Вкус синего

Вода такая прохладная. До сладости прохладная... и от неё же и прохладная. Антон жадно глотает стекающие с носа тонкой струйкой капельки воды и расслабленно улыбается. Ему нравятся прохладные ощущения на лбу, за ушами, на закрытых веках, щеках, в складках и трещинках губ, на подбородке и шее... А ещё он замечает, что часто использует слово «прохладный» в различных вариациях. Интересно, это нормально? А впрочем, неважно. Антону так всё равно, если честно. Он ощущает себя на грани болезненного бреда, от которого пылает лоб и печёт голову, а кончики пальцев сводит от холодной дрожи, но внутри всё трепещет от эйфории и почти щенячьего восторга. Шастун сжимает руками край раковины, стараясь сохранить равновесие и одновременно не потеряться во внутренних взрывах эмоций. Ему нужна физическая опора. Парень ещё больше поддаётся вперёд, ныряя под струю воды, и выдыхает холодный пар, когда капли стекают на затылок, направляясь к задней части шеи и под воротник футболки. Лёгкое удовольствие мягко ложится в груди спящей ночной бабочкой, проявляясь на бледных губах ещё более искренней улыбкой, и воссоединяется крепким сплавом с тем чувством, которое оживает при взгляде на синее переплетение абсолютно эстетичных вен рук Арсения. Антон слизывает с губ капельки и слегка открывает рот, позволяя воде скапливаться внутри плотным прохладным слоем. Жажда усиливается, когда он вспоминает о ледяном блеске глаз цвета глубокого дна некой небесной загадки. И это не про великое светило. Пф-ф, зачем оно? К чему оно вообще? Антону достаточно просто знать, что такой цвет существует, а для этого не обязателен свет. Главное, что необходимо помнить — так это то, что глубокий голубой прохладный. На ощупь. Точно, да. Антон уверен в этом. Потому что когда ещё маленький Шастун, до ужаса влюблённый в небо, протягивал вверх ладошки с растопыренными пальцами, их ласково обдувал по-весеннему нетёплый ветер. Мальчик всегда радовался этому. — Мама, ветер снова целовал мои руки, — кричал от восторга наивный Антошка, прыгая вокруг родителя и дёргая его за рукава куртки. — Небо тоже любит меня, оно так общается со мной, через ветер! Мама улыбалась детской непосредственности и кивала головой, ворошила макушку сына и говорила: «Да, небо любит тебя. Тебя ведь невозможно не любить, солнышко моё». Антон осторожно шарит руками по краю раковины и, найдя кран, выключает его, поднимая голову. Ему не нравится то, что он видит в зеркале. Его отражение слишком серое, слишком туманно бледное на фоне тех прекрасных картинок, которые встают в глазах Антона блестящей синей панорамой. Краснота на веках кажется какой-то сухой и от этого неправильной, губы — отвратительно жёсткими, и комок тошноты подкатывает в горлу. Шастун поспешно включает кран и снова наклоняется, ныряя под охлаждающую жар в зрачках струю воды. Становится лучше, но не сразу — постепенно, накатывающе, поэтому сначала парень чувствует, как даже сквозь темноту закрытых глаз пространство конвульсивно шатается, и ноги превращаются в вату. Раковина еле удерживает навесу, но вода... вода спасает. Охлаждает и хоть немного приводит в чувства. Так может только широкое небо или море. Так может только цвет глубокого голубого. Антон снова улыбается, как дурак. Прохлада цвета — то, что вырывает его из лихорадки сейчас и всегда, то, что удерживает на плаву и в сознании каждый раз, когда кажется, что всё, не выживет, покончит со всем нужным и ненужным. Руки Арсения с васильковыми венками из вен тоже такие — прохладные, но обязательные для жизни, они для Антона — представители такого любимого насыщенного цвета. Абсолютно великолепные, крепкие, притягательные. Как можно без них жить? Видимо, у Шастуна действительно что-то вроде бреда. Наверное, простудился. — Антон? Голос Арсения тоже какой-то... освежающий. Успокаивающий. Его тембр придаёт некий мотив двигаться дальше, действовать, гореть ярким пламенем, но не до самого пепла, чтобы после себя ничего не оставить. Он как обитель неопознанного морского королевства, чьи волны с пушистой бахромой пены всегда казались Антону чем-то особенным, а их