Нежность в аду

      В этих словах больше не осталось смысла. Дожить до завтра становится слишком сложно. Воспоминания о встречах начинают потихоньку исчезать, утекают сквозь пальцы: совсем ничего не осталось. Стэф писала, что «где-то точно должен быть выход из», Сплин пели, что выхода нет. Тысячи фраз ни о чем, пустая болтовня — все это крутится в голове у Мин Юнги.       Кран на кухне протекает уже две недели, но после того дня капли падают все громче. Кофе с утра со вкусом грязных труб — отвратителен, а еще он слишком легко проливается: на белой рубашке расползаются бежевые пятна — плюс еще пять минут к сборам, а значит, Юнги опаздывает. Мин Юнги думает бросить все и бежать в Польшу, подальше от мальчиков с загадочными глазами и запахом вишни. Подальше от университета и старых знакомых, которые наверняка отвернутся от него. Мин Юнги знает, что сплетни расползаются со скоростью света, и уже готовится писать заявление «по собственному желанию»       Профессор Мин очень не хочет никуда идти. Мин Юнги вообще больше ничего не хочет. Сейчас бы взять волю в кулак, собраться с мыслями (и на работу), зайти в университет как суперзвезда и поцеловать Ким Намджуна, запустить руки в его волосы, и плевать, что будет дальше. Выговор, строгий выговор, замечание, увольнение — все это не сравнится с желанными поцелуями. По крайней мере, Мин Юнги в этом уверен (Профессор Мин — нет).       Поэтому молодой и паршивый (будем честными) преподаватель надевает очередную черную футболку с эмблемой университета, сверху накидывает кардиган, пальто, завязывает шарф и делает шаг навстречу «скорее всего увольнению и началу новой жизни». В этот момент в наушниках играет что-то невероятно бодрое, крикливое. Мин Юнги готов дать всем отпор. Он готов покорять мир.       Однако около университета боевой дух испаряется, ладони потеют, а сам профессор начинает мерзнуть. Во дворе уйма народу: до начала первой пары 6 минут. У Мин Юнги возникает чувство, что все смотрят на него, что все знают о невероятно глупом поступке умного, на первый взгляд, преподавателя. И он не знает, куда деться от этих рассматривающих глаз. К счастью, Намджуна во дворе Юнги не видит: не нужно будет претворять свой план с поцелуем посреди университета в действие. Мин, как типичный зигзаг, понимает, что необходимо проработать несколько деталей в его тактике (хотя бы с психологом).       За 15 метров до здания закуривает впервые за три или четыре месяца. Как это говорят, сигареты — это знак, что хочется целоваться? Профессору Мину целоваться совсем не хочется, Мин Юнги мечтает о чужих губах. Сигарету скуривает быстро, руки пахнут табаком и снова холодные — вот бы согреться. До пары 3 минуты.       Каждый шаг как стук сердца. На лбу выступает пот, сползающий по вискам, а профессор небрежно вытирает его шершавой ладонью. Становится тревожно: спина покрывается мурашками, бросает то в жар, то в холод. Никто не знает, что творится внутри у преподавателя: все проблемы оставьте за дверью, всю боль оставьте за дверью, идите к студентам с радостью. Скрывайте злость, грусть, недовольство. Никогда не плачьте, скрывайте чувства, пусть дети думают, что вы — машина для убийств. Аффирмации для преподавателей — Юнги выучил их наизусть, потому что студенты никогда не понимают.       Скрыть грусть.       Только попробуй заплакать.       Смеются — пусть.       Не смей сломаться.       Пройти в университет, кинуть пальто в раздевалку, провести ладонью по волосам в попытках уложить непослушные пряди, подняться по лестнице на четвертый этаж. Мин Юнги заходит в пустую аудиторию и открывает окна нараспашку. Дышится все так же плохо.       Первая лекция самая сложная: из угла постоянно слышатся смешки. Юнги делает несколько замечаний, пока руки начинают дрожать. Мел в ладонях ломается, Юнги чертыхается себе под нос, но студенты все равно слышат. В голове крутится: "машина без чувств, машина без чувств, только попробуй дать слабину, и я тебя уничтожу". Утренние установки сегодня работают не очень хорошо. За пятнадцать минут до конца пары Юнги машет рукой и говорит: «Идите уже». Все сразу же хватают вещи и исчезают из аудитории. Последнее, что слышит профессор, — это фразу «Представляешь, это его видели…». Конец предложения до Юнги уже не доходит, к горлу подступает тошнота. В такие дни кажется, что все обсуждают твой провал. Юнги боится, впервые за долгое время боится.       