"You love me. Real or not real?" "Real"

      После взлёта мой браслет заменили на модернизированную версию, как у Гейла. Теперь он может еще и показывать мини-карту с маячками наших с Питом старых домов, Дома Правосудия, Деревни Победителей и нашего корабля. Неужели родной дистрикт настолько изменился, что я не смогу найти эти сооружения без карты? От одной мысли бросает в дрожь. Однако, судя по разговорам на борту, карта больше нужна не мне, а нашей съемочной группе, чтобы не отклоняться от плана. Это обнадеживает.       Как только мы приступаем к снижению. Руки начинают трястись, меня не покидает ощущение, что сейчас я снова попаду на арену, и даже присутствие Гейла не помогает. Громко вдыхаю через нос и выдыхаю через рот, держу в плотно сжатых руках лук, чтобы остальные пассажиры не увидели тремор. Это не помогает, потому что паника становится только сильнее. Гейл это замечает и кладет свою огромную руку поверх моей, мне совсем не становится лучше. Корабль начинает вибрировать, и мы вместе с ним. Откидываюсь на холодный металл и все так же тяжело дышу. Кто-то садится передо мной на пол, и разжимает пальцы на луке, берет правую ладонь в свои холодные руки. Опускаю глаза и вижу Крессиду, серьезную и встревоженную.       — Китнисс, мы все понимаем и разделяем твой страх. Тебе всего семнадцать. После двух подряд участий в Голодных Играх, выкидыша и сильнейшего морального потрясения совершенно нормально нервничать. Если ты не сможешь, то мы все поймем и не будем тебя заставлять, в любой момент ты можешь сказать: «Стоп!». Мы свернем экспедицию и вернемся в бункер, — удивленно смотрю на девушку, заставшую меня врасплох, Гейл отпускает мою левую руку, и я отдаю Крессиде и ее.       — А как же приказ? — спрашиваю неуклюже.       — Я что-нибудь придумаю, в конце концов у них не много людей умеющих управляться с нашей техникой, а с моим опытом может сравниться, разве что, Плутарх, но не полетит же он тебя по дистриктам снимать, правда? — Крессида нежно улыбается мне, как своей младшей сестре, и заправляет мне выбившийся локон за ухо. — Понимаешь, Китнисс, это правда, что люди тебя любят и хотят идти за тобой, но лидер тысяч должен из себя что-то представлять, быть сильным, примером мужества и отваги, в этом весь смысл. Если тебе тяжело и страшно, то нет резона дальше тебя принуждать, вернемся потом или вообще пропустим эту главу. — Я растеряна откровенностью и поддержкой нашего режиссера, но мне очень не хочется ее разочаровать.       Крессида садится справа от меня на скамью и обнимает, снова я чувствую от нее какое-то родственное тепло. Мне этого так не хватало. У меня никогда не было старшей сестры, Мама, конечно, любила нас, но главной ее заботой всегда была Прим. Непривычно ощущать такую поддержку от чужого человека, но сейчас мне очень приятно. Когда планолет касается земли, Крессида протягивает мне свою фляжку с водой, отпиваю пару глотков и возвращаю хозяйке.       — Готова? — без тени давления спрашивает она.       — Да! — отвечаю почти без сомнения. — Мне все еще страшно, но я должна это увидеть своими глазами. Это надо в первую очередь не повстанцам, а мне. Увидев что произошло в Двенадцатом, увижу и то чудовище, против которого буду бороться до последнего вздоха.       — Отлично, тогда пошли! Полукс — ты замыкающий, потом Китнисс, Гейл, Массалла, ты передо мной, первым пойдет Кастор. — так мы и выходим, с каждого бока от нас по два «свободотворца» — так мы в шутку с Гейлом прозвали местных служителей правопорядка.       По трапу спускаюсь сразу в деревню победителей, так как это единственная ровная и неразрушенная территория подходящая для посадки во всей округе. Прохожу мимо двенадцати идентичных пустых домов. Если обстановка будет спокойная, то на обратном пути нам разрешат зайти в них. Как только мы выходим из арки с надписью «Деревня Победителей», чистота и порядок заканчиваются.       Я сотню раз представляла себе этот момент, но все оказалось гораздо хуже.       