мест даже в родном королевстве — и что персонажу Брумма по душе эта идея. — Что ж, не так плохо, как я себе представлял, — сухо заметил Гримм. — Можете расходиться, репетиции на сегодня закончены. Брумм пробормотал что-то и пошел к выходу. Ринулись подальше от Гримма и пара актеров. Только Призрак остался сидеть неподвижно: в ушах у него звучала чудная музыка жизни… — Вижу, ты впечатлён, — гордо отметил Гримм, — что же, мне, как музыканту, это безусловно льстит. А ведь песня не столь уж и затейлива, согласись? Я мог бы научить ей тебя. Тогда у Призрака в голове не оставалось места ни для сожаления о времени, которое эта мелодия займёт, ни для сомнений в своих способностях. Он просто закивал с готовностью и решительностью. — Отлично. Мне всегда приятно было выступать и работать с теми, чье сердце жаждет знаний. Начинаем, в таком случае, с мажорного форшлага. Рыцарь не знал пока, что такое форшлаг, но внимательно стал смотреть на то, как Гримм берет скрипку, как зажимает пальцами струны и под каким углом держит смычок. Ему очень хотелось, чтобы у него получалось в точности так же.***
Дни занятий складывались в недели, недели сменялись одна за другой так быстро, что счет им потерялся, и постепенно Призрак овладевал заумными словами и техниками, учился отличать форшлаг от флажолета и все лучше различал ноты на слух. Кусок канифоли Гримма потихоньку заканчивался, и Призраку пришлось купить новый: он, к слову, оказался куда лучше по качеству. Кроме безымянной мелодии, которой пообещал научить его Гримм, он вызубрил еще несколько гамм и распевок. «Паутина» репетировалась себе потихоньку, незнакомые жучки из массовки играли с каждым разом все убедительней, Брумм всё больше привыкал к своей роли, а сам Призрак уже полностью знал сюжет пьесы. Оказалось, что героя, которого играет Брумм, зовут Лас, и он был сыном местного лекаря. Он вырос, решил, что ему надоела спокойная жизнь в родной деревне, и с бродячими торговцами отправился смотреть родную страну. Но потом их компания вошла в Глубинное Гнездо, и его душа ужаснулась тому, как там живут местные. Это было беднейшее место, где каждому приходилось работать в поте лица, чтобы земля дала хоть что-то, где многие страдали от болезней. Но самым страшным было то, что дети зачастую рождались мертвыми. Он встретился с ткачом, оплакивающим свою потерю, и не смог больше терпеть. Торговцы ушли дальше, а он остался, поклявшись помочь этому народу и применить все свои знания, что дал ему отец. Ткач, которого играл Гримм, подружился с Ласом и решил помочь ему, чтобы на его родине больше не повторялось подобных трагедий. Помогать и лечить стало смыслом их жизней. Только старания их зачастую оставались неоплаченными: пауки верили, что болезни насылает Бледный свет, что излечить их, само собой, нельзя, и наотрез отказывались попытаться понять обратное. И когда сам Лас заболел, не вытерпев сырости здешнего воздуха, только его друг помог ему вернуться домой — хотя именно его детей он не спас… «Очень грустная история», — написал он, когда узнал о концовке. — А разве не так наяву заканчиваются все сказки о добре? — с ядом в голосе спросил Гримм. — Кто много отдает, тот, к сожалению, остаётся ни с чем в конце. Потому так мало тех, кто готов делать добро бескорыстно. «Не надо делать?». — Каждый решает сам… А впрочем, не будем об этом. Давай-ка, Брумм, выключай свет, я репетировать буду. — На вопрошающий взгляд Призрака он пояснил: — если хочешь, чтоб выступление было идеальным, нельзя пренебрегать тренировками, сколь бы опытным ты ни был в своем деле. Гримм ушел за сцену, а Призрак, как положено, сел на одном из стульев первого ряда: он очень