Моя милая Л

За те семь или восемь лет, Алёнина уже и не помнит, если быть честной, она не изменилась ни капли и стала совершенно другой, что внешне, что внутренне. Теперь она работала в довольно крупном, но всё-таки провинциальном университете, на факультете математики. Старенькая, прямо страшно сказать насколько, кандидатская диссертация пригодилась, и теперь она вела не информатику и прочие дисциплины, от языков программирования до бог знает чего, у всех, кому не лень, изнывая от усталости, превращаясь местами в Мегеру, а всего навсего простейший математический анализ у первокурсников и линейную алгебру, элементарные дифференциальные уравнения у факультетов, совершенно не связанных с математикой. И жить стало проще. Ужасное состояние в котором она покидала свой город прошло примерно спустя два или три года, когда все связи в один миг оборвались с её отлётом. Наконец-то в жизни Лены настало время, когда у неё наконец-то в жизни всё… хорошо? Скинуть за это время не удалось ни грамма, поэтому силуэт не изменился ничуть, и Лена всё ещё спокойно влезала в тот синий шерстяной костюм, в котором в последний день появилась в университете. Признаться, теперь она его страшно любила, и каждый раз, идя вдоль огромных окон первого этажа застеклённого фасада в один из прекрасных солнечных дней, которые заставляли её щуриться и смеяться, покачивая сумкой в расслабленной кисти руки, она обязательно смотрелась в отражение, улыбаясь. С волосами была прежняя беда — такие же объёмные и непослушные, торчат во все стороны огромными упрямыми локонами, которые она постоянно приглаживала ладошкой, проводя ей по затылку, из-под которой они снова вырывались водопадом. Только теперь в их шоколадных волнах появились серебряные нити и с каждым месяцем она находила их все больше и больше, искренне приняв решение больше никогда не краситься, и если однажды вся её голова будет серебристо-белого цвета, значит так тому и быть. Она уже думала, как, наверно, красиво будет, когда её всегда от чего-то розовые щёки будут красиво выглядеть с белыми волосами, перекликаясь своей свежестью и чистотой с льдинками серебристо-голубых глаз, которые в солнечном свете были особенно светлыми. Она вообще себя больше никогда и ничего не трогала — не прятала веснушки, которых кажется с годами становилось только больше — или это пигментные пятна уже от старости? — они теперь были как брызги на всем лице, но концентрация увеличивалась в горбинке носа и вискам, а о плечах и говорить не надо — их гладкая поверхность выглядела, как ночное небо в деревне. Тонкие губы всё так же не могли спрятать два длинных передних зуба, из-за которых она всё так же, как и всю прошлую жизнь шепелявила, только теперь более заметно, ведь не было нужды, она её просто не видела, методично и маниакально двигать мускулами губ и щёк, языка, чтобы каждый буковка была на своём месте; сейчас об этом она и не особо-то думала, просто не замечала, но студенты и студентки неизменно замечали не исчезавшую блуждающую и задумчивую улыбку, объяснявшую что-то в пылу азарта, ленном наслаждении или скупом равнодушии преподавательницы, и первым и основным признаком которой были эти самые зубки, делавшей женщину предпенсионного возраста девчонкой на глазах — всё было при ней: девчачьи веснушки, улыбка, неправильный прикус, искрящиеся глаза. Если бы не осунувшаяся фигура с покатыми плечами и паутинка морщинок вокруг глаз, то её бы смело можно было принять за свою, тем более, что она и сама была не против. Встречая кого-то у себя во дворе, она обязательно махала рукой, принимала приглашения студентов прогуляться по парку, если им вдруг с одну сторону, а пару раз кто-то даже пил чай у неё дома, когда