Улицы превратились в руины. Со всех сторон на меня глядят обугленные остовы домов, в воздухе витает пепел, травы не видать, каждый сантиметр улиц укрыт плотным слоем серых хлопьев. Ни в одном из домов нет стекол, повсюду вода, следы крови, которую, похоже, пытались смыть. Трупов нет, от этого ещё больше не по себе. Восемьдесят процентов населения погибло, и ни одного тела. Куда они всех их дели? И почему в воздухе витает незнакомый едкий запах от которого меня дважды выворачивает наизнанку?       То, что было построено из дерева, все еще тлеет, а где-то и откровенно дымится. Сердце в моей груди сжимается, когда мы доходим до Шлака, возможно, самого бедного района во всем Панеме. От моего родного дома осталась только яма в земле, даже в ошметках не могу найти ничего, что бы могло напоминать наши вещи. Дом Гейла стоял рядом, но его основание хотя бы можно узнать. Никто не следует за Гейлом, когда он заходит в развалины своего прошлого, не проходит и двух минут, как он возвращается с котом в руках.       — Лютик! Ах ты живучая скотина! — говорю я оборванцу и забираю его у Гейла. Кот отчаянно брыкается, шипит и, вероятно, поцарапал бы меня, если бы не труды самого лучшего в мире стилиста по костюму.       — Я пойду поищу какую-нибудь сумку или тряпку для него.       — Вы собираетесь взять кота с собой в Тринадцатый? — озадаченно спрашивает Кастор, брат Полукса, который опрометчиво тянет к моему блохастому домочадцу руку.       — Нельзя же его здесь оставлять! Скажем, что нашли на борту, как пробрался не знаем… — перебивает Массалла и сразу завоевывает мое доверие. Впервые я приглядываюсь к молодому мужчине, ему никак не больше тридцати, на смуглом лице есть несколько небольших черных татуировок и около десяти пирсингов.       — Спасибо, Массалла, но мы уже договорились с президентом, что если кот найдётся, то ему тоже дадут возможность получить защиту в тринадцатом, — парень неловко улыбается и кивает мне, как бы говоря: «Не за что, подруга».       Гейл не находит для кота ничего лучше большой обугленной металлической кастрюли. Мы усаживаем его туда и укрываем курткой, которой поделился кто-то из сопровождающих, не очень надежно, но пока не найдем что-то получше, один из нас всегда будет следить за животинкой.       Совершенно неожиданно для нас Крессида берет у моего экранного кузена интервью и все присутствующие замечают, как хорошо он держится в кадре. История получается по-настоящему животрепещущая. Как никак он потерял младшего брата во время бомбежки, вижу, как Гейл напряжен и сконцентрирован, чтобы быть сильным и ради светлой памяти Вика не расплакаться на камеру.       В последний раз осматриваю Шлак и мы отправляемся дальше. Не думала, что когда-то буду скучать по всей этой нищете, но ведь у нас не было ничего, кроме этого!       Здесь я гуляла с Прим, когда она только училась ходить, однажды, у Дома Правосудия, Мадж поделилась с нами настоящим велосипедом! Он был маленький, трехколесный, и ни я ни дочь мэра на него уже не помещались. Тогда мы усадили на него мою младшую сестру и катали по всему району. Когда Прим сообразила, как это делать самостоятельно, мы стали играть в догонялки.       Это было так весело, что мои губы трогает легкая тень улыбки, а сердце наливается свинцовой грустью. А вот тут жил старый козодой, у которого я купила Леди, жаль, что козы так и не видно, надеюсь она не стала ужином для волков.       Пять лет назад, когда Прим пошла в первый класс, это был выходной день, мы пошли на праздник всей семьей, а на обратном пути зашли в пекарню. Теперь я понимаю почему Папа, который тогда был еще жив, остался ждать нас на улице. Мы вошли в пекарню нашим девичьим составом и купили на настоящие деньги одну большую булочку с сахаром. Это было пределом мечтаний. А потом пекарь подошел к нам с Прим и вручил по маленькому пакетику печенья, настоящего, сладкого-сладкого, с кокосовой посыпкой и орешками.       Такое ли он принес мне, когда провожал на арену? Как глупо было просто выкинуть его подарок.       Теперь я понимаю, что это был акт заботы, его чистые и искренние чувства к нашей маме отразились и на нас. Учитывая, что он сам был блондином и имел трех сыновей, не удивлюсь, если всю жизнь он мечтал о славной златовласой дочурке. Как же давно это было. Словно в другой жизни и даже не со мной.       