полюбил смотреть на репетиции даже тех моментов, которые уже знал, а уж от тех, которые видел впервые, и вовсе не мог оторваться. Брумм кивнул и стал сбивать палкой пламя в фонарях, и постепенно в шатре становилось все темнее, пока не остался только один фонарь над сценой. Призрак замер в напряженном ожидании чего-то впечатляющего. И вот на сцену вышел Гримм со скрипкой. Надо признать, что он действительно был похож на ткача! Обычный парадный красный плащ он сменил на драную серую накидку, из дыр на спине торчало несколько фальшивых паучьих лап, а на маске — не той, конечно, которой можно закрыть лицо и прошлую жизнь, а на бумажной — были нарисованы еще три пары глаз. — Моя любимая сцена, — шепнул Брумм и сел рядом, — особенно когда играет Маэстро. Гримм заиграл, как ни странно — народную похоронную мелодию Халлоунеста. О, раньше Призрак над ней смеялся и за мелодию не считал даже, потому что слышал её только в глумливо-пьяном варианте что от Брумма, что от Милы. Но теперь, когда за неё взялся подлинный мастер, она одновременно наполнилась и каким-то новым чувством, и приобрела то скорбное звучание, которого ей так не хватало, и оставила себе самую капельку народного, которое позволило ей стать, собственно, народной… — Я знаю, Бледный Свет твой покровитель, — задумчиво обратился он к кому-то воображаемому позади себя; его голос был четко слышен, а слова никак не помещались в ритм песни, но всё же не заглушали её, — его фигуру ты с собою носишь. Коль так, не говорил ли он народу, за что он столь жестоко проклял нас? Безвинных нет, но только даже если я преступленьем омрачил бы душу и все Гнездо грехом бы пропиталось… На этом моменте мелодия взвилась выше на несколько тонов, звуча в прямом смысле как стон, заставляя вздрогнуть от неожиданности: Призрак понял, что этот переход подчеркивает что-то очень важное и тяжелое в словах Гримма. — То в чем виновны дети, Бледный Свет? На этих землях радостей немного — но ты и их им видеть не дозволил! Здесь жизни обрываются случайно — но эти ты в начале оборвал! Моя жена мечтала о детишках, и бремя это мы б несли достойно, но нынче их глаза навек закрыты, и нет возврата им из вечных грез! Голос Гримма начал срываться, и нельзя было понять, что случилось: то ли он просто, как всегда, держал высокую планку игры, то ли эмоции, которые он пытался изобразить, внезапно одержали верх над ним. А мелодия то становилась пронзительно высокой, то резко падала, и играющему Гримму, наверное, становилось сложнее держать её в границах собственных нот. — За что нам это, Черв, за непокорность? За то, что мы тебе не подчинились? Ведь нечего забрать в глубинах этих — здесь и земля-то не дает плодов! Что, самолюбие твое задето? Тогда приди — и мы объявим битву, и пусть хоть весь наш род повержен будет… Но мира ради. Пощади детей. И на этом моменте у него как будто бы разжались пальцы, и смычок выпал из рук. Восхищенный Брумм начал исступленно хлопать в ладоши, а Призрак сидел, как пораженный громом, и думал, может, у несчастного на самом деле дети умерли, а Брумм тут хлопает… — Ну что же? — спросил Гримм, выждав паузу. — Замечания, может, будут? У Брумма, по всей видимости, замечаний не было. Призрак бы скорее удивился, если бы кто-либо посмел заявлять Гримму, что он ошибся в чём-то. — Вот она, обратная сторона известности, — усмехнулся Маэстро. — Даже если выступление твоё будет паршивей, чем пляска скоморохов на ярмарке, тебе и собственная труппа не укажет на недостатки. По крайней мере, при тебе. — Маэстро, да знайте ж меру! — Без обид, Брумм. Я знаю, с чего ты начинал, и знаю, что ты в своей игре несравним с собой прошлым. Но твои собратья по ремеслу