Покончить мысль самоубийством или Вспомнить всё

      Я никогда не вел записи, не переносил свою личность на бумагу. Дневник — словно улика, которая в любом случае будет свидетельствовать против тебя. Люди всё равно запомнят тебя таким, каким хотят, а значит, писать в нём свою правду нет никакого смысла. Кому будет легче от неё, когда тебя не станет? К тому же сейчас, когда мир практически переступил порог технологической сингулярности, в закоулках твоей личности давно нет тёмных углов. Мнение о тебе уже составлено случайными незнакомцами, друзьями, недругами, и этот образ никогда не сойдётся с семейной фоткой того милого малыша с чистым взором, от которой ссутся кипятком твои родные.       Всё, что осталось от меня — мозаика запросов в Гугле, набор интерпретаций личности, и чем больше людей меня знает, тем больше кусочков мозаики в моём портрете. Даже близкие люди, если они не полные идиоты, должны перестать верить в то, что знают обо мне. Я практически вырван из реальности, мои мысли отрывочны, фрагментарны, и я боюсь, что в конце концов биты в моём мозге осыпятся, как код на заставке к «Матрице» бразерс-систерз Вачовски. Невыносимо думать о том, что однажды я сойду с ума и не замечу этого. Как моя мать.       Отец говорит, что это невозможно, ведь у них есть бэкап. Чип, который вживлён в синтетический мозг, разворачивает архив базы данных, скопированных ещё до аварии, которую я не помню. Сейчас в моём пристанище есть две копии меня: одна — актуальная, но повреждённая, — извлечена из мозга овоща, который лежит в клинике при институте; вторую — целую, но более старую, — заливают порционно, объясняет помощник отца по имени Тэхён. Объединение баз пока невозможно выполнить, сперва фрагменты нужно сравнить, чтобы выявить расхождения и устранить ошибки логических связей. Полная переиндексация с тестированием занимает много времени и ресурсов, которыми лаборатория не располагает. Поэтому шедулер осуществляет загрузку данных и обработку гигантского количества информации поэтапно, хотя вполне можно было бы не маяться дурью и залить чистый бэкап, без последнего года сознательной жизни… В этом месте Тэхёна обычно затыкает отец и говорит, что всё получится, и я вернусь, и всё будет в порядке. «Не волнуйся, просто подожди, мы на верном пути».       В моей памяти часто возникает картинка, как я стою в своей кроватке и тяну руки вверх. Всё, что я помнил до аварии — синий, как небо, потолок, и как его внезапно заслоняет лицо, которое я так ждал, и невыразимое детское горе от разлуки с матерью отступает. Её щёки тёплые и солёные, она жадно прижимает меня к себе так, что мне трудно дышать, и целует — я через всю жизнь пронёс это воспоминание. Чем оно было — правдой, ложью, искажённой фантазией? Вы помните себя в год или два? Редко кто осознаёт себя с младенчества, в основном в память врезаются моменты, которые дали эмоциональную встряску, а затем — были облечены в удобоваримое для всеядного детского мозга объяснение. На самом деле вы помните не событие, а собственное его восприятие, что логично.       — Да не вернётся он! Вы же осознаёте, какой это гигантский риск? — спор обычно начинал Тэхён. — Код интерпретируется непредсказуемо, мы не уверены, какие вехи взросления и точки воспоминаний будут восприняты этой личностью в качестве ключевых. Выборочное фрагментирование воспоминаний может дать кривой результат! Хотя, о чём я, какое там «может»… Вы надеетесь воскресить сына, профессор, но это желе на батарейках — не он.       — В моём сыне уже заложены основы хорошего человека. Он должен был прожить счастливую жизнь.       — Как и все мы, ага… Только счастье у всех разное. И Гук не умер. Его мозг не умер.       — Более шести месяцев в вегетативном состоянии, шансов у него менее 5%, тебе не хуже меня эта статистика известна. Он фактически умер там, в машине. Даже если Гук придёт в сознание, это будет инвалид без прошлого и будущего, который с трудом сможет себя обслуживать. Никому такой жизни бы не пожелал. По сравнению с этой перспективой изменение поведения и привычек — мелочь.       — Только одно дело — просто развернуть базу. Другое — фиксить битую, ошибки будут неизбежны. И нам не хватает мощности, сто раз говорил.       — Теперь хватит, не сомневайся. Ректорат уже запланировал бюджет на наш проект, привлёк спонсоров. У всех есть родные, Тэхён. Мы сможем возвращать людям их семьи. Подумай только, умы деятелей искусств, гениев науки будут продолжать свои работы на благо человечества… Разве тебе это неинтересно?       — Интересно! Но то ли вы меня за дурака держите, то ли одно из двух, — психовал Тэхён. — Я не верю, что вы не понимаете такой очевидной вещи! То, что мы делаем сейчас — это не возвращение. Удаление любых разделов лишит эту личность целостного фундамента. Да, какие-то воспоминания были заблокированы, разрушены вследствие аварии и недоступны сейчас, но они уже были усвоены и легли в основу формирования объекта. Откуда нам знать, что мы всё делаем правильно?       — Это не объект, Тэхён, — мягко поправлял отец. — Не «желе на батарейках» и не «эта личность». Это мой сын. Я потому и взял тебя в этот проект. Вы с ним были достаточно близки, ты хорошо его знал и можешь мне помочь. И тебе, кстати, всё равно уже поздно искать новую тему для своей диссертации.       — Идея на миллион, говорили они. Слава, успех, говорили они… Главное же — серануть красивым лозунгом и поверить в свои слова, ага? — бурчал тот, кого назвали моим близким другом. Он, очевидно, проверял подключение шлейфов и дата-кабелей, потому что звучал совсем близко. — Вы с твоим отцом ужасно похожи, чтобы ты знал, парочка упёртых муд…       — За работу!       Тэхён часто оставался на ночь. В моей повреждённой памяти я его не нашёл, но он, если верить отцу, хорошо знал меня. То есть, мою старую копию. И, если верить самому Тэхёну, совершенно не узнает потом, когда базы сольют в одну. Я с ним согласен, в этом есть смысл, но сейчас меня это не особо страшит, потому что я почти ничего о себе не помню. Вспомнить хоть что-то — будет уже подарком.       Тэхён отвечал за развёртку, следил за показаниями, иногда включал музыку и пускался в пространные и путанные объяснения моего состояния и своих перспектив после написания диссертации. Бывало, что он воодушевлялся и почти убеждал себя в том, что люди скажут спасибо за этот проект. Но чаще всего он молча делал свою работу, как будто в нём исчезала искра. Ему, наверное, трудно принять тот факт, что его друга нет, потому что иногда он всё же забывался и разговаривал. Как сегодня.       — Я уже не верю, что мы сможем вернуть тебя. Понимаешь? Ведь это — не электронная имитация с набором алгоритмов, а вполне дееспособное сознание, которое выстроит новую ветвь поведения, если не найдёт в базе какого-то элемента! Ты думаешь, он этого не понимает? — (Молчание). — Хоть диодом моргни, что ли, холодец… — (Вздох). — Если бы ты знал, как кринжово — разговаривать с набором плат, ага. Иногда мне кажется, что твой отец — фанатик и псих, ну, а я тогда кто? Ха-ха.       «Он говорит сам с собой. Он не верит, что я здесь…»       — Ты, наверное, удивлён, что мы возимся с загрузкой так долго… А как же не долго, если мне поручено выпилить из них всё, что ты знаешь о своей матери? И странно то, что её там практически и нет, а то, что есть… выглядит подделкой, если честно. Меня, наверное, после этой работы вмуруют в стену лаборатории, чтоб не выдал, где зарыт фараон.       «Ты там бухой, что ли, или обдолбаный?! А ну, соберись, тряпка!» — хотелось заорать мне. В такие моменты слышать его бормочущий, разочарованный голос становилось нереально страшно. В фильмах овощ на каталке может хоть дёрнуть амплитуду на аппарате жизнеобеспечения, набрать сообщение силой мысли, или там я не знаю, пропердеть сигнал «SOS», я же не вижу перед собой никакого интерфейса, чтобы даже запустить грёбаную командную строку и вывести её на экран! Я не помню ни черта из того, что знал и умел, а к копии у меня нет доступа.       — Я думал, что этот проект будет иметь потенциально высокий резонанс. Я так стремился в него попасть! В итоге меня взяли только потому, что я хорошо тебя знал, и теперь должен фактически разобрать и собрать заново, выкинув лишние винтики… У тебя есть шанс, дружище, если мы зальём нередаченный бэкап почти годовой давности. А знаешь, почему не заливаем? Я уверен, что твоему отцу нужны последние часы твоей жизни… перед аварией, я имею в виду.       «Какого хера ты до сих пор их не отсмотрел тогда?» — подумал я, страстно желая, чтобы у меня сейчас были руки, которыми я бы мог дать ему леща.       — Проблема в том, что эта область данных повреждена почти на 80%… Если я объединю базы и перезапишу данные, она сгинет навсегда.       «Не навсегда, придурок! Я в больнице на ноотропах и стимуляторах! Неужели вы сняли лишь одну копию?!»       — Был бы я хорошим человеком, я бы давно сказал твоему отцу, что постоянно снимаю копии и сравниваю их… пытаюсь вычленить несовпадения, выявить новые постоянные точки воспоминаний, чтобы смоделировать промежуточные… но их так мало, а разрывы по времени слишком большие… Столько вероятностей мне не просчитать… Не на этой рухляди. Зато…       «Хочешь сказать, надо было дождаться, пока вашей лаборатории не подарят новые стульчики, и только потом лезть за руль?» — зло подумал я.       Тэхён замолчал, только торопливо и как-то беспокойно закликал клавишами мыши.       … Над моим лицом качается маятник, похожий то ли на здоровую монету, то ли на жетон метро, и каждый взмах сопровождается щелчком на часах. Я видел раньше это во сне и считал настоящим воспоминанием, потому что повторялось оно регулярно и без искажений, словно яркая, но размытая открытка посреди засыпанного пеплом дома. Я лежу на диване, глядя на синий потолок, а лёгкие занавески у высокого окна будто парят от вечного порыва ветра, и по комнате эхом разносится шелест: «Задремал? Просыпайся, соня…» В нашем особняке не было ни одной комнаты с синим потолком, они были белыми с тяжёлыми балками. У отца в кабинете — библиотека и наборные плиты из дуба и ясеня, на окнах жалюзи и тяжёлые портьеры… Поэтому эти картины, время от времени царапающие память, были отнесены мною к области сновидений, которые, однако, не могли появиться из ниоткуда.       — Если хочешь знать, эта часть чуть ли не единственное воспоминание, которое встречается где-то до семи лет. Мне жаль, чувак, что твоя мама погибла в той аварии. Я читал про неё, она была выдающимся специалистом в области исследования высших психических функций. Ты знал, что профессор Чон загремела в клинику по своему, так сказать, профилю? Конечно, знал, ведь ты её и забрал в тот день оттуда. Интересно, зачем?       «Задремал? Прос-с-сыпайс-с-ся, с-с-соня»       … Загорелые руки на руле, взрослые, очевидно, мои… Мимо мелькает золотисто-зелёное поле, где это? Что это? Утро? Вечер? Обрыв! Словно нечёткая проекция, которая рассыпается в рой жужжащих мошек, а затем схлапывается в картинку — мы мчимся по дороге, и я постоянно гляжу в зеркало, будто боюсь погони. Взгляд пассажирки, скрюченной на правой чашке, вдруг становится осмысленным, и шелестит еле слышный шёпот, который снова тонет в чёрном облаке… Скрежет металла.       Тэхён, несомненно, видел, как интерпретировались данные.       — Я больше чем уверен, что это — настоящее… Что она сказала? «Постой, беда»? «Мосты тепла»? «Простить тебя»? За что простить? Имеет это смысл, да, нет, мармеладка?       Я уже не обращал внимания на кликухи, которыми меня награждал Тэхён, если повезёт — отомщу ему потом. Сейчас я силился извлечь максимум из той подачки, которую получил и усвоил. Я продолжения «Игры Престолов» так не ждал, как следующего огрызка воспоминаний, хоть конец саги оказался полной лажей.       — Пресвятая седина Джона Маккарти*! — вдруг ахнул Тэхён.       