Моя милая Л

— Алёна. — Голос строгий и однозначный. После такого тона можно даже не сдавать вопросов, человек вот-вот сам всё скажет. Молчу в трубку, пока на том конце почти кричит Кирилл. — Беги в универ. — Зачем? — Алёнина сказала старосте, чтобы ты была у неё через десять минут.       Сглатываю. Моя милая Лена, которая по иронии судьбы носила фамилию Алёнина, сама сказала бежать. Она меня помнит? Зачем? — Кинешь денег на такси? Сижу одна с ней на кафедре, неловко зажав замерзшие руки между ног, отогревая. Наверно, глупо для неё выгляжу, потому что на моё искрометное появление на пороге в куртке и с алыми от бега на пятый этаж щеками, она только кивнула, указывая ручкой на стул рядом, и сказала несколько минут подождать. Писала что-то, внимательно сверяя данный с компьютера, ползая аккуратным пальчиком с массивным серебряным кольцом по бумажке, вбивая ответы второй.       В первый момент, когда я её увидела, она мне, конечно, не понравилась. С первого взгляда она была сухой, самодовольной, немного резкой. Я вообще её побаивалась первое время, потому что она так хорошо держала дистанцию, что с такого расстояния было сложно почувствовать её благосклонность, по крайней мере ко мне, такая замкнутая, но излишне добрая, как будто лицемерка Лена, которая всегда готова была помочь, но никогда не пускала к себе людей, вертя лисьим хвостом перед носом. В жизни двести пятнадцатой группы появилась Алёнина Елена Николаевна.        Наш первый, самый неудобный разговор случился совсем случайно в то самое ужасное время, когда я боялась её, как огня, шарахаясь по коридорам от стука её каблуков. Она какое-то очень долгое время думала, что я немая, и по-доброму шутила над этим, лишний раз не вызывая к доске, да и над моей молчаливостью в целом тоже шутила после того, как я в первый раз выпустила испуганное «извините», когда, открывая дверь, столкнулась с ней и встала на ногу со всей старательностью нажимая каблуком её на пальцы. — Надо же, а голосок-то у вас есть, да ещё какой хорошенький! — Воскликнула она, улыбаясь, чуть склонив голову набок.       Я с тех пор страшно боялась, что сделаю снова что-то не так, потому что она меня то с набитым ртом заставала в коридоре, пока я перед парой Информатики пыталась успеть доесть несчастную сосику в тесте. Алёнина только проплывала мимо, с многозначительной, выдающейся вперёд, как клякса на белом бумажном листе улыбкой. — Приятного аппетита, девочки, — в знак приветствия поднимала руку, помахав кончиками пальцев, и скрывалась в аудитории, куда нам предстояло зайти. Всё девчонки, как одна, говорили хором спасибо, и смеялись, а я краснела, чувствуя, как это неудобно и глупо я посмотрела её в глаза, чувствуя прилипшие к уголкам губ крошки. А она улыбалась..       То она нападала на меня за списывание на подоконнике. В переводе текстов она ничего не понимала, поэтому мягко закрывала глаза на это, не рассказывая коллегам, но в первый раз, да чего греха таить и во все следующие, было страшно, потому что она не отвлекала и не пугала, нет! Она делала ещё хуже — останавливалась за спиной, заглядывая через плечо, и долго смотрела, пока в какой то момент, запыхавшись, я не выпрямлялась, разминая спину, и не утыкалась плечом ей в подбородок, пока она всё ещё стояла, сцепив руки за спиной в замок и крутя каблуком в полу, улыбалась, прикрыв хитрые и улыбающиеся глаза. — Господи, Елена Николаевна… — Вздрагивала я, начиная трястись.       Лена никак не реагировала, ещё какое-то время наблюдала, вглядываясь в листок и игнорируя моё присутствие, пока я смотрела на неё, оценивая реакцию. Обычно она долго-долго смотрела, взгляд дрожал на кончиках ресниц, а на губах, как первые весенние лучи солнца, светилась мягкая, едва заметная и понимающая улыбка. Хотя хитрости в её виде тоже хватало, такая спокойная, как лиса, у неё даже кончик носа и брови подрагивали в такие моменты, как у юркого и плутливого животного. Мне-то нужно было до конца списать, а она как будто нарочно так долго стояла, то ли правда из интереса наблюдая всю эту ситуацию, интересуясь текстом, то ли из чувства приятного садизма, ради выброса адреналина у меня в груди, до такого состояния, что аж руки тряслись. — Не информатика? — Поднимает лицо от листка, выпрямляясь, и теперь вся её улыбка и плутовство направлены на меня. — Н-нет… — Ладно. — И уходила всё так же оставляя руки сцепленными за спиной в замок.       Я смотрела на эту фигурку и просто удивлялась, откуда в ней это. Мне оно нравилось, потому что такое приятное чувство облегчения, после взрыва эндорфина в голове и лёгкого опьянения для меня было уже как наркотик, но в остальном это был сущий, мой персональный ад. Моя милая Лена.       