исполняют роль… Механически. А так нельзя, ибо много ли чести в том, чтоб выучить слова? Надо, чтоб ты этой ролью хотел сказать что-то свое. Что-то, отличное от строк сценария. Свое собственное счастье или горе. И тогда твоим выступлением проникнутся, даже если ты подлинный не совсем похож на своего героя, а ваши судьбы и вовсе полностью различны. Рад, что ты, Брумм, не растерял свой талант в шутовском галдеже. А сейчас пойди-ка зажги лучше огонь. Призрак сидел без движения. Кажется, сейчас он точно, окончательно прочувствовал, как надо играть. Кажется, в душе у него зашевелилось то, что он хотел сказать. И он знал, кому это скажет.***
Он, как ему ощущалось, летел на рогаче подобно ветру, и в лицо ему били растущие вдоль путей травинки, и он жалел, что не мог закричать — гони быстрее, быстрее! Он соскочил с седла с необычайной ловкостью, только кивнув в знак благодарности, и тут же помчался к родному дому, и накидка за ним развевалась почти настоящими крыльями. Он перепрыгивал через ящики, задевал рогами стражей, поднимался через несколько ступеней. Призрак боялся растерять этот огонь в груди, боялся забыть ноты, боялся, что перед Белой Леди снова застынет по-прежнему немым — и может ведь статься, что больше такого откровения не случится?.. Он громко хлопнул тяжелой дверью, как бы возвещая о своем приходе всем домочадцам, слепым ли или просто не обращающим внимания. Тут же Хорнет соскочила с перил лестницы с грозным боевым кличем, как будто бы в дом вломился враг, но, увидев брата, успокоенно помотала головой и сказала куда-то в коридор: — Мам, он вернулся. Белая Леди вышла в коридор, видимо, шагая на голос. Нетвердой походкой подойдя к Призраку, она положила ему на плечи свои ладони, как будто бы хотела лично, насколько это было возможно, увериться в его присутствии. — Слава всем богам, я думала, ты опять проплутаешь до ночи, — растерянно пробормотала она, — веришь ли, мне все-таки всегда хочется, чтобы ты чаще был дома. Тебя и так не слышно, даже когда ты рядом, а так ты словно вовсе пропадаешь. Если бы я могла тебя слышать, если бы только… Призрак стоял и вежливо терпел, пока она договорит, потому что для Леди чувствовать своего сына рядом было важно — но после «если бы я могла тебя слышать» он не смог сдерживаться, мелодия, которую он нес из шатра, уже горела в разуме, требовала свободы! Карандаш в его руках подрагивал от волнения, и буквы получались неразборчиво прыгающими — Хорнет скептически уставилась на надпись «пойдём все в мамину комнату». — Он хочет, чтобы мы все собрались в гостиной, — озвучила она. — Зачем только — неясно. — Хочешь что-то рассказать? — мягко спросила Белая Леди. Рыцарь захлопал в ладоши, соглашаясь с ней на своем языке, пусть это было и не совсем так. …Пока Хорнет вела в гостиную Полого, Призрак расстегивал футляр скрипки, проверял зачем-то, не порвались ли струны, хотя они никогда у него не рвались. Леди слышала всё это: у слепых часто со временем развивается почти идеальный слух — вертела головой от каждого звука, по привычке пытаясь определить, откуда он доносится и что означает, но, по всей видимости, у неё это не получалось. Пришла Хорнет, тянущая за руку как обычно безразличного ко всему старшего. Призрак положил смычок на струны, глубоко вдохнул, чтобы унять волнение перед ненастоящей, но всё же сценой, малочисленной и родной, но все же публикой… И несмелая, по-ученически подрагивающая мелодия заполнила просторную комнату. Первые торопливые переливы звука заставили Леди словно бы проснуться, встревожиться: она подняла голову, заморгала глазами — будто бы прямо по её душе провели смычком. Она заморгала часто-часто; ох, ей сейчас