ласковый шум нельзя было спутать с чем-то другим. Вдохновляющая нежность пропитана в каждом приливе и отливе водяного царя, остужая разгорячённый, нагретый до предела рассудок, чтобы затем наполнить его прохладой и спокойной, готовой на всё любовью. Голос Арсения красивый. Почти преступно пронизывающий до самой грудины и сердца под ней, интригующий, дарящий потрясающий охлаждающий эффект такой же криминальной синевы. Хах, голос Попова цвета глубинного морского марева. Какая простая арифметика, напоминающая сократовскую майевтику. Антон чуть слышно смеётся; до чего он только дожил. — Шаст? Ах, да. Арсений здесь. Кстати, почему он всё ещё в Главкино? — М-м? — вопросительно мычит парень, снова выключая кран, и, открыв глаза, смотрит в дно раковины. Обзор расплывается, и Антону трудно сконцентрироваться хоть на чём-то. Без воды голова ощущается бетонным неподвижным куском статуи, и он надеется, что сможет дойти хотя бы до гримёрки и там рухнуть на диванчик. А дальше — будь что будет. — Ты вообще собираешься домой? Все ребята уже разъехались, — от Арсения слышится еле слышный смешок, а Антон в ответ хмыкает, медленно поднимая голову. Впрочем, видимо, для того, чтобы тут же закрыть глаза и тяжело выдохнуть. В туалете слишком яркий свет, до болезненной вспышки в затылке и лихорадочной пульсации в висках. Ему бы воды... — Антон, всё хорошо? — Сейчас, — неразборчиво бормочет Шастун, проталкивая вязкий комок слюны глубже в горло и лениво протягивая руку к крану. Почему-то сил повернуть его уже нет, но ему так нужна прохлада. — Ещё пять минут и поеду. — Антон. И парень поднимает взгляд на зеркало. Чтобы потеряться в глубокой границе небосвода и серой, облезлой реальности. У Антона ощущение, что ему хорошо и плохо одновременно, когда глаза ласковой небесно-стихийной глади смотрят на него через стекло, с некой тревогой оглядывая в нём каждую деталь. Шастун нервно облизывает губы, боясь оторваться от мерцающих в них морских искр хоть на секунду, и чувствует у себя между лопаток осторожное прикосновение. — Ты в порядке? — шепчет Арсений, чуть хмурясь при виде капель воды на лице Антона. Затем переводит свою руку на место ближе к шее коллеги и аккуратно щупает ткань футболки. — Весь воротник мокрый. Хуже себе не сделаешь? Руки Шастуна начинают еле заметно дрожать от того, с какой силой он на них опирается, и парень мотает головой. Яркая синева размазывается акварелью по всему, что попадает в обзор, и он тихо смеётся, включая кран и опуская макушку под воду. Попов слегка растерянно выдыхает, его рука невольно сползает по чужому позвоночнику, пуская волну мурашек от затылка до самого копчика. Ласковый морской прилив, не иначе, думает Антон, набирая в рот воду и сплёвывая её в раковину, погружаясь в ощущения прохлады. — Ты чего это? — удивляется мужчина не без беспокойства, делая шаг ближе к сгорбившемуся парню. Кончики пальцев сменяются на плотное пятно тепла ладони, а Антон почти видит, как цветущие ветки утонувшей в буйном море ослепительных блёсток сирени жизненными сосудами оплетают руки Арсения под его крепкой кожей. Какая изящная картина, её совсем не вытравить из головы. Но Антон не особо против. Сейчас это почти единственная вещь, связывающая его помутившийся рассудок с действительностью, в которой он почему-то остался один на один с терпким жаром в груди. Почти. — Мне не нравится, что ты молчишь, — задумчиво, будто самому себе, говорит Арсений, и Шастун чувствует, как тот наклоняется к нему. Тепло от тела Попова — что-то такое, что пьянит сильнее алкоголя. — Шаст, скажи что-нибудь. Сказать? Что? — Ты плохо себя чувствуешь? — Антон ощущает надёжное прикосновение пальцев, откидывающих прилипшие к мокрой коже волосы, на своём лбу. Весенняя картинка с маленькими ладошками на фоне тёмно-голубого неба, холод на покрасневшем кончике носа и бескрайняя любовь к тому, что дарит воздушные поцелуи, калейдоскопом проносится перед глазами парня, и он неопределённо пожимает плечами. — Тебя трясёт... А ещё лоб не хороший — слишком тёплый. Отойди от раковины, Тош, давай. Тош. После такого и умереть не жалко. — Останься. Глупая