Моя милая Л

      Под столом нога нервно прыгает, запуская по всему полу едва слышную вибрацию, которая не так далеко переходит в тихий скрип ножки стола об пол. Ставлю пятку на пол, плотно прижимая каблук к полу. И это в девятнадцать лет!       Обидно до слёз, кажется, я впервые это не могу контролировать. Всегда я думала про учёбу, про поступление, и готова в общем-то ко всем страшилкам, которыми нас пугали в школе, так почему ни одна душа мне не сказала, что самая большая опасность в университете — это любовь? И самое-то обидное, что я и правда понятия не имею, как с этим бороться, потому что кажется ещё ни разу не влюблялась безответно, безнадёжно и обреченно. Полностью признавая своё поражение перед ней.       Просто потому, что это логично.       Она некрасива, строга, шепелявит. Легка на подъём, ненавидит сладкое и пьёт у автомата только горький чай. С тонкими персиковыми губками, острым длинным носом, как у Шапокляк, ещё и с горбинкой. Тёмные волосы на вид грубы и непослушны, но, несмотря на это, всегда аккуратны, убраны за уши или заколоты на затылке, хотя к концу дня всё равно кончики растрёпаны. Это всё её нисколько не смущало, может даже она ни на йоту об этом не задумывалась, относясь к своему внешнему виду с заботливой небрежностью, в прочем, как и к очень большому количеству вещей.       Я вообще-то не склонна к даванию милых кличек и прозвищ, чаще это что-то говорящее или смешное. Смуглую и черноволосую куратора Ольгу Петровну мы называли кубинкой, даму, с говорящей фамилией Вишнёва — вишня, а к ней это всё не липло, по крайней мере у меня в голове.       Её я уже очень давно звала «Моя милая Лена».       Она мне полюбилась почти сразу же, только поняла я это поздновато, когда «моя милая Лена» уже плотно пустила корни в сердце, лишая меня возможности о ней не думать.       Какое это было удовольствие до того момента, как я поняла, что серьёзно больна! Этот факт ставил под угрозу моё обучение, потому что вместо формул и вычислений, вместо теорем и параграфов у меня в голове была она. Я на самом деле поняла, что имеют в виду наркоманы, когда говорят, что не могу слезть — сначала ты получаешь удовольствие, а потом уже не можешь не смотреть на неё, не слушать, не думать, ведь когда всё это можно, почему бы и нет? Думалось тогда мне, а между тем это образовывало всё большую и большую проблему, потому что к доске стало выходить страшнее, сдавать тетрадку нервнее, всё это стало страшным квестом, играя в который я расстраивалась из-за одной помарки или замечания по ходу решения.       Понятно стало, что у меня в голове появилась маниакальная навязчивая мысль, когда я расплакалась дома из-за одного задания, которое она просто подчеркнула красной ручкой, с улыбкой намекнув о нём подумать на досуге.       Эта тонкая нежная линия, которую она там оставила, кровоточила у меня в глазах, как свежая резаная рана на голом мясе. Я даже не понимала почему это на меня имело такой эффект, я просто пришла в общежитие и бросив всё на столе как будто забыла, а потом в душе сначала поджала губы, вспоминая этот стыдный провал, потом утерла нос, а потом поняла, что глаза уже полны слёз.       Мне не было обидно за отметку, потому что она всё равно была хорошей — мне было больно за то, что теперь моя милая Лена думает, что я глупая и не смогла решить задачку за девятый класс. И вот, прямо после этого страшного случая, я сижу на зачёте, жду своей очереди, нога под столом снова дёргается, и вот уже идёт человек на букву «Ж», это значит, что вот-вот пойдёт и Зайцев и наконец Зимина.       И что же будет с Зиминой? Конечно, я постараюсь ответить, как можно лучше, рассказать всё, что помню, но… стоит Лене только поднять на меня глаза, или, например, чуть наклонившись и понизив голос до шёпота, задать дополнительный вопрос, как у меня отключались все системы в организме. Она поддерживающе улыбалась, указывая ручкой зажатой кончиками пальцев в листок, ждала и вытягивала из бессвязной речи, полной воды и демагогии заветную четкую и ясную информацию…       Наверно, на ней сказалось, преподавание гуманитариям — Лена в отличие от многих других ждала, пока мы договорим, дойдя своими мозгами до какой-то информации путём логического размышления вслух, или, если все было уже совсем плохо, потому что всё-таки наши головы были ограничены гуманитарной плоскостью мышления, задавала наводящие и очевидные вопросы, после которых обязательно все было хорошо. — А! Ну да-да… Точно. — Качал головой Кира, — какая вы… — Лена поднимает усмехающийся взгляд от стола, — умная женщина. — Спасибо, — смеётся.       