Слезы катятся по щекам, Крессида просит меня остановиться и рассказать что-то из моего прошлого. Я с радостью соглашаюсь, чтобы отвлечься от грусти и пересказываю ей истории и про велосипед, и про булочку. Не знаю, как они хотят это использовать, может быть когда-нибудь через 25 лет выпустят в качестве исторической хроники?       Я получаю минутный перерыв, и попросив Гейла остаться снаружи, захожу в пекарню, точнее в ее каменный остов. Никогда не была за прилавком, даже не знаю, что я ожидала там увидеть. Наверное то место, где провел свое детство мой экранный муж, понять каким оно было у него, узнать чуть больше. Как бы не сложились пути в будущем, наши имена навечно будут связаны в памяти людей.       Безусловно, у Пита все было совсем другим, у печки всегда тепло, с кухни пахнет ванилью и дрожжами, а у отца наверняка можно было изредка выпросить подгоревший коржик. Когда ко мне подходит бесшумный Полукс я обнаруживаю, что сижу на коленях и громко икаю от громогласных рыданий. Даже не понимаю как это произошло.       Полукс — безгласый, ему отрезали язык, поэтому он не докучает мне дурацкими разговорами, он опускается на одно колено и протягивает мне руку. Даю ему левую, на которую опиралась до этого, и переношу вес на правую, чтобы не упасть. Затем вытираю заплаканные глаза, благо, что тушь у Эффи влагостойка, и замечаю, как Полукс смеется.       — Что? — его смех в такой момент невероятно злит меня, но оператор только проводит пальцами полукруги под глазами и под его левым глазом появляется серо-черная клякса. — Черт, я вся теперь грязная? Эффи меня убьет! — торопливо выхожу из магазина, попутно вытирая рукавом нос.       Направляюсь к нашему режиссеру, чтобы попросить у Крессиды носовой платок, но она в восторге от моего вида и говорит, что грязь на моем лице добавляет достоверности и капельку сексуальности. Как раз то о чем говорила Фульвия.       Меня еще немного пачкают в пыли и саже для натуральности. Затем я несколько раз произношу одну и ту же пафосную, заученную речь на фоне Дома Правосудия с несколькими небольшими отличиями, чтобы в студии можно было выбрать лучший вариант.       Мой спич призывает жителей дистриктов не бояться гнева Сноу, но я говорю о том, во что сама еще не готова поверить, звучит очень фальшиво, хоть я и стараюсь изо всех сил. На обратном пути у нас остается немного времени и я прошу разрешить мне зайти в наши с Питом дома. Солдаты, все это время беспристрастно охранявшие нашего шерстяного демона, передают его Полуксу, который только рад, и отправляются проверять дома.       На каждой двери и каждом окне есть наклейки, которые говорят, что после зачистки в сооружение никто не входил, но для меня все перепроверяют по новой, потому что Коин считает эти дома идеальными ловушками. После зачистки дверь остается открытой, я этому рада, потому что просто вхожу на ватных ногах и время от времени забываю дышать. Толкаю ногой дверь, но она не захлопывается, следом входит Гейл.       — Я не хочу тебе мешать, просто схожу в кладовую, поищу хотя бы мешок для кота, может найду еще что-то полезное. — Гейл спускается вниз и я остаюсь наедине со своими самыми мрачными мыслями и пугающими страхами. Поднимаюсь наверх в свою комнату, с тумбы беру энциклопедию трав и растений, которую мы рисовали вместе с папой, а затем и с Питом. Беру в руки рамку с фото Пита, Хеймитч настоял, что так будет правдоподобнее, повертев снимок не больше секунды ставлю на место. Безделушка. Просто не вижу смысла ее забирать.       