просьба, обращённая, скорее, куда-то в пустоту или в зеркало, чем Арсению. Антон больше не хочет оставаться наедине с теми мыслями, что посылают ему миллионы пятнистых морских фотоснимков, он боится того, что будет, если Попов сейчас уйдёт. С ним как-то всё легче становится, без него уже не так просто всё переносить, даже если это «всё» не такое страшное дело. Парень слышит тихий выдох Арсения макушкой и ощущает, как обрамлённые мраморной синевой руки аккуратно перемещаются на его плечи, отодвигая подальше от раковины. — Конечно, я не уйду. Этот вариант даже не рассматривается, — шепчет мужчина, проводя одной ладонью вниз по левой руке Шастуна и мягко обхватывая его худое запястье, ненароком звякнув браслетами. Хмурится и опускает взгляд на кисть парня, на мгновенье позволяя волнению запустить свои корни глубже в лёгкие и оставить кровоточащие раны внутри горла, и затем целенаправленно проводит пальцами ещё ниже, сжимая длинные влажные фаланги с мокрым металлом колец. Антон отрывисто вдыхает и с трудом выдавливает улыбку, растворяясь в удовольствии накрывших пронизывающих насквозь ощущений от влечения к живому теплу вперемешку с прохладой и обострённым тактильным контактам. Сейчас так. Только так. Через касания, через глаза, на голос — даже не на речь, наобум. Глупо? Может быть. Но только не в данный момент. Шастун слегка отодвигает указательный палец левой руки, позволяя ладони Арсения увеличить площадь прикосновения. Тот должен его понять, должен почувствовать ослабший настрой к каким-либо разговорам, должен ощутить те беспокойные волны бреда, в которых тонет парень, захлёбывается небесной пеной и погружается всё глубже в свои почти выжженные на подкорке воспоминания и вымокших в жарких солёных водах образах. И он его понимает и, тут же пользуясь появившейся возможностью укрепить установившуюся связь, осторожно просовывает свой палец в пространство между указательным и средним пальцами Антона. В следующую секунду ловит чужой свободный выдох и облегчённо дышит следом. — Забыл снять кольца, — зачем-то говорит он, и парень чуть заметно кивает. Забыл. Да. Но обычно он так не делает. — Помочь снять их? — Уже нет смысла, — коротко отвечает Антон, неосознанно делая новую попытку наклониться к раковине, а потом просто устало расслабляется, тут же чувствуя поддерживающую хватку переместившейся на левое плечо руки. Арсений замечательный. Однажды он просто обязан об этом узнать. — Повернись ко мне, пожалуйста. Его голос вибрирует слишком близко, слишком рядом, чтобы взять и не послушаться его. Не прислушаться, не внять любимым волнительным ноткам и с благоговением пропитаться ими целиком, поглощая их, как самый жадный человек на свете. Антон медленно отворачивается от зеркала и раковины, ощущая помощь от опоры Попова, который левой рукой, сжимающей пальцы, притягивает его к себе, а правой позволяет дистанции остаться между ними тугой, никому по-настоящему не нужной стеной. Смена освещения ощутимо бьёт по глазам парня, и он на некоторое мгновенье прикрывает веки, качнувшись назад и почувствовав поясницей холод раковины. Что ж, ладно, тоже сойдёт. Или нет?.. — Тош? Очень плохо? — Да хрен его знает, сказал бы Антон в обычной ситуации, но сейчас его хватает лишь на то, чтобы нервно облизнуть сухие губы и сдержанно кивнуть. — Голова болит? Может, кружится? Тошнит? Парень без улыбки слабо смеётся, открывая глаза и бездумно погружаясь в поглощающий сценарий картины «Девятый вал» в оттенках беспощадной глубокой синей ночи, который отражается в глазах Арсения, и кивает головой, соглашаясь со всем, что мужчина перечислил. Лёгкая тень во взгляде Попова сменяется на тревожно-беспокойную длительную вспышку, и Антону хочется тут же разгладить эти озабоченные складки и морщинки на лице мужчины. Он почти тянет к нему руку, чтобы очень осторожно, аккуратно провести невесомую береговую линию по чужой скуле фалангой указательного пальца, но слабость сковывает каждую мышцу, обвивая ледяными путами руки и утяжеляя и так забитую свинцом голову. Больно. — Пять минут... и поеду домой, — зачем-то говорит Антон, пытаясь отвернуться