Она знает, что перед ней никто не трясётся, потому что незачем в общем-то, каждая её выходка у нас отзывалась лишь лёгким закатыванием глазами и сдержанной улыбкой после послушно опущенных глаз. Помимо всего вышеперечисленного, она была ещё и одной из самых натуральных и понимающих преподавательниц, потому что вела техническую специальность у филологов. Ей незачем было нас душить и мучить, а вообще-то, если повод и был бы, она бы, наверно, всё равно им не воспользовалась, потому что она была совсем не такой. Она просто была честной — ставила хорошие отметки за заслуги, но тройка была у всех уже. Об этим даже никогда не шло речи.       Ещё в первый день мы поняли, что с ней проблем не будет, потому что она так тихо и спокойно зашла, опускаясь за стол, и, опустив плечи, открыла блокнот, пробежалась глазами по списку группы, кончиком ручки пересчитывая нас, глядя на головы поверх очков.       Такая смешная она тогда была — длинноносая, с прищуренными глазами и детскими ладошками. Одета она тогда была ужасно по меркам молодёжи — блузка навыпуск поверх юбки-колокола до колена, туфельки там какие-то на застёжке, как в детском саду, всё как будто из военторга — серое, бежевое или грязновато жёлтое, но это не помешало нас покорить с первой же минуты разговора.       Такая весёлая, ироничная, и честная к нам, наверно, жалела глупых гуманитариев, которым выпало аж три семестра технического предмета, потому что почему бы и нет? Относилась она к нам примерно так же — отдалённо, внимательно и с пониманием. Особо не вдавалась в подробности и поэтому отметки выводила сквозь пальцы, но внимательно, потому что всё равно пыталась хоть что-то донести, а без понимания в нашем случае вообще никуда, потому что вреди нас было всего три человека, у которых за плечами были лицеи или физ.мат. классы. Всех остальных она жалела, и молча, даже без нас, а уже у себя где-то там на кафедре под шумок ставя три совсем безнадёжным личностям. Она так старательно поддерживала наши стипендии, что они уже наполовину ей принадлежат, а те, кто должен был вылететь — не вылетали.       А на все вопросы и благодарности она только пожимала плечами, закатывая глаза, будто мы её страшно утомили своими допросами, и только вздыхала, начиная сразу же копаться в своих бумажках. — Как вы мне надоели! — Фыркала, цокая кончиком языка.       И улыбалась. И мы улыбались, потому что видеть, как она краснеет или, что ещё умилительнее и смешнее — сдерживает улыбку, напрягая губы так, что всё равно всё видно, было ещё очаровательнее и милее. Ей богу, однажды этой женщине памятник поставят. А именно наша несчастная триста сорок пятая группа, потому что несмотря на то, что все мы тут языковеды, меньше всего проблем у нас было с единственным не гуманитарным предметом.       У людей, живущих в маленьких и промышленных городах, есть одна особенность, непонятная многим людям, которые в таких городах ни разу не жили.       Все тут особенно строгие и закрытые — когда каждый второй работает на заводе, а все остальные через одного средний класс, который от усталости по выходным мечтает только об одном — о сне, о телевизоре и о вкусном обеде, может быть в редких, праздничных вылазках в театр или в кино, когда в ход идут лучшие платья и сапоги, или которые катаются на дачу по выходным, чтобы поработать и там, а после вечером сходить, как заведено, на пляж у ближайшего пруда, собрать яблоки или попить чая, снимая наконец-то дурацкую шапку или косынку с головы — такие люди, хоть и были погружены в постоянный круговорот дел и обязанностей, были всё-таки особенно душевными и тёплыми. Такими родными, как будто вы, даже если лично не знакомы, но через кого-то где-то и когда-то слушали друг о друге, и уже заранее уверены в том, что новое знакомство будет приятным, потому что вы понимаете друг друга.       