приходил подписать зачётки. Слишком она была запоминающейся, хоть и нечаянно, совсем непреднамеренно. За это время ничего почти не поменялась, она всё ещё была удивительно эмоциональной, только теперь все её эмоции не ограничивались протестами или возмущениями и мелкими бытовыми истериками, а расцвечивались, как комната с витражом в солнечный день, смехом. Очень многие знали её как местами остроумную, а местами наивную и даже глуповатую: она так много и искренне смеялась, шутила настолько просто, что это было в какой-то степени гениально, и возмущалась она со смехом, и бунтовала и ругалась, все её воспринимали очень всерьёз, но она никому не позволяла пугаться очень сильно. — Следующий! — огласила она, разрешая следующему войти на сдачу экзамена. День стоял удивительно жаркий, градусов тридцать семь, не меньше, ей даже пришлось вытащить, припрятанный в сумке на такой случай крабик для волос и быстрым умелым движением, скрутив дульку, убрать весь водопад волос наверх, демонстрируя всем в аудитории основную зону пигментного поражения — большая часть изящного серебра была на висках и за ушами, как у Ахматовой: Не недели, не месяцы — годы Расставались. И вот наконец Холодок настоящей свободы И седой над висками венец. Поймав несколько наблюдательных взглядом, она, поправив очки и облизнув палец, чтобы перелистнуть страничку в зачётке, снова погрузилась в работу, думая, что же именно их так воодушевило. На пороге появился очередной студент — Верлина — девушка, учившаяся на что-то среднее между «три» и «ну, пожалуйста», разок даже заикнулась о взятке, но Лена, закатив глаза и улыбнувшись, сказала ей выйти и написала в электронной среде дату пересдачи. Не успела девушка сделать и пары шагов от преподавательского стола, где Елена Николаевна выдала ей билет и приняла зачётку, как прямо посередине аудитории из-под юбки один за другим посыпались исписанные листы — Алёнина подняла глаза от работы, наблюдая, как остатки вываливаются усталым листопадом, и молча поправила очки. — Всё вывалилось? — уточнила она, приподнимая подбородок. Девушка уныло угукнула, поворачиваясь через плечо и не встречая в лице преподавательницы ни капли осуждения или брезгливости. — Может, на пересдачу? — На пересдачу только с двойкой, сначала её надо получить, — напомнила она, снова опуская глаза в бумаги, не дожидаясь, пока девушка займёт своё место. — Если кому-то жарко или плохо, можете выйти умыться, или хотя бы скажите. — Ещё раз напомнила она, оглядывая алые от духоты лица. Летняя сессия должна была вот-вот закончиться, так сказать — это была уже сентябрьская пересдача, и Лена должна была в последний раз увидеть второй курс архитектурного, с которым у неё в общем-то были очень хорошие отношения. Несчастную Верлину спасла Алёна Дмитриевна, вошедшая на цыпочках, но всё равно раскрывшая себя (но только студентам) каблучками, которые так и норовили ударить по кремовой плитке на полу. У них сейчас ушки на макушке, слушт каждый звук - экзамен же. Мягко коснувшись плеча Лены, дернувшейся всё равно из-за внезапного вторжения в её работу строгого наблюдателя, она, не скрывая улыбки, шепнула тихонько: — На выходных конференция будет. Женщина нахмурилась, поджимая губы. Лена нашла себя в предварительных списках. Ехать не хотелось, но… Какая конференция? Старовата она для проектных работ, да и энтузиазма в ней никакого, кому нужен этот лежачий камень? — И ничего уже не сделать?.. — Поворачивается через плечо, тихо и доверчиво шепча и заглядывая на девушку снизу вверх, выворачивая шею. В ответ получает только улыбку. — Едут Гаврилов, Балакирева, Зюзин и Плеханов, остальные работают. Лена внезапно даже для самой себя улыбается, потягиваясь, как кошка в марте, ленно и довольно, наслаждаясь: остальные на кафедре мат.