от, на удивление, спасающей его синей бездны к раковине, но хватка Попова на ладони и плече не даёт сделать что-то настолько кардинальное, как поворот на сто восемьдесят градусов. — Арс, пожалуйста... — У тебя температура, её холодной водой не сбить, — мягко возражает Арсений, бережно поглаживая большим пальцем одной руки выпирающую косточку чуть ниже чужой ладони. Антон устало выдыхает, почти обидчиво, по-детски. — Но в ней так хорошо. — Представляю, — сочувственно улыбается тот. — Давай так: ты ждёшь меня здесь, а я за водичкой сгоняю. Это быстро. Пить из-под крана я тебе не дам, понял? Пить? Но он даже не пытался делать это... — Понял, — выдохнул Антон и, пропустив момент, когда морские глаза становятся неожиданно ближе, а сам Арсений ласково треплет его влажные волосы, судорожно втягивает воздух, сталкиваясь с тёплым ароматом тела мужчины. Нет, не так. Это не просто мускусный или телесный запах. С Арсением вообще всё очень сложно, во всех аспектах и во всех областях. Тут что-то другое... Шастун недоумённо моргает, упуская исчезновение Попова из поля своего туманного внимания. Когда тот только успевает, не понятно. Но это ладно, об этом можно даже не вспоминать. Парень удовлетворённо вдыхает, всё ещё ощущая фантомные нотки мягкого аромата от кожи мужчины, и, с улыбкой опускаясь на пол, опирается спиной о стену, подтягивая к себе острые колени. Выдыхает. А потом снова впускает в свои лёгкие уютный памятный запах талого, по-весеннему липкого, отражающего в себе бледно-голубой купол неба снега и приближающийся горящим мгновением восторг от предвкушения наступающего тепла. Сложная комбинация, но именно она охлаждает, освежает, наполняет силами, открывает просыпающийся небосвод, будто говоря: «Ты всё сможешь. Давай, всё с самого начала, с чистого листа!» В самой грудине этот аромат расправляет свои воздушные крылья, раскрываясь по-новому, чуть более острым, уверенным порывом солёных морских брызг, и выходит наружу, оставляя после себя убаюкивающий осадок прибывающего и убывающего песка на берегу просторной синей палитры. Запах от тела Арсения, от его одежды и, кажется, даже от того, к чему тот прикасается, впитывается жадным паразитом, которому совершенно не жалко отдать всё своё тело на растерзание. Только эта пытка будет для самого Антона и вряд ли принесёт какое-либо удовольствие Попову, но... ничего. Парню не страшна такая участь. Он слабо подносит к своему лицу ладонь, которую сжимал в своих пальцах Арсений, и, закрыв веки, вдохновенно проводит по ней кончиком своего носа, слыша нотки выветренной с кожи морской соли и последнего за весну нелепо слепленного снежка. Он уверен, глубокий голубой пахнет именно так — весело, чуть игриво, но в то же время многообещающе, уверенно и точно умиротворяюще. Если бы подобное соглашение на паразитизм было ещё одним видом самоубийства, то Антон готов. Уже очень давно готов. Правда. Как говорится, если суицид, то только такой. — О чём ты? Какой суицид? — недоверчиво, но настороженно спрашивает Арсений, возвращаясь в туалет, и, осторожно закрывая дверь, подходит к Шастуну, садясь на корточки напротив него и протягивая ему минералку. На его плече висит что-то белое и на вид пушистое, но Антону как-то немного всё равно, если честно. — Интересно знать, какой суицид ты считаешь приемлемым. Антон качает головой, показывая своё нежелание отвечать, и с благодарной бледной улыбкой берёт бутылку с уже открученной крышечкой. Он краем глаза замечает, как Арсений поджимает губы, недовольный отсутствием ответа на свой вопрос, но глоток прохладной, не ледяной воды остужает сухое горло и отвлекает на какое-то время от созерцания всего происходящего вокруг. Такое ощущение, что он уже успел забыть, что такое облегчение от утоления дикой, как оказалось, жажды. Следующий глоток видится ещё более отрезвляющим и даже приводящим в осознанное состояние, а усталость — не такой жадной, не такой болезненной. Антон теперь чувствует себя просто сонным, и это, наверное, не так уж и плохо по сравнению с тем, что было с ним несколько минут назад. Он поднимает взгляд из-под полуопущенных ресниц на