Достаю все свои платья и костюмы из шифоньера, которые не вызывают у меня отвращения, замечаю один чехол, который появился явно после того, как я покинула этот дом. На вешалке висит аккуратная бирка с каллиграфическим почерком Цинны: «Я верю, что этот день настанет, и буду счастлив разделить его с тобой». Как много слез сегодня я уже пролила, но это послание добивает меня… как ножом по сердцу. Пергамент в моих руках начинает вибрировать в ритм с сотрясающейся грудью. Громкий всхлип, больше похожий на рёв раненого зверя бесконтрольно вырывается из моей груди. Я бессильно сползаю на пол…       Цинна просто разбивает мне сердце, мне так не хватает его мудрости, советов, храбрости в конце концов. Я его не уберегла, подписала ему смертный приговор своим дерзким поведением в Капитолии. Или это месть Сноу за мое свадебное платье «Сойки». Может быть Цинна прав? Может быть, когда… нет не так… Может быть ЕСЛИ это закончится, я смогу снова стать счастливой? Мой стилист и друг точно этого бы хотел.       Как мешок падаю боком на грязный пол и обнимаю мой драгоценный подарок. Плачь с бульканьем вырывается из моей груди. Не решаюсь расстегнуть молнию, потому что боюсь, что тогда захочу примерить платье. Оно все еще пахнет так же как Цинна[1]: хвоей, шалфеем, ранними зелеными яблоками, странным незнакомым мне цитрусом и едва уловимым можжевельником. Как я смогу снова быть счастливой, если я потеряла так много?       Прячу лицо в портплед, представляя, что Цинна здесь и сейчас стоит рядом со мной, отечески улыбаясь. Делаю это так хорошо, что буквально вздрагиваю от его прикосновения. И в этот момент он бы обязательно сказал, что я все сделала правильно, и что он все еще поставил бы на меня, если бы мог. Но он не сможет уже никогда.       Ох, Цинна, как ты был мне дорог. В груди словно образовалась прощения кислото зияющая рана. Каждое прикосновение к которой — воспоминание о Цинне — доставляет нестерпимую боль. С большим трудом нахожу в себе силы подняться с пола и сесть для начала на постель.       Вытираю рукавом мокрый нос, но ткань уже настолько мокрая, что перестаёт впитывать влагу. Тогда я высмаркиваюсь в плед своей кровати и им же вытираю красные глаза.       У всей этой истории мог быть совершенно другой конец, если бы я убила Пита, как того и хотел Сноу, никакого восстания не случилось. Все мои близкие были бы живы, я бы жила дальше долго и счастливо. Гейл может быть все же уговорил бы меня жениться, возможно даже родить детей, мы были бы счастливы пока старшему не исполнилось бы двенадцать.       Все вокруг были бы живы. Дистрикт бы процветал за счёт внимания к моей персоне. Но нет, всему этому я предпочла поступить по совести. Спасла этого несчастно влюбленного в меня мальчишку пекаря, такого чистого мальчика, который столько раз спасал меня даже рискуя своей жизнью. Выходит, что жизнь Пита стоила мне тысяч других жизней. Но как можно было поступить с ним иначе? Прошлого не изменишь. А смогла бы я это сделать будь у меня шанс?       Боюсь, что на мой нечеловеческий плач придёт Гейл и пытаюсь взять себя в руки, но это приводит только к новой волне истерики. Сегодня я позволяю себе слабость. Здесь в Двенадцатом я могу ненадолго побыть собой. Могу выплеснуть всю ту боль, что сжигает меня изнутри.       Сколько не оплакивай погибших — это не вернёт их к жизни даже на короткий миг. Главный вывод, который я делаю для себя: мы все должны жить в память о них. Идти дальше ради них. Нести любовь, тепло и светлую память о них всю свою жизнь и назло врагам сделать эту жизнь как можно дольше и счастливее.       Философские рассуждения приводят меня в чувства, я принимаю правила этой игры под названием «жизнь». Не прекращая рыдать, небрежно скидываю вещи, включая портплед, в огромный голубой чемодан оставшийся от Вении. Собираю по дому все сохранившиеся семейные фотографии, которых немного: я с малышкой Прим, свадьба мамы и папы, единичные портреты родителей, ещё совсем молодых.       На снимке папа едва ли старше меня и такой красивый. Никогда не считала себя похожей на маму, но и с отцом прежде не замечала сходства, однако вот же они: большие серые глаза, не слишком пухлые губы, небольшой нос, легкие веснушки. Кладу фото в набедренный карман.       Что ещё мне может понадобиться в этом доме? Однозначно отцовская куртка, возможно в доме Пита мне стоит забрать его художественные принадлежности? Думаю это придало бы ему сил. Спускаюсь за курткой, открываю шкаф, в нос бьет приторный запах капитолийских роз. В нагрудном кармане стоит один идеальный бутон белой розы, окропленный кровью, кому она принадлежала? Такую остекленевшую, держащую в руке цветок так, будто он ядовитый, меня и находит Гейл.       — Что это?       — Послание… — тяжело дыша шепчу я.       — Дай угадаю! Ты будешь мертва! — Гейл забирает у меня розу и небрежно кидает в мусорное ведро. — Китнисс, это же Сноу. Мерзкий, желчный, жадный до власти тиранишка, он снова пытается тебя вывести из себя, не поддавайся! — замечая растерянность, Гейл вытирает мои слёзы и обнимает меня. — Ну все, все, не расстраивайся ты так. Пошли, нам пора, скоро закат, — он разжимает объятия, но все еще легко придерживая, выводит меня на улицу.       — Хорошо, — отвечаю я бесцветным голосом не в силах самостоятельно выплыть из уныния и отчаяния.       — Знаешь, что я нашёл? — заигрывает со мной Гейл. — Да кого я спрашиваю? Давай сюда свой чемодан и куртку тоже давай. Я нашёл сумку для твоего кота! Ему не придётся ехать в ведре, а ещё я нашёл несколько десятков мясных консервов в подвале. А ты та ещё белочка, Китнисс.       — Это не я, это мама, первые недели она скупала все, что только могла счесть хоть каплю полезным… — воспоминания о маме, как соль на мои гниющие раны.       — Домой? — так странно, что теперь Гейл зовёт домом Тринадцатый. Похоже, что в отличие от меня, он готов идти дальше.       — Нет, я должна зайти к Питу, ты со мной? — Гейл явно не хочет и сомневается, но утвердительно кивает. — Я тебя не заставляю.       — Я Хеймитчу обещал, он с меня шкуру спустит, — фыркает друг.       — Хорошо, тогда подожди снова в гостиной, благо не потеряешься в планировке. — Гейл ослепительно улыбается мне вслед и плюхается на диван перед выключенным телевизором.       До этого я не была в доме Пита, а уж тем более в его спальне. Даже в Капитолии Он приходил ночевать ко мне, а не наоборот. Неожиданно для себя обнаруживаю за дверью жуткий беспорядок: куча разбросанных бумаг на полу, разбитое зеркало, и несколько десятков масляных полотен. Примерно на половине из них природа: лес, озеро, горы, небо или птицы. А на остальных я. Бумаги на полу — это наброски и зарисовки к его картинам. Когда он только успевал делать все это?! Видимо, у Пита и правда проблемы со сном.       В Его шкафу не много вещей, они довольно простые и я не могу выбрать что могло бы пригодиться Питу в Тринадцатом, а потом замечаю точно такой же как у меня чехол с биркой. «Не разочаруй меня!» — вот и все что на ней написано. Последнее ли это послание от моего дальновидного наставника? Похоже на то, от того особенно больно. Как будто с последними словами Цинна навсегда исчезнет из моей жизни.       Сомневаюсь, что это хорошая идея, но не решаюсь оставить творение Цинны гнить здесь и забираю с собой. Кто знает, что будет с Двенадцатым завтра? Под кроватью у Пита лежит мягкая кожаная сумка, похожая на ту, что досталась Лютику. Я быстро скидываю туда все кисточки, краски, мастихины, палитры, альбомы и вообще все, что кажется мне связанным с живописью.       Уже уходя замечаю один акварельный рисунок в такой же рамке, как у меня, на прикроватной тумбе Пита. Рисунок вставлен поверх стекла, я с легкостью вынимаю бумажку, чтобы разглядеть получше. На ней изображена я, беременная и с маленьким светловолосым мальчиком рядом. Мы никогда не обсуждали с Питом такие нюансы нашего будущего, но этот жест трогает меня до глубины души. Гадкий ком снова сдавливает горло до острой боли. Я уже давно не контролирую слёзы, но после этого мне приходится найти себе новый платок.       Забираю рисунок и кладу его в карман к фотографиям. В рамке остаётся лишь мое посредственное фото. Других снимков в доме я не нахожу, видимо, они все остались в сгоревшей пекарне. Выхожу на первый этаж, где меня ждёт Гейл. Отдаю ему тяжёлую сумку, а перед выходом хватаю с крючка тонкий женский шелковый платок, очевидно принадлежащий матери Пита.       Тем вечером я больше никого не хотела знать. Увиденное произвело на меня слишком сильное впечатление. Уснуть удалось только глубокой ночью, когда подушку от слез можно было выжимать. Кошмары этой ночью мне не снились. Моя жизнь сама была кошмаром в тот день.