анализа — это она одна, секретарь и два лаборанта, но о какой работе может идти речь в субботу и воскресенье? — Я заеду за вами в пять, надеюсь в этому времени эти тиранозаврики справятся… Из Рябушко брала задания? — Лена глубоко и воодушевлённо кивнула, чувствуя прилив ещё большей радости. Был какой-то упадок у неё на пересдачах, а понимание от кого-то — святое. — Значит, должна найти… — Задумчиво продолжает Алёна, отходя и собирая со стола свои бумажки, встаёт, перекрывая изгибом талии студентов, которые облегчённо выдохнули, когда устало откинувшаяся на стуле Елена Николаевна поднимает глаза на неё, стирая со лба и волос пот. — Долго ещё будешь стоять? — С улыбкой интересуется Лена едва-едва слышно, одними губами. Хоть уже и знает ответ, и вся эта хитрая схема её давно известна. Алёна только, закатив глаза, языком проводит по зубам, цокая — наверно только что обедала, в отличие от Лены — и тоже улыбается. — Должен же им хоть кто-то помочь. Лена сделала оскорблённый вид — вот уж кто-кто, а она точно не может похвастаться тиранией и диктатурой в отношении своих методов, но в другой стороны напрямую тоже нельзя, значит кто-то должен поставить её в такое положение, из которого она не очень-то и хочет выбираться. Отсталость только сделать вид, что они говорят. Кто бы что ни говорил, но даже на экзамене студенты умудряются слушать, поэтому обе одновременно снизили тон до едва-едва различимого в тишине. — И что у нас будет? — Одними губами спрашивает Лена, а Алёна с наслаждением наблюдает за пластичностью тонких персиковых губ, по кромке которых уже начали появляться мелкие складочки. — М-м-м, я думаю… ужин? Кино…диван…? — Задумчиво отвечает Алёна, постукивая себя по подбородку пальцами расслабленной руки. Притворяться не умеет совершенно, и Лену это чудовищно веселит. Она знает что будет, потому что с того самого первого дня все происходит, как в самом дурацком женском романе, который есть чуть ли не у каждой взрослой дамы в тумбочке. Алёна сделает ужин, потому что она почему-то всегда приходит первой с работы — аспиранты, что с них взять? (Но Лена знает, как она всегда торопится, чтобы всё успеть, как бежит с работы, видя, что доходит шесть) — и это почти всегда что-то удивительно-уютное: паста с фрикадельками и томатным соусом, крем-суп или тушёные овощи. Как выяснилось, это Дитя, (А Лена всегда будет считать её дитём, сколько бы лет им не было, потому что она точно знает, что Алёна её будет любить самоотверженно и безрассудно, как девчонка, со всей силой, на какую только вообще способно человеческое сердце), очень любит покупать домой всякие мелочи вроде вазы на стол, и обязательно свежие цветы! Сначала Лене в руки, улыбка и чмок в лоб, а потом в вазу, чтобы каждый, даже торопливый и на бегу перекус перед или даже во время работы, когда, не раздеваясь посетитель кухни хватает бутерброд и, садясь, был обязательно при цветах, заставивших его улыбнуться. Глядя на них Лена улыбалась, вспоминая, как девушка уже традиционно в понедельник утром стоит в коридоре, в рабочей одежде, в которой уже скаталась на рынок и за спиной прячет цветы, дожидаясь, пока Ленка закончит наконец свои утренние процедуры в ванной. Она ей никогда не запрещала заходить, пока Белинская чистит зубы, умывается, мажется своими кремами, каждый раз с улыбкой, замечая её неуверенную и нетерпеливую фигуру в коридоре, отбрасывает движением головы волосы на бок, чтобы было лучше видно лицо — радостное и спокойное, в котором ясно читается разрешение войти — и продолжая размазывать за ушком парфюм, сказать: «да зайди ты, чего стоишь?», как мама перед работой. А Алёна