мужчину, и тот нервно сглатывает, слегка отклоняясь корпусом от парня подальше. В груди Антона всё от горькой досады сжимается. Жалко. — Ты сюда алкоголь намешал, что ли? — удивительно, на что способна обычная вода «Шишкина леса». Хах, даже эта мысль кажется чуть смешнее, чем она есть на самом деле. Арсений изумлённо выгибает бровь, отрицательно качая головой. — Откуда такие мысли вообще? — Тогда почему мне вдруг стало так хорошо? Попов секунду молчит, а затем позволяет себе искренний, свободный смех и с чуть ослабленным напряжением видит ответную улыбку Антона, полноценно опускаясь перед ним на колени. Парень разгибает свои длинные конечности и чуть разводит их по обе стороны от мужчины — настолько, насколько позволяет ему его растяжка, и теперь между ними двумя намного меньше расстояния и намного больше того, что обычно сводит их на сцене — раскрепощения и искренности чувств. Это всегда затягивает. Наполняет. И никогда полностью не отпускает. Антон не хочет, чтобы его хоть когда-нибудь отпускало. — Дурной ты совсем, Шаст, — всё ещё с мягкой улыбкой проговаривает Арсений, стаскивая со своего плеча нечто белое — это оказывается полотенцем, и манит парня к себе указательным пальцем. Тот покорно наклоняется корпусом, и мужчина накидывает на его шею пушистую ткань. — Я тебе таблетку от головы хотел дать, а ты про алкоголь тут... Пьяница. — Откуда я могу знать... что ты там хочешь? — с недовольством фырчит Шастун, глядя, как Арсений достаёт из заднего кармана своих джинсов небольшую баночку с таблетками и высыпает одну себе на ладонь. — И... пьяница? Серьёзно? — Что опять не так? — спрашивает тот, протягивая руку Антону, и парень с благодарным кивком берёт таблетку, рывком закидывая её в рот и тут же запивая водой из бутылки. — В двадцать первом веке обычно говорят алкаш, алкашня, бухарик, алконавт, ну, алкоголик ещё... Что-нибудь из этого. Но не пьяница. — Ой, вот не надо мне тут опять на эту тему говорить, — отмахивается Арсений, но Антон видит, что тот не злится и не раздражается, как будто даже радуется тому, что завязывается хоть какой-то разговор. — Слово «пьяница» не вышло из моды. Шастун самозабвенно заглядывает в искрящуюся в тухлом свете туалета затихшую синюю бурю и чуть расслабляется в плечах, когда в глазах снова начинает колебаться насыщенное любимым цветом пространство. Устало выдыхает, с неким сожалением опуская взгляд на бутылку, крепко зажатую в своих ладонях, невольно задевая лихорадочным вниманием тонкие губы Арсения, и откашливается. Он уже не так сильно бредит, но в голове почему-то кружится один единственный вопрос — какого вкуса синий цвет? — Благодаря тебе только, — тихо отвечает Антон, выдыхая затерявшийся в паутине дыхательных клеток запах мужчины и ощущая странное тепло в груди. — Спасибо, Арс. Попов будто чувствует, что это «спасибо» не относится к таблетке от головы и бутылке «Шишкина леса». — За что? Антон, если честно, не подготавливал ответ на такой вопрос. А сейчас, попытавшись собрать мысли в кучу, мозг получает какую-то полную и лютую хрень, которая не выражает даже сотой части того, за что благодарил Шастун своего коллегу. — Не знаю, — искренне отвечает он, рассеянно улыбаясь, и на мгновенье замирает глазами на чужих губах, слегка потрескавшихся и принявших нездоровый оттенок. Как странно это всё. — Просто спасибо. — Снова выдыхает. Устал он что-то. — Думаю, этого достаточно. Арсений ничего не говорит, только пронзительно наблюдает за неподвижным Антоном, почти незаметно, медленно переводя стихийный взгляд на его руки, острые плечи, тихо поднимающуюся грудь, влажную от воды шею. А Шастуна плавит от такого внимания к себе, он буквально чувствует всем телом, как заходится его сердце, как ведёт его самого и как тяжелеет голова. Сам парень пристально буравит мутным взглядом сначала кисти, а затем отдающие приятной, тонкой синевой губы мужчины и почти ощущает на кончике языка щекочущий солёный привкус морской тоски, пробирающей до самых костей. Но вдруг чуть заметно вздрагивает, отрываясь от созерцания губ Арсения и сталкиваясь с его задумчивым и слегка встревоженным