Нельзя этого не делать, если вы существуете в одной среде, вы понимаете тайные и не очень желания друг друга, потому что всё у таких людей одинаково. Разве можно в таких местах желать о многом? Конечно, можно, просто вопрос состоит в том, что люди это в большинстве своём не делают из-за того, что их устраивает эта атмосфера индустриального низа, где они могут спокойно выращивать яблоки летом в саду, зимой ходить в пуховиках и подставлять щёки с нездоровой белизной колючему морозу, покрываясь почти кукольным румянцем, радоваться новой пачке чая в столе на работе и тому, что сейчас на улице особенно свежо, а в маленькой комнатке на маленьком земном шарике тепло.        Я не знаю. То ли мне казалось, что Лена какая-то особенная, то ли она и правда была такой, но что-то было в моей милой Лене такое странное и неуловимое, что заставляло влюбиться в неё по уши, забывая все на свете. Она была приятным отражением всей этой реальности, которую я любила, с одной лишь той помаркой, что в ней была приятная изюминка, которая её яро выделяла среди всех остальных людей, как братьев близнецов похожих друг на друга в своей угрюмости и серости.       Её же щёки отчего-то всегда были румяны, глаза, несмотря на какую-то задумчивую и многозначительную усталость или невозмутимость, добры и всё это приправлялось таким самолюбием и уверенностью, что глядя на неё невозможно было радоваться. Правильно говорят, что если ты любишь себя, то тебя любят и другие — Лену мы любили чуть ли не больше всех, потому что одновременно со всеми её плюсами, мы видели и все минусы, потому что она честно и откровенно их не прятала, и из-за этого они не казались такими уж отвратительными, а даже наоборот — ты их со всем понимаем принимал, соглашаясь на честную сделку — она любит и ценит себя, если вы делаете это тоже, то она любит и уважает вас, принимая как есть.       Наверно, я не знаю, просто меня умиляло и одновременно восхищало в ней что-то. И её шепелявое «сдраствуйте», в котором «с» иногда путалась с «ш», превращая её в миленького такого ребёнка, с торчащими передними зубками. Да, я просто в рот ей смотрела, сидя за первой партой. У неё маленькие зубки, аккуратные и белые, иногда видны из-под тонких розовых губ, но из-за неправильного прикуса они выглядят так, будто заячьи, хотя очень аккуратные, что не любоваться этим «изъяном» невозможно.       Её странные вспышки нервной агрессии, когда она, открыв свою папку, не находила там бумажки, и начинала ворчать и суетиться, а потом уходила, хлопнув за собой дверью, чтобы скорее вернуться, а потом вдруг ласковая улыбка, с такими большими и понимающими глазами, что ты забываешь про то, что только что отсутствие маркера для доски чуть не довело её до истерики. Эти эмоциональные вспышки были такими приятными, как кислинка в коктейле. Её было невозможно остановить в такие моменты, да и не надо было, потому что уставшие и вялые коллеги ещё больше увядали рядом с её прямолинейностью.       И вот, наверно в тысячный раз, я смотрю на неё, ловлю этот взгляд, потому что она никогда не стеснялась посмотреть в глаза в ответ, и отвожу их, потому что не могу терпеть. Мне правда казалось, что она все узнает, если посмотрит мне в голову дольше двух секунд. Не потому, что она та ещё ведьмочка, а потому что у меня все на лице написано. Я просто правда не понимала, насколько все это может быть очевидно, поэтому все это прятала так далеко, как только можно, за одним лишь исключением — глаза никогда не врут. Ни мои, ни её.       Как бы моя милая Лена не злилась порой, как бы не ругалась из-за какой-то мелочи вроде окон, которые мы открыли без спроса, её глаза все равно оставались такими, какой я её чувствовала и видела всегда — влюблёнными.       Конечно же в работу, потому что она была словно опьянена всем вокруг. Дело наверно, как и у всех, весьма прозаичное — если дома все хорошо, значит и работа — это приятная прогулка по делам. Место, где ты можешь просто провести время, занимаясь чем-то, для чего человеку была дана голова, а в ВУЗах, как известно, головы — самый ценный товар.       