Не успел я обрадоваться, что он нарыл нечто потрясающее, что поможет мне восстановиться, как оказываюсь в классе на уроке алгебры. Слышно мягкое поскрипывание маркера по доске, у которой стоит госпожа Ю в своей чёрной обтягивающей юбке и записывает задания, подглядывая в тетрадь. А я просто не могу оторвать глаз от её задницы и буквально тону в разрезе подола, который заканчивается ниже, чем хотелось бы. К своему ужасу понимаю, что мои довольно частые сны с её участием оставили отчётливый след и безжалостно были вытащены Тэхёном на свет Божий. А в воспоминании возникает сосед по парте, очкарик с подвижным лицом, который начинает гримасничать и делает вид, что пускает слюну. «Угомонись, Тэхён, а!» — слышу своё сердитое шипение и буквально ощущаю, как начинают гореть уши.       — Ну, и кто пиздел мне, что наша училка нисколечки, ни на полшишечки его не интересует? — забился в восторге Тэхён настоящий. — Да ты знаешь толк в извращениях, скарфинг, бандаж… Она дала тебе в реале? Не отвечай, я сам посмотрю на досуге!       Ах, ты сволочь очкастая, погоди у меня! И я со злости как-то легко вызвал в памяти картинку, как вымазал очки заснувшего на вечеринке Тэхёна зубной пастой, а после со всей дури зарядил в лоб щелбан. Он был настолько гашеный, что не понимал, где он и что происходит. «Помогите! Я ничего не вижу!» — вопил он в ужасе. — «Я ослеп! Я ослеп! Мама… м-мамочки! Вызовите скорую, су-у-уки!» Он махал руками, сбивая со стола пластиковые стаканы, а народ вокруг выл от смеха, глядя на его метания. Сослепу Тэхён споткнулся и вжался мордой прямо в розовую маечку Пак Леа, по которой он сох в то время, а затем бодро блеванул на неё под общий гогот. Прозвище «Слепой Строгач» прилипло к нему на весь остаток школы.       — Ублюдок, я всегда знал, что это твоих рук… — возмутился было Тэхён, но вдруг умолк. — Так, ладно, — пробормотал он после долгой паузы, — либо я перебрал с каннабиноидами, либо…       До меня медленно дошло, что я впервые за всё время смог каким-то чудом извлечь часть данных, недоступных до сего момента, — то есть, я сам вспомнил Тэхёна в последнем классе старшей школы. Эти файлы уже никуда не денутся после объединения с обрезанным бэкапом, ведь дата их создания будет позже даты создания самого бэкапа, а значит, отец сильно удивится, когда я очнусь. Они ведь считали меня чистым листом бумаги, который лишь нужно заполнить нужной информацией. А я — склад вещдоков, разбитых и запертых по ячейкам, от которых у меня пока нет ключей. С ключами мне может помочь Тэхён… У нас теперь есть убогий, в силу моей неполноценности, но всё же канал связи. Тэхён, кажется, думал о том же.       — Ну-ка… Я помню этот день, как вчера.       Несколько секунд лихорадочных кликов, и я вижу, как швыряю ему ключи от нового Ягуара. Мы в отцовском ангаре, который залит лучами сентябрьского солнца, и мой друг в немом благоговении обходит машину, трогая серебристые рёбра F-Type. «Если тебе и сегодня не дадут, можешь яйца вообще отрезать», — говорю я, выпуская ртом сладковатый дым. Тэхён хмыкает, зачарованно разглядывая тачку. Я снисходительно поглядываю на друга, чувствуя себя чуть ли не соединителем сердец и покровителем всех влюблённых. Только вот после явно успешного вечера Тэхён кладёт хуй на уборку, и ключи от гаража у меня демонстративно отбирают, потрясая кружевными стрингами малышки, которую как следует прокатили накануне. На этих самых стрингах я и поклялся повесить Тэхёна. «Скажи спасибо, что…»       — … что твой отец нашёл только трусы, — ослабевшим голосом повторил Тэхён хором со своей проекцией. — Значит, ты правда здесь… Охренеть. Охренеть. Подожди, мне надо подумать.       Поймёт ли отец, что Тэхён втихаря скармливал мне добытые фрагменты из бэкапа? Он вылетит из проекта пулей, как только его заподозрят в нарушении протокола. Лишь бы его бунтарский энтузиазм не заткнулся в неподходящий момент.       — Ответь мне на один вопрос, — Тэхён, очевидно, в волнении ходил из угла в угол, потому что голос его звучал то дальше, то ближе. — Мне стоит поступить, как порядочному хубэ и рассказать твоему отцу, что мы сейчас сделали? С учётом того, что по его задумке мы должны кое-что удалить из твоей желатиновой башки, а я, возможно, спровоцировал извлечение воспоминаний и мало того, прямо сейчас добавляю новые? Может, твой отец считает, что воспоминание о матери нанесёт тебе травму? Ты хочешь забыть её?       «Наоборот, хочу вспомнить».       — Я так и думал, — Тэхён, очевидно, посмотрел на экран, где должен быть сейчас синий потолок и лицо, которое размывается от слёз. — Окей. Вернёмся к аварии. Водитель не справился с управлением, пассажирка скончалась на месте. Спасти госпожу Чон не удалось, бэкапов её сознания не делали… Почему?       «Потому что она была сумасшедшей, очевидно. Ты же знаешь, откуда я её забрал».       — Допустим, копию сознания психа снимать нерационально, хотя для науки и экспериментов это — кладезь. Возможно, 18 лет назад, когда твой отец задумал этот проект, у него не было подходящего оборудования… Но вообще, напрашивается мысль о том, что содержимое черепной коробки госпожи Чон не должно было её покинуть… сорри, это плохой каламбур, но я волнуюсь… Ты чуть не погиб, находясь с ней в одной машине. Твой отец не хочет, чтобы ты о ней помнил. Крипово аж до усрачки.       А мне тогда каково?!       — Ты точно хочешь вспомнить всё? — помолчав, спросил Тэхён. — Мне кажется, всё это дурно пахнет.       Я вызвал в памяти момент с маятником, надеясь, что он поймёт. Сейчас я полностью зависел от его воли. Мне нужно знать, что со мной произошло.       — Ладно, в нашем случае, похоже, чем больше знаешь, тем безопаснее, ага?       Я проглатывал всё, что Тэхёну удавалось нарыть о моей матери. Он загружал найденные статьи, фото в надежде спровоцировать восстановление воспоминаний. На меня глядело молодое, строгое лицо, которое я не узнавал. Тэхён без конца перерывал детские воспоминания, которые лет до семи практически отсутствовали, и пришёл к выводу, что с моей памятью конкретно поработали ещё до идеи сохранения и восстановления декларативной и процедурной памяти в синтетической среде. Он мотался к моему телу и снимал бесконечные копии, в которых среди бредовых сновидений было уже нереально вычленить правду. Мелькающие там образы Тэхён анализировал, собирая по крупицам улики и моделируя практически вручную вероятные события и факты, предшествующие аварии. Получались какие-то дикие распылённые проекции, в наложении которых было не разглядеть ни единой постоянной точки, с какой стороны не взгляни. Отец уехал в командировку и оттуда торопил с обрезкой базы, так как данные из больницы поступали неутешительные. Действие препаратов снижалось, мозг пациента необратимо умирал.       — Я всё же не понимаю, почему цыплята, — лихорадочно соображал Тэхён, проводя очередную бессонную ночь рядом со мной. — При чём здесь цыплята? Они миленькие, конечно, но при хрену они нам?.. Нафига ты их вспомнил? Думай, желатин, думай! Ты ведь что-то нашёл, что-то уже в твоей памяти есть!       Можно подумать, я не прогонял по тысяче раз одни и те же воспоминания, через призму нового опыта. Единственное, что повторялось всегда и без изменений — синий потолок, маятник на шнурке, неясный шёпот в конце моей сознательной жизни, да ещё добавились цыплята в картонной коробке, перехваченной красным скотчем, чтобы не развалилась. Изредка в моём сознании вспыхивали и другие ассоциации, но к какой области данных они относились, определить было невозможно — сон или явь. Тэхён смотался в клинику, и под прикрытием научной работы и фамилии моего отца пытался запросить записи по госпоже Чон, профессору психологии. Был послан на три буквы — информацию о пациентах, пусть даже и почивших, левым студентам они не давали, как и личных вещей.       — Попробуем иначе. Так, я помню, ты говорил, что твои родители развелись практически сразу после твоего рождения. К отцу ты переехал в семь лет, видимо как раз, когда мать была признана недееспособной. Тот факт, что она была гением психологии, если верить восторженным отзывам, плюс блокированные детские воспоминания, как бы… ну, это… дают повод задуматься…       «Скажи это. Что моя собственная психичка-мать ставила надо мной эксперименты? И поэтому отец хочет окончательно уничтожить любые воспоминания о ней?»       — Я вынужден повторить вопрос, — сказал Тэхён. — Ты точно хочешь продолжать?       Немного подумав, я вызвал образ своей последней поездки и сосредоточился на нём. Женщина с отсутствующим взглядом полулежит в сидении, завернувшись в вытянутый кардиган. Ничего не осталось в этой рухляди от успешного психолога, автора научных статей и книг, но есть кое-что новое — мой собственный злой голос: «Я не знаю, как это получилось, но ты вернёшь, как было!» Она поднимает голову, будто до этого дремала с открытыми глазами, а теперь проснулась. Её рот открывается на манер марионеточных жутких лиц и чётко произносит: «Я должна спасти тебя». И следом ужасающий скрежет, от которого рвутся перепонки.       — Ах, это было «спасти»? И поэтому она почти тебя убила? Пиздец, мне жаль, чувак. Ты хочешь показать это отцу?       «Думаешь, он не знал? Почему его здесь нет?»       Тэхён надолго замолчал, словно почуял моё настроение. Разговаривать не хотелось. Я перебирал статьи, которые Тэхён загрузил в читалку, практически не вникая в содержание и думая лишь о том, какое зло могло заставить мать выбрать такую участь для сына. Если честно, я уже не был уверен, что хочу погружаться в этот кошмар. Отец, возможно, был прав, и зло необходимо вырвать с корнем. Мой взгляд зацепился за скан журнальной страницы с фото на развороте, на котором прославленный психолог была снята в домашней обстановке. Кабинет с тяжёлым столом, заваленным спецлитературой, стеллажи, полные книг, высокие окна — всё так величественно и основательно. Я избегал смотреть на безмятежное лицо женщины и рассматривал детали обстановки на фото. Например, вазу с сухими цветами, пресс-папье на столе, картонную коробку с ободранными уголками и красным скотчем, а между бледных тонких пальцев — шнурок и тускло поблёскивающий кругляш, напоминающий монету или старомодный жетон метро… Я даже не сразу сообразил, на что смотрю, но если бы у меня было тело, его бы прошибло холодным потом, а волосы встали дыбом. Я вспомнил, где всё началось.       Я, словно Алиса, гнался за пушистым хвостиком. Только у неё это был волшебный кролик, который привёл её в чудную страну, а у меня цыплёнок, которого я случайно задавил велосипедом. «О, нет, солнышко, ты не должен обманывать врача». Мой детский лепет под гипнозом был записан на кассеты, где я, глотая слёзы, описывал профессору Чон, какие муки испытывала несчастная птица. Она раз за разом пыталась стереть всё это из моей памяти. Кассет было много, и она верила в прогресс, пока не находила очередную жертву на заднем дворе бабушкиного дома, где все потолки были выкрашены в синий цвет…       Я вспомнил звонок бабушки, голоса которой до сих пор ни разу не слышал. Она звонила отцу, предлагала приехать и посмотреть вещи её дочери, но его не было дома. Я ничего ему не сказал и поехал один, где воспоминания обрушились на меня стотонным водопадом и чуть не свели с ума...       — Охренеть, — услышал я шёпот Тэхёна. — Кажется, мне нужно выпить…       Я никогда не вел записи, не переносил свою личность на бумагу. Дневник — словно улика, которая в любом случае будет свидетельствовать против тебя. Возможно, я не проснусь после долгого ночного разговора с Тэхёном, когда он пил и заставлял вспоминать, как мы катались на лыжах, точнее, отец с Тэхёном катались, а я еле стоял на этих деревяшках, и в итоге сломал ногу. Как ещё будучи перваками, бухали с лаборантами отцовской кафедры, а он гонял нас и грозился оборвать уши. Как мутили собственные вечеринки, планировали пойти в поход, но так и не пошли… Я не просил Тэхёна ни о чём и надеялся, что он примет верное решение, ведь зло нужно было рвать с корнем, и кого-то нужно было спасти. Это была бы чудесная последняя ночь…       «Просыпайся, соня!»