взглядом. — Тош. Нет. Что-то не то. Антон встряхивает макушкой, разбрызгивая ещё не высохшие капельки воды и заставляя Попова неприятно поморщиться. Вкус синего так прост? Не может быть такового. Обычная тёплая соль чисто физически не может передать весь спектр вкуса такого необычного цвета. Кажется, бред снова возвращается... — Горе луковое, — голос Арсения звучит теперь слишком близко, почти вибрирует у уха, потому что сам мужчина сейчас очень близко, очень рядом с Антоном, касаясь его плеч руками. — Ты всё ещё мокрый. Подвинься ближе, дурачок. Шастун на автомате движется вперёд, и его ощущения будто через полотно тумана передают аккуратные, заботливые прикосновения пальцев Попова на его влажном затылке сквозь ткань полотенца. Грудь мужчины теперь прямо перед глазами парня, и он судорожно вдыхает, когда Арсений приятно давит на точки висок. Тот тут же останавливается и отодвигается, стараясь посмотреть Антону в глаза. — Что? Больно? — Н-нет, — выдавливает Антон, упрямо упираясь взглядом в тёмную кофту Арсения с непонятным принтом посередине. — Наоборот. Попов довольно хмыкает, продолжая осторожно вытирать влажные волосы Шастуна. — Ещё бы не было приятно. Он придвигается ещё ближе, чтобы сильно не напрягать свои руки, и Антон считает, что это лучшее решение за сегодняшний день среди всех людей, живущих на планете Земля, прикрывая глаза и отдавая себя на распоряжение одним только ощущениям и простуженным мыслям. Он вспоминает об обвитых голубыми зигзагами молний руках мужчины, которые прямо сейчас так бережно обмакивают его мокрую макушку, и в голову лезут разлившие свою холодную ветреную краску жилки на небе по границам белых, снежных облаков. Воздух вокруг пропитан сладким запахом пекарни за углом продуктового магазина рядом с родным домом в Воронеже — таким терпким, таким насыщенным, что сахар буквально чувствуется на губах тонкой хрустящей коркой. По телу бегут приятные мурашки от покрытого тёплой пылью воспоминания из далёкого детства, и Антон снова открывает глаза, выдыхая в грудь Арсения лёгкое забвение. Чего-то всё равно не достаёт в его восприятии вкуса глубокого голубого, и Шастун не понимает, что же не так. Ни одна мысль не даёт целостной картины в его понимании и интерпретации. Сладкое спокойствие, припудренное мартовской прохладой, будто тоже недостаточно, неполноценно. Почему-то этот факт очень угнетает воспалённый рассудок Антона. Но ему позарез нужно узнать... — Антон? Парень не замечает, как его руки, выронив бутылку с водой, перехватывают чужие кисти. Он не понимает, что делает, какое-то маниакальное чувство движет им и кричит в уши: «Узнай-Узнай-Узнай». Он осознаёт только одно — Арсений ему очень сильно нужен. Жизненно нужен. Шастун переводит ладони Попова к своему лицу и, немного ослабив хватку, медленно, с тактичностью хищника прикасается к внутренней стороне левой руки своими губами. Он чувствует, как вздрагивает Арсений, слышит, как он что-то говорит, даже старается осторожно вырвать свою руку из плена, но тщетно. Антон полностью переключается на ощущения прохлады, исходящей от синих сосудов, и прижимается к ним ещё сильнее. Плотнее-плотнее-плотнее. Антон почти задыхается оттого, что не понимает, что чувствует или что должен чувствовать, когда скользит сухим ртом по тёмно-голубым веткам под кожей мужчины и, выдыхая через нос, ощущает сладковатый привкус на языке. Внутри трепещется огонёк волнительного тепла, круша остатки рёбер в мелкую крошку, а всё существо парня буквально взлетает над полом, кружа, как стая диких бабочек. Дорвался, думает Антон. Или это Арсений нарвался на свою голову — было не понятно. Да и неважно. Абсолютно. Выпирающие вены проминаются под жадным напором губ, и Шастун, полностью переключаясь на левую руку Попова, вцепляется в неё обеими ладонями, оттягивая ниже рукав кофты и открывая себе большую площадь для пробы. Он неосознанно улыбается напряжённым пальцам мужчины, слыша сбившееся дыхание Арсения, и судорожно вдыхает, сменяя пропитавшиеся сдержанной сладостью жизненной силы губы на кончик носа и проводя им по коже, к самой ладони. Мало. Этого так