Наверно, первый раз у меня что-то приятно кольнуло в животе, когда я узнала от старших курсов, что у неё есть семья. Да, для влюблённой девочки это была бы трагедия, но я не девочка, мне уже достаточно лет, чтобы понимать, что наличие хорошей счастливой семьи — это счастье, а не наказание, потому я ужасно радовалась в те редкие разы, когда случайно видела, как на первом этаже долго-долго стоял молодой человек, она выходила, такая маленькая рядом с ним, по плечо всего-то, и, отдав ему сумку шла, начиная задавать кучу вопросов, которые отголосками доносились до моего слуха, заставляя так глупо улыбаться, что даже стыдно.       Мне почему-то было так приятно думать, что её доводят до дома, а дома её ждут, что она не сидит в противном университете днями, а торопится домой, туда, где её родное местечко.       Я так радовалась, думая, что оно у неё есть. Глупо, разве его может не быть?       А между тем мамой она была во вторую очередь, по крайней мере в университете, тут она прекрасно держала марку грамотного специалиста, даже несмотря на неудобные форсмажоры. Правда, наверно, жуткая деталь состояла в том, что её такое отношение разбаловало некоторых.       К несчастью сейчас я была в их обществе, только они — из-за желание «сорвать халявы», а я из-за того, что боялась к ней подойти. — Забыли? — выдыхает через сжатые зубы. — И что вы предлагаете? — Смотрит с вопросом на человека, конечно, она знает ответ, просто важен именно момент признания с последующим деланием выводов. Человек пожимает плечами. — Вы уже пятый человек, кто забы-ыл зачетку, — Делает особый упор на слово «забыл», поднимая в воздух указательный палец и наклоняясь к столу, чтобы ещё сильнее выделить этот момент, как все «обхитрили» и «обвели вокруг пальца» глупую преподавательницу. — Вы не знали, куда вы идёте? Не забыли про экзамен? Вы не знали, что я буду отметки ставить?       Она накидывала и накидывала вопросы, а я холодела и холодела внутри — хлопнув себя по карманам, поняла, что у меня у самой зачётной книжки нет. я даже как-то не думала про неё, а потом, когда на втором человеке она закатила глаза, на четвёртом сказала сквозь сжатые зубы, что запишет и поставит отметку потом, на пятом возмутилась, я вдруг поняла, что мне идти следующей, и я буду шестой. И наверно, на этом моменте её терпение и кончится, потому что мне последнее время так не везёт во всём, что сжимается её, ужас. — Зимина. — Зовёт, я встаю, прижимая локти к бокам, останавливаюсь напротив, наблюдая, как она быстро и мелко пишет что-то у себя в ежедневнике, сильно давя на ручку.       Её макушка, которая сейчас меня страшно пугала, узкие плечи, руки, одетые в странного желтоватого цвета блузку, колечко на безымянном пальце, и нахмуренные брови, они все меня так пугали, потому что я понимала, что сейчас вся прелесть, которую я совсем не хотела предавать, ради которой я делала почти всё на свете, вся нежность и сила, которая в них есть в одну минуту обернётся против меня, ненавидя всем своим существом. И за это я себя ненавидела. — Давайте зачётку. — Поднимает руку, чтобы я дала ей, но мне нечего ей дать, и я только стою и молчу, потому что признаться не хватает сил. В следующую секунду поднимает глаза, видит меня и долго молчит, внутри-то она уже всё поняла, мне можно не говорить, просто ощущение того, что она сейчас негодует и в её голове звучит она мысль: «безответственно, непрофессионально и подводит меня». Ненавижу, ненавижу, ненавижу. — Забыли?       Киваю. Она качает головой, отводя взгляд, и маленькой рукой слабо ударяет об стол, подпирая голову рукой. — Ну что мне с вами делать, — смотрит, постукивая под столом каблуками, так не изящно стоящие на полу — широко и уверенно. — Нарочно забыла? Не ври только.       Отрицательно качаю головой, а внутри чувствую, что к глазам подходят слёзы. — До скольки экзамен? До пяти? — Киваю, но она меня уже не слушает, глядя на наручные стрелочные часики, считая. — Далеко тебе до дома? — Полчаса. — Побежишь или на пересдачу?       Чувствую, как сердце гремит, как далёкий гром в небе, так громко и сильно, что трясутся руки, что внутри в животе что-то так больно и неприятно дрожит, и вместо того, чтобы дать ясный и чуткий ответ, я еле-еле держусь, чтобы не трястись очевидно, зажимаясь в комок. — Побегу.       Кивает, не спуская глаз. Её ясный взгляд дрожит где-то на кончике длинных ресниц. — Ну беги, не успеешь до пяти — послушаю. — Топнула под столом тихонько ногой, от чего я дернулась, срываясь с места.