не хватало зрения, а как, может, хотелось видеть, откуда же взялся в этом доме чудный напев скрипки! А Призрак продолжал свою игру, переходя к долгим, плавным нотам, к тем, которые его самого заставили забыть себя… Конечно, он чувствовал, что и вполовину не так хорош, как Гримм, и было бы глупо думать, что получится так же. Призрак нет-нет да глядел на Хорнет — не смеется ли над ним, не слышит ли в мелодии жуткой фальши? Но она сидела, спокойно-сосредоточенно глядя на него, как будто бы позволяя своим молчанием продолжать — и он продолжал, полностью отдаваясь мелодии. Он играл, и перед глазами у него стояло всё то, чему он хотел петь. В эту песню вместилась и живительная прохлада воды озера, и приятное тепло редко выглядывающего в Грязьмуте солнца. Здесь было место и зеленому буйству Тропы, и серой сдержанности города Слёз. В ней было и великодушие бруммовского героя из пьесы, и широкоплечая честность самого Брумма, и алые искры в глазах Маэстро, и изящность в его движениях… Но было и самое главное, самое яркое — желание поделиться всем с Леди, с мамой, с которой так редко говорил по-настоящему, но с которой мог поговорить наконец — и его новый язык был куда полнее и лучше жестов и рисунков. Ему вдруг так захотелось не упустить ни одного штриха в этой гигантской картине, что он больше и не отрывал глаз от струн, следя за пальцами, чтобы не сбиваться. И пусть порой руки подводили его, пусть иногда он брал нотой выше или ниже — вдохновение в нем уже не могло погаснуть. Когда последняя нота, плавно опускаясь, сошла на нет, он облегченно выдохнул. Несколько секунд он просто стоял, боясь глянуть на остальных: вдруг не понравилось? Но он все же повернулся. И встретился взглядом с Полым. Он смотрел перед собой, слегка покачиваясь, и в его по-чумному смотрящих глазах зажегся наконец не болезненно-рыжий огонь, а нечто совсем другое. То ли он сосредоточенно обдумывал что-то, то ли вспоминал давно забытое, но Полый как будто бы проснулся от долгого сна. Как будто бы увидел заново и Призрака, и мать, и дом, и бесконечный дождь, и все остальное. А потом он впервые за долгое-долгое время не повторил за другим и не промычал еле слышно, а сказал, четко и членораздельно: — Ты играешь как папа… И Хорнет смотрела на него, не смея поверить в чудо: вдруг сейчас огонек в глазах опять поблекнет, вдруг любимый брат снова упадет в привычное полубеспамятство? Но глаза Полого оставались такими же ясными, и он даже голову наклонил вопросительно, мол, зачем ты смотришь? — так что Хорнет лишь повторяла: «наконец-то, наконец-то!». А когда Призрак посмотрел на Белую Леди, она плакала. Что-то не так сделал? Что-то больное задел в душе? Он подошел поближе на пару шагов, чтоб утешить её, но остановился, не решаясь. — Отчего же ты молчал, что ты играешь, отчего же не сказал сразу? — дрожащим голосом спросила она. — Маленький мой, подойди, встань ближе, я так сильно хочу тебя обнять! Призрак подбежал к маме, и она подхватила его как раз в прыжке, прижимая к себе крепче, чем когда-либо. И в этих благодарно сильных и в то же время нежных объятьях он ощущал себя, наконец, воистину любимым и нужным с одной стороны — и способным любить сильнее, полноценно, чем когда-либо ещё, с другой. — Ты правда играешь как отец. Когда ты успел научиться, а? Поверь, у тебя настоящий талант, ты вырастешь и будешь настоящим скрипачом! И может, в будущем, если тебе захочется, все жуки, весь Халлоунест станет слушать, как ты играешь… Но он только вытирал своей ладошкой мамины слезы и думал: «мама, да что ты, в самом деле, зачем мне сейчас будущее?». Ему гораздо больше хотелось, чтобы его покрепче прижали к себе в настоящем.