до последнего будет стоять, ждать, а Лена уже знает, чем это кончится, и старается скорее закончить все свои процедуры, то и дело поглядывая на девушку, а потом, скорее выходит, чтобы не задерживать Алёну, встаёт, неизменно задавая один и тот же вопрос: — Что такое? А потом… букет, красные щёки, смех — и каждый раз так умильно и довольно. А это только цветы! А сколько миленьких скатертей она купила! Красно-белые в клеточку, тёмно-зелёные, всякие. Тканевые салфетки, сервиз, очень минималистичный, но сверкавший своей белизной. Лена тоже покупала, но в основном лично ей — мягкие пушистые подушки, потому что Алёна любила спать на объёмных и мягких, плед, завернувшись в который Алёна спала, потому что эта мерзлая лягушонка постоянно во сне сжималась под одеялом с головой, боясь трогать Лену холодными ногами, заколку, чтобы ей не мешались волосы, пока она работает, шопер, потому что девушка терпеть не могла целлофан, раздражавший её вечным шуршанием, и наличием мусора в квартире с его появлением. Лена со смехом заметила, что Алёна в какой-то степени скопировала и её прежние привычки, теперь у неё-то от них почти ничего не осталось — успокоилась, а Алёна могла раздражиться из-за какой-то чудовищной глупости вроде того же самого целлофана, громких упаковок из-под торта, грязи на сеточке в раковине, пятна на ботинках и штанинах сзади. Белинская возникает в дверном проёме спальни в одиннадцать вечера, прислоняясь усталым плечом к косяку и звучно не выдохнет, привлекая к себе внимание стоящей над раковиной Алёной, замывающей брюки. Алёна поднимала глаза и виновато улыбалась, читая во взгляде Лены: «И что? И что! Иди спать!» Сказать было особо нечего, потому что Лена и сама всё понимала, объяснять её не приходилось, тем более сейчас, когда милая Белинская стояла, и со всем пониманием смотрела на свою девушку, котёнка, которая так напоминала Белинской её саму. Она никогда её не осуждала, даже улыбалась в такие моменты, которого что ей такого не хватало. Не хватало до полного счастья в жизни — маленькая Алёна, которая вносит свои суетливые и вечно неспокойные планы в её размеренную жизнь. Алёна была дитем почти всегда — это Лену не удручало, а наоборот радовало, потому что она привыкла чувствовать ответственность, ей с нею было комфортно, и это привносило в её спокойную жизнь какой-то особый смысл: заботиться о ком-то и любить его — но были моменты, когда абсолютно всё ложилось на плечи Алёны, и Белинская с радостью отдавалась таким моментам, потому что девушка тонко подгадывала моменты, когда плечи её подруги чудовищно уставали и ей нужен был отдых, да и просто она иногда их прямо-таки отбирала, не оставляя Лене никакого выбора! (в такие моменты Лена почему-то понимала, что не осознавала, как хорошо иногда быть маленько девочкой, за которой приглядывает кто-то, кто готов на руках качать, только бы позаботиться об одинокой и непонятой Лене). Удивительно, но женщина смирилась с этим очень легко, как будто всё так и должно быть. «А как иначе?» — думала она, не находя ответа. (на самом деле ответ был, просто Белинская не признавалась, что так просто — Алёна была тем самым человеком. Просто. Тем. Самым. Вот и все.) Вот и сегодня был именно такой день, но придётся Алёну расстроить, потому что сегодня на ин.