мало!.. — Антон... Хватит. — Голос Арсения даже хрипит по-особенному, задевая определённые слуховые ниточки в сознании Антона, и тот распахивает глаза, утопая в затаившемся пёстром шторме. — Ты ещё температуришь. Самому же стыдно будет. — Он переводит взгляд на губы Шастуна, с трепетом мазнувшие кожу на его руке, и откашливается, сжимая пальцы в кулак и ещё сильнее напрягая кисть. — Шаст. Шаст, пожалуйста, давай я просто отвезу тебя домой и... всё. Всё забудем. Антон усмехается, облизывая вмиг пересохшие губы, когда шальная мысль мелькает в его голове и больше не угасает ни на секунду. — Нет, — шепчет он, чувствуя подступающие волны головокружения. — Не забудем... Я не захочу и... у меня больше не будет возможности. — На что? Антон медленно тянет руку Арсения на себя. — Твою мать... Почему ты такой нужный, Арс? — Это первый раз, когда ты по-настоящему пугаешь меня. Хах, парень сам от себя в шоке, так что... всё в порядке. — Нет, пиздец не в порядке, Шаст. — Прости, Арс. И Антон сталкивается с его губами своими, тут же умирая от новых, колюще режущих, но вмиг вылечивающих (чтобы после сразу убить) приятных ощущений в груди, животе и душе. К чёрту, успокаивает рациональную часть сознания остальная, позволяя телу двигаться по-своему и так, как ему угодно. А Шастун... Шастун и движется дальше, поддаваясь вперёд и примыкая плотнее слегка дрожащими губами к сомкнутой линии рта, пытаясь расслабить, обхватить как можно больше точек и трещинок и захватить, сделать своими. Сырая прохлада помещения обостряет чувства, отчего пульс заходится бешеными скачками, и парень, страдая от утомляющей и такой потрясающей терпкости чужого рта, легонько проводит кончиком языка по границам губ. Так недостаточно, Боже. Ему нужно ещё-ещё-ещё! — Арс... — почти жалостливо стонет Антон, всё ещё держа руку Арсения у своей груди, как любимую игрушку. — Господи, Арс. — Он наобум утыкается носом в щёку мужчины, мягко собирая вкус уголка рта, осевшего капельками освежающей утренней росы, своими губами и с трудом открывая глаза, чтобы утонуть в темнеющей бездне. — Арс, Арс, Арс... Громкий стук крови в ушах заглушает остальные слова, и парень их не слышит, лишь смотрит-смотрит-смотрит прямо в сердце морской смерти, которая уже нашла свою жертву. Которая всё же решилась и прямо сейчас заберёт, поглотит несчастное человеческое тело в свою глубокую, неизведанную обитель. Антон правда готов к этому, он сам встал на самый край обрыва, он сам полетел вниз. И он сам теперь погружается на дно, отдавая всё, что у него было с собой — сердце и душу. Шастун на одно мгновенье опускает взгляд на влажные синеватые губы Попова и снова поднимает его, толкая мужчину на такой желанный двойной суицид. А затем Арсений целует его сам. Вырывает свою руку из хватки парня, обхватывает лицо обеими ладонями, почти рычит в теперь абсолютно родные губы, проигрывая самый сложной бой в своей жизни — бой с самим собой. Он мысленно распаляется в проклятьях, и непонятно, кому они обращены — Шастуну, трудной жизни или самому себе. Антон ловит чёртовы слова налету, превращая их в нечто ласковое, бережное, и отдаёт обратно Арсению, пригвождая чувство облегчения и наполнения крепким, слегка смазанным поцелуем. Новорождённый, такой неожиданный вкус перчённой остроты щиплет обкусанные губы, стекая по подбородку тонкой слюной, и Антон не понимает, откуда он вообще взялся, почему вкус мужчины, вкус великолепного цвета такой яркий, жаркий и обжигающий кожу, совершенно не похожий на игривый оттенок морской соли. Арсений напирает сильнее, углубляя поцелуй и позволяя Антону опереться спиной о стену, переводит руки на его шею, оттягивая воротник футболки, а затем они снова скользят вверх, к подбородку, цепко подхватывая его и контролируя каждое лишнее движение. А Шастун не может без этого — головная боль становится то чётче, то слабее, сердце теперь дрожит где-то в глотке, перекрывая гортань. Он с не меньшим желанием отвечает на почти безжалостные атаки поповских губ и языка, сжимает на его груди кофту длинными пальцами и сипло дышит, задыхается от всего того, что кипит и взрывается в нём