И вот сегодня, мне кажется, ничего не поменялось. Всё такая же плутовка, только теперь мы вдвоём, и если уж я что-то и сделаю, то она это заметит точно. — Алёна, — Отвожу взгляд едва заметным движением, снова возвращая взгляд в пол. Тихо мычу в ответ, показывая, что слушаю, хотя мне могло и показаться, потому что Алёнина всё ещё смотрит в свой листок, читая через очки, которые держала отдельно в руке, как через лупу. — Вы неприлично долго смотрите на меня, у вас есть вопрос? — Нет. — Тогда прекратите, я ужасно выгляжу, когда краснею… — Шутит, поднимая пальчик, показывая свою сконцентрированность, щурится через очки, — Минуточку, я… последнее дописываю…       Расплываюсь маленькой лужей, стекая на пол, и улыбаясь потолку. Это всё из-за неё. Лена сегодня в платье почему-то. Наверно, просто настроение хорошее, несмотря на то что за окном метель, а она там в пуховике и тёплых сапогах. Вот она чудо — её увижу только я, ну может ещё пара человек, ведь сейчас вот-вот грянут каникулы и в университете никого нет, а она красуется сама для себя ну и для последней на всём делом свете группы, которая сдаёт зачет тридцатого декабря, ну не чудо ли? Улыбаюсь сама себе, поджимая губы. — Простите. — Это ужасная привычка, я вам советую от неё избавиться, — фыркает она, опуская листок на стол, и поднимает на меня взгляд. — Извиняться — плохая привычка. Полезный навык, но как привычка просто ужасная. — Изв…хорошо. — Киваю. — Знаете… у вас просто… у вас просто паста на щеке. Я хотела вам сказать.       Хмурится, потом улыбается, лезя в сумку, и, оставаясь с самой собой наедине в голове, пока шарится где-то на дне в поисках зеркальца, смотрит в пол перед собой, не убирая с лица блуждающей улыбки. Достав, начинает старательно стирать, сминая кончиками пальцев мягкую кожу, покрытую блёклыми и редкими веснушками в вперемешку с родинками. — Спасибо. — Убирает зеркальце, опуская руки с ними на колени и поднимает на меня глаза, облизывая сухие губы, — есть ещё что-то?       Отрицательно мычу, качая головой. — Мерси, — кивает, поворачиваясь к столу и беря с него бокал с чаем. Снова киваю, глядя на неё.       Интересно почему она пила именно такой чай? Ей, наверно, нравилось ощущение терпкости на языке и горле, крепкий и не девчачий вкус, стойкий и плотный запах. Вообще-то, у меня в голове всегда была мысль, что инженеры пьют очень крепкий чай, наверно, даже черный, потому что это не лирики-гуманитарии, которым нужна душевная лёгкость и воздушность. Технари — это честность и откровенность, натурализм в чистом виде, без прикрас.       Если спать, то до обеда, если пить, то крепкий чай, если говорить, то только прямо. Наверно в этом и была какая-то странная особенность Алёниной, которая меня так манила — удивительная прямость. Мне-то её не хватало, мне казалось, что проще молчать и ждать, верить в силу судьбы, а Лена полагалась только на достоверные факты, для неё не существовало ни гороскопов, ни звёзд, ни вечности — есть действительность. Вот и всё. Наверно, это прекрасно, жить так, будто это не мир полон смысла и идей, а ты.       Алёнина была такой пряной, полной, бурлящей жизнью и идеями, как будто всё на свете существовало вокруг неё. Без Лены мир — это просто место, которое несчастные гуманитарии пытаются наполнить смыслом. Увидеть глубокую идею в далёких пейзажах, вдохновиться звуками леса, А Лена нет, ей это всё не надо! Разве важны звуки без слушателя? Пейзажи без зрителя? Она знала, кто тут главное действующее лицо, поэтому не искала глубины там, где она не нужна. — Красивое платье, вам идёт этот цвет. — Обычно вы не так разговорчивы. Может стоит всегда принимать у вас зачёты без лишних глаз — угукаю.  — На пересдачу, Елена Николавна? — поднимает на меня глаза, через очки, и долго и внимательно смотрит.  — Ну если хочешь, то можно и на пересдачу. Ты правда тогда одна там будешь. — Смотрю на неё с вопросом, но не потому, что я такая наглая, а потому что по наивности своей почти рисую его у себя на лбу, как клоун. — У всех остальных зачетки нашлись, им правда поугражать пришлось… — облизывает кончик пальца, перелистывая страничку, и смотрим в книгу. — Читали Перельмана? — Отрицательно качаю головой. — Зря, советую. — Складывает руки перед собой. — Давайте так. Четыре я вам уже поставила. — Сердце останавливается, руки холодеют без крови, а в глазах темнеет. Во рту сухо, вдохнуть страшно. — Джентльменское соглашение. Согласны? — Ждёт моих вопросов или ответов, а я стою, чувствуя, как по хребту бежит ледяной пот. Это такая ответственность, такая обязанность, ведь я не смогу сказать, что я не знаю чего-то, не понимаю или боюсь, скажу да, значит буду должна об стенку расшибиться, но сделать, скажу нет — получается плевала я на её одолжение и доброту. За внимание ко мне. —…А варианты есть?.. — Конечно есть! Тройка! — закрывает книжку, поднимая глаза на меня, и видит, что я вся стою, как затюканный ягнёнок. Боюсь её. Оксюморон, но это так. Человек, которого можно единственное на свете — любить, я боюсь. Меняется в лице, добрея, до состояния сладкой булочки, в один миг вся её напускная строгость, азартность и ироничность растворяется, как осадок на дне стакана, и остаётся только ласковое и милое солнышко, щёки которого горят доброжелательным и таким уютным румянцем. — Я не буду уже вам ставить три, потому что вы весь семестр работали очень хорошо. Можете считать автомат, если вам так проще. Я вам всё поставила, хорошо? — Киваю. — Вы мне ничего не должны, и я больше от вас ничего не хочу, можете быть свободны. Поздравляю со сдачей экзамена.