язе. работы невпроворот — заканчивался дополнительный набор, и Алёна, прекрасно ладящая с преподавателями, является ещё и бессменным работником в таких делах. Значит, сегодня у них ужин от Лены… Девушка не секунды не колеблясь, прочитала это у неё в глазах. — Ты домой сейчас? — Женщина кивает. — Я отвезу. — Я дойду, — Намекает Лена, ссылаясь на свою взрослость и самодостаточность. — Полчаса погоды не сделают, позвони, как закончишь. — Напишу. Переписка с абонентом «<3» всегда приводили в восторг Лену. Она только недавно переименовала Алёну, до этого она железно была «Алёной», сухо и уверенно. Она ведь и не до конца верила, что всё так хорошо. Освободившись от ужасного состояния, она жила как жилось — в своё удовольствие — читала наконец-то книжки, гуляя между стеллажами в магазине часами, не стеснялась обращаться к консультантам, имея страшно наивные и глуповатые диалоги. — Вы не подскажете… — Возникала она неуверенно из-за спины девушки, расставлявшей книжки, заставляя её вежливо обернуться. — Не читала ни одну, как думаете, какая лучше? Такое умиление вызывала эта женщина у молоденьких девчонок, которые с улыбкой рассказывали ей о книжках, которые читал каждый школьник, что Лена, первое время чувствуя себя глупо и неуверенно из-за этого, но со временем приобрела новую черту — плевать на все и всех и просто беседовать, не боясь прикинуться дурочкой. Ужасно было в этом признаваться, но раньше она была чудовищно зависима от мнения большинства, настолько, что иногда забывала, что у неё есть она. Вот к чему её это тогда привело… Хотя и за дурочку её никто не считал, рассказывал о новом издании «Муму», показывал иллюстрации, а она, наклонившись над книжкой в руках консультанта и придерживая сползавшие очки, кивала, поддакивая. Иногда ей казалось, что она страшно докучает людям своими расспросами, но со стороны было всё наоборот — она прекрасно слушала, спрашивала про что-то, волновавшее людей и они с удовольствием делились с ней мнением. Ещё она скачала пару приложений на телефон, каких-то совсем обычных игрушек, забывая про них подчас, а потом вдруг вечером вспоминая и тратя на них по часу или даже больше с глупой улыбкой. Никакой нужды в них не было особой, зато развлечься они помогали. Лена ради собственного счастья завела дома много растений, почти все без цветов — чисто зелень, но она чувствовала какую-то особую любовь, когда по утрам поливала их, фотографировала новые светло-салатовые листочки и наслаждалась тем, что в её руках что-то растёт и ему хорошо. Но с таким внезапным появлением Алёны — она и сама не до конца верила, что вот так внезапно и случайно в её жизнь вернулось всё самое хорошее, что только в ней было за последнее время. Когда-то девушка была единственной её настоящей радостью (и то она стыдилась себя и ругала, потому что по сути Алена была её любовницей, изменой мужу, что ещё больше убивало Алёнину. Едиснвтенное, что она по-настоящему любит — зазорно, как ей было жить с самой собой тогда?) А теперь она испугалась вдруг, что стала слишком скучной для девочки. Что ей будет совсем не весело со старой преподавательницей, потому что раньше это была какая-то искра в темноте, единственное, что помогало держаться на плаву, а сейчас вся её жизнь залита светом, нужна ли теперь ей эта плавность и размеренность? Оказалось, да. К счастью. В тот же вечер Алёна прислала ей домой букет, начиная прекрасную традицию понедельничных дарений. Лена сидела на кухне, ужинала, задумчиво забирая с тарелки по одной макаронине-ракушки. Почему-то в тот вечер её особенно волновало, как она выглядит — до этого она никогда об этом особо не задумывалась, самым своим изящным аксессуаром она считала лицо и ум, а тут вдруг подумала, что если Алёна разочаровалась, увидя со старым лицом новые манеры? Вдруг ей теперь Лена кажется глуповатой, скучной, остановившейся, что если её, как и саму Лену когда-то волновало её положение? Неприлично умный и обеспеченный проректор, фигура, сварливый характер. Просто любить харизматичных и уникальных, а что теперь? Обычая, если не сказать ниже среднего преподавательница, нет, она всё так же