маленькими фейерверками. Арсений отодвигается первый, слыша тяжёлое дыхание Антона, глядит в самую густую лихорадочную зелень глаз напротив, вытирая его подбородок подушечкой большого пальца, и улыбается. И в этой улыбке отражается самое ласковое, самое тёплое небесное озеро, которое только может существовать и которое только можно представить. Шастун не представляет, даже не пытается, зачем. Оба держат серьёзный зрительный контакт, несмотря на зеркальные улыбки на лицах, а затем, мысленно договорившись о том, что при предстоящей попытке самоубийства один составит компанию другому, осторожно переплетают пальцы рук и снова прикасаются своими губами губ партнёра. Теперь нет никакой спешки, нет доминирующей страсти, нет того порыва показать своё проснувшееся чувство собственника. Есть только детальная, нежная забота, самая настоящая оральная ласка, существующая для того, чтобы дать знать — «ты в безопасности», «ты со мной», «я тебя оберегу», «тебе больше не будет страшно». Антон с чувством делится своим воздухом, мягко оттягивает нижнюю губу Арсения, пробуя и запоминая вкус пряной сказки со счастливым концом, когда каждая клеточка тела замирает, наполняясь светом и восторгом, и сохраняет в себе свернувшийся плотным клубочком уют в низу живота. И это всё абсолютно не похоже на сахарную прохладу ранней весны, только вступающую в свои права. Это намного лучше и ещё больше не понятней, что же именно это «всё» значит. Им всю жизнь лгали. Настоящее глубокое море никакое не солёное, а небо не хранит в себе вкус освежающей свободы раскрытых крыльев и лёгкости детской памяти. Не только это, и Антон готов доказать, что описание самого превосходного цвета на свете намного шире установленных рамок. И он не обязательно должен быть прохладным. Тепло от тела родного человека рядом оказывается лучшим маяком в лихих волнах вызванного начинающейся болезнью бреда. — Арс, — зовёт тихо Антон, когда Арсений отрывается от его рта, чтобы оставить в уютной ямочке под большой губой ласковый отпечаток нежности и продолжить свой путь вниз по подбородку. Парня пробирают мурашки, и он, глубоко дыша, сжимает другой рукой, свободной от пальцев мужчины, ткань одежды на груди напротив. — Арс... Твою мать, ты... ты вообще слышишь? — Что ж тебе не молчится спокойно? — выдыхает в пустоту Попов, проводя влажный след от уголка нижней челюсти Антона до его щеки губами, щекоча кожу ресницами. — Ты не понимаешь... это важно. Нам... нас наёбывали всё это время, Арс. — На удивлённо выгнутую бровь отодвинувшегося Арсения Антон лишь качает головой. — Это нужно исправить. Так неправильно. — О чём ты? — В море нет соли, ты знал? — Он смотрит в абсолютно синие — идеального цвета — глаза, и мутный рассудок полностью охватывает его существо. — Оно не солёное... Я это только что узнал. — Шастун недовольно отводит потянувшуюся к его пылающему вечным огнём лбу ладонь Попова и крепко сжимает её в своих дрожащих пальцах. — И небо... небо другое. Это так трудно объяснить, но вкус... Вкус не тот, понимаешь? — Тош. — Этот цвет — просто отдельная история... от всего, что существует на свете. Ты только верь мне, хорошо? — Господи, прямо сейчас Антону так важно услышать согласие со стороны Арсения, что голова начинает гудеть ещё громче. — Ты веришь мне?.. — Верю, Тош, верю, — заверяет Попов и, видя скользнувшее по лицу парня облегчение, пользуется возможностью, прикасаясь губами к влажному горячему лбу и прикрывая глаза. Окончательно заболел его ангел. — Я тебе больше, чем самому себе, верю. Антон устало, но радостно улыбается, упираясь головой в плечо мужчины, и вдыхает его, незаменимого, одного единственного во всём мире. — Я ещё сам не до конца могу объяснить, какого... какой вкус, но... я докажу, обязательно, — с жаром обещает парень, тая от надёжного прикосновения ладони Попова к его лопаткам. — Да, докажешь. Мы докажем, хорошо? Но чуть позже. Тебе надо отдохнуть. — Антон медленно кивает головой, и Арсений выдыхает, улыбаясь стенке туалета. — Я тебе помогу. «Конечно, только он и сможет помочь Антону — познать такой неоднозначный и разнообразный вкус синего».