Он сбегает в туалет на втором этаже: самый старый, с ржавыми кранами и потрёпанными кабинками. Его тошнит в раковину утренним кофе. Мин Юнги полощет рот и моет руки ледяной водой, закрывает кран, а затем смотрит на себя в зеркало. Его бьет сильная дрожь из-за холода, рвоты и переживаний. Он ухмыляется, глядя на свое лицо. Отражение не улыбается. Юнги старается не заплакать от страха и обиды, бьет себя по щекам и шепчет: «Все хорошо, все хорошо, все хорошо». В голове появляется мысль «нет ничего хорошего, черт возьми, ты почти поцеловал своего студента в аудитории, а тот испугался и убежал. Теперь все знают о том, что ты почти педофил, развращаешь молодежь и склоняешь ее к гомосексуальным связям. Тебя выгонят из института. Ты больше никогда не сможешь преподавать, от тебя отвернутся все знакомые. Ты останешься совсем один». Вслух он продолжал повторять «все хорошо, все хорошо, ты справишься». Вчерашний день — это единственный эпизод из его жизни, который он скрыл от психолога. Почему? Ответа на этот вопрос Мин Юнги снова не знал. Еще больше вопросов без ответов.       В кабинке кто-то нажимает на кнопку слива, и через секунду оттуда выходит Сокджин, а Юнги даже не успевает сбежать, остается позорно стоять около зеркала. Ким Сокджин невозмутимо кивает и проходит к раковине.       — Юнги, давно не виделись, — коллега включает воду и намыливает руки вонючим цветочным мылом (Юнги снова начинает тошнить). — Как работа?       Профессор Мин смотрит на него через зеркало и старается отвечать как можно спокойнее, несмотря на то, что Ким Сокджин слышал всё происходящее в туалете: начиная от рвоты, заканчивая «недоаффирмациями»:       — В-в-всё довольно спокойно, — голос преподавателя был хриплым и сильно дрожал. — Как твоя работа? Есть сложности? Ким Сокджин выключает воду, встряхивает руки от капель и смотрит в глаза Юнги через зеркало. Может быть, так менее неловко для них обоих.       — У меня… всё прекрасно. Сдали код, получили отметки. Довольные. Ким Намджун молодец, у него лучший код на потоке, — при упоминании имени студента Юнги вздрагивает, но делает вид, что все в порядке.       — Отлично. Они хорошие студенты, работают.       — Юнги… Я догадываюсь, что происходит.       Мин Юнги резко оборачивается, прерывая контакт глаз через зеркало.       — Что? Ты знаешь? Все знают? Начальство в курсе?       — Нет, боюсь, что данный… инцидент был заметен только мне. Знаешь, я работаю здесь почти десять лет и понимаю, что у каждого из нас был свой маленький личный Ад. Человек, который привлек наше внимание своей неординарностью или любознательностью. Этакое солнце, которое раскрасило будничные лекции. Но потом этого солнца становится мало. Хочется узнавать человека ближе. Мы имеем право чувствовать симпатию, влюбляться имеем право. Мы не можем запретить чувства. Но мы можем их контролировать. Твой личный Ад – внутри тебя. Сонеты Шекспира, помнишь? Как зовут твой личный ад, Юнги?       Юнги смотрит Сокджину в глаза и мямлит:       — Ким... Ким Намджун.       Коллега понимающе кивает:       — От него фанатеют все на потоке. Он любим чуть менее, чем Чонгук. Прекрасно тебя понимаю, стоящий экземпляр. Но с этим надо заканчивать. Тебе.       — Но я не знаю, что мне делать, Сокджин, — Мин Юнги заламывает руки и трясет головой.       — Так разберись, черт возьми. В первую очередь в себе, — Сокджин смотрит на коллегу с осуждением и толикой отвращения. — Никто не поможет тебе. Только ты сам.       Ким Сокджин выходит из туалета, оставляя Юнги гореть в своем личном Аду в одиночестве. За дверью слышны крики и смех студентов: пара уже успела закончиться. Профессор Мин сползает по стене и старается не расплакаться: в носу уже щиплет, голова начинает болеть. Через минуту, опасаясь, что кто-то из студентов войдет, он вскакивает, подходит к раковине и еще раз моет руки. От ледяной воды они краснеют еще сильнее, но Юнги слишком жарко в Аду, чтобы это почувствовать. Во рту неприятный привкус рвоты, утреннего кофе и железа: слишком сильно прикусил губу. Боли он не почувствовал, она сейчас не имела такого уж большого значения.       В тот день пар у Юнги больше не было. Он проверял работы, выставлял баллы и пил чай в лаборантской. Кружка с каждым днем все желтее и желтее: жидкое мыло и холодная вода не справляются с красителем в чайных пакетиках. Хосок говорит, что надо как следует потереть содой, Юнги кивает на автопилоте, не вникая в слова коллеги.       — Что нового у тебя? — Чон выжимает пакетик двумя пальцами (Юнги всегда поражается, как так можно).       — Да так, все по-старому. Работаю. Завтра выходной.       — Совсем ничего?       — Совсем. Разве что, кружка пожелтела.       — Так ты содой потри хорошенько.       - Да. Потом как-нибудь.       В лаборантской голубые стены, на одной висят часы в виде кошки (они не ходят). На столе стоит старый чайник — внутрь лучше не заглядывать, сода — не машина времени. Есть вещи, которым давно уже пора на свалку: этот самый чайник, очки Хосока, кеды Юнги, чувства Юнги к Намджуну. Но чайник по-прежнему стоит в лаборантской, Хосок заклеивает очки изолентой, Юнги не расстается с кедами, но очень хочет завязать с мыслями о глупом студенте. Не получается.       После двух чашек чая с отсыревшим овсяным печеньем (спасибо коллегам за заботу) Мин Юнги возвращается в свою аудиторию. Поднимается на четвертый этаж, открывает дверь.       У кафедры стоит Ким Намджун.       — Мистер Ким? — голос Юнги слегка дрожит, что не может его не злить. — Вы что-то хотели?       — Да, я по поводу того, что произошло… — Юнги не дает Намджуну договорить:       — Вы вроде бы не дописали тест. Будьте аккуратны, иначе Вас отчислят быстрее, чем произнесете слово «плеоназм».       — Я не об этом. Баллов хватит, чтобы получить три. Больше мне и не надо.       Юнги эта фраза невыносимо злит. Он, как самый настоящий преподаватель, ненавидит умных лентяев, которые тратят свой мозг на ерунду, не стараются и довольствуются малым.       — Но Вы можете больше, у Вас…       — Я знаю, что у меня есть потенциал, я талантлив, черт возьми, — Намджун ухмыляется. — Прошу прощения за эмоции. Но я здесь не для того, чтобы Вы еще раз мне это сказали.       — А зачем?       — Вы вчера так смотрели на меня… Так смотрели, что я подумал... — Намджун впервые заикался при профессоре. — И я уже успел начать надеяться…       — Не говорите ничего, я приношу свои извинения и надеюсь, что Вы не будете обращаться в деканат. Очень Вас прошу, я люблю свою работу и не хочу уходить.       — Никто не узнает. Я никому не сказал и не скажу, если Вы пообещаете, что все, что сейчас произойдет, останется в тайне.       — Что произойдет? — спросил бы Юнги через секунду, но Намджун не дал ему такой возможности, прикоснувшись к губам преподавателя. Что может быть чудеснее таких невинных и осторожных поцелуев вместо вопроса, Юнги не знает. Еще Юнги не знает, кто первый прервал этот поцелуй, чтобы коснуться чужих губ еще раз.       Юнги представлял поцелуй с Ким Намджуном несколько раз. Ни один из тех поцелуев не сравнится с настоящим.       Намджун как кофе с вишневым соком, как удар под дых, как боль в глазах после яркого солнца, как головная боль, как только что набитая татуировка... Он похож на капли пролитого кофе, на следы от кружки на белом столе. Намджун как подслушанная шутка, каламбур, плеоназм, лексическая несочетаемость — одним словом, то, что Юнги обожает.       Пять минут назад губ Мин Юнги касалась грязная желтая кружка с дешевым чаем, их поцелуй со вкусом красителя, ржавчины и отчаяния. В любой момент дверь может открыться, кто-то может войти и увидеть двух очень радостных, но при этом несчастных людей. Они оба понимают, что буквально минута — и все исчезнет. Они исчезнут. Но Юнги запускает ладони в волосы Намджуна (они действительно мягкие).       В кабинет никто не зашел, они остались совсем одни. Постепенно испарялись страх, восхищение, желание обладать. Все испарилось, поцелуи были немного горькими, но никто не мог понять, почему. То ли из-за обиды на социальные роли и дурацкие обстоятельства, то ли из-за чая из ржавого чайника.       Оставим этих двоих абсолютно счастливыми в тысяча сто двенадцатой аудитории, тихонько выйдем, спустимся по лестнице. В гардеробе в чужом пальто найдем вырванную страницу из «Преданности» Патти Смит, прочитаем и спрячем в своем кармане: пусть Юнги подумает об этом завтра.       «Их история — из тех, которые не могут разрешиться ничем, кроме краха. История, обладающая властью, которая обычно присуща мифам. История, которая замкнулась на себе, оставив после себя только ясность в отношениях и едкое облако их постели… когда именно такая история перестает быть чем-то красивым, верностью сердца и дает крен, начинает выделывать курбеты, а потом срывается в пучину одержимости. Об этом он размышлял на вечерней прогулке, когда остановился, чтобы швырнуть горевшую сигарету на опавшие листья. Увидел, как они вспыхнули, а потом погасли — сами себя потушили своей страстью».       Мин Юнги не думает о крахе и конце. Он думает о том, что Ким Намджун пахнет вишней и опасностью. Бросаться в омут с головой абсолютно типично для зигзага.