умна, читает статьи и журналы, пишет иногда, но теперь это не основная её цель. Она стала серой, и это её расстраивало… И вдруг звонок в дверь, Лена хмурится, опираясь на стол, встаёт, и быстрым шагом, лавируя между углами стен, идёт скорее к двери, глядя в глазок. Курьер, цветы и вот она стоит у себя в тёмном коридоре, всё ещё хмурая, но уже как-то по-другому. Ей? Это не смешно, не глупо, не как из этого списка, это… удивительно! Удивительно приятно и неожиданно, несколько сказочно. … Тогда они гуляли всю ночь, Алёна подъехала ближе к девяти, когда на город уже плотным покрывалом опустилась темнота. И, Господи, какой это был вечер — Лена никогда так долго не выбирала, в чём идти, в итоге пошла в свободных брюках, и очень мягкой вязаной кофте, плотности которой не хватило на всю ночь, и Алёна уверенно дошла до машины, доставая оттуда джинсовку. В какой-то момент её прорвало и она начала болтать без умолку, и Алёна шла, улыбалась, смеялась, постоянно на неё поглядывая. Никогда ей наверно не было ей так хорошо, потому что никогда она не видела Лену такой счастливой. Тогда, годы назад, Алёнина была молчаливой и внимательной, а сейчас это была девчонка, которая могла рассказывать про улицы, по которым они шли, просить высокую Алёну сорвать для неё с дерева листок, ловить невнимательную девушку за руку, когда та на пустой дороге не посмотрела на светофор и чуть не пошла на красный, смеша Белинскую. Серевшая из-за неправильно окружения Лена наконец-то стала Цветной, когда стала собой. Она везла Белинскую в машине, пока та, откинув голову на переднем сидении, прикрыла глаза, Алёна включила обогрев, чтобы Лена перестала наконец-то кукситься от холода и вытащила руки из-под джинсовки. Город мелькал за бортом плавно и тихо, и хотелось спать. Когда они приехали, Лена открыла глаза, было видно, что она дремала всю дорогу, но несмотря на полуубитое состояние, она настояла, чтобы девушка осталась у неё. Алёна до последнего отпиралась, как девчонка, пока в диалоге не проскользнуло: «Не хочу, чтобы ты ехала». Не хочу. просто не хочу — и всё. Нет логических аргументов, нет убеждений и фактов — Лена не хочет, Она не хочет, это её. Как можно не слушать то, чего никогда не слышал, что было недоступно, потому что соловей робел в зоопарке. Алёна и сама хотела спать по-страшному, тоже зевала, пока ехала, и она думала, что Лена этого не видела, но, кажется, это была ошибка, естественно, Белинская не спала, естественно, следила, естественно (!) она поняла, что Алёна тоже устала, и пускать её так за руль ей не хотелось, с какой-то бабульковской обеспокоенностью настаивая на ночёвке. — Так, ну-ка, Алёна Дмитриевна отойдите, загораживаете мне. — Вдруг громко говорит она, приподнимаясь и маша ладонью, как бы отгоняя Алёну в другую сторону. За спиной резво зашуршали бумажки. Алёна, делая растерянный вид, перетаптывается на месте секунду и переходит на другую сторону стола, на который опиралась, загораживая другую половина аудитории от Белинской. — Извините. — Так же громко отвечает она, как бы невзначай, снова погружаясь в молчание и умильное наблюдение за Леной, которая, закатив глаза и фыркнув, кивает, перекладывая вытянутые ноги друг на друга, и откидываясь на стуле, устало расползаясь на нём от жары. Алёна долго наблюдает за ней, видя, как плечи сползают по спинке, голова опускается на плечо, и хитрые глаза наблюдают с улыбкой из-под съехавшей волны волос. — Что? — Переспрашивает Лена, не меняя расслабленной позы, только чуть прикрывает глаза, снова понижая тон до шёпота. — Наблюдаю… — Нравится? — До этого они говорили едва-едва слышно, но эта фраза не коснулась на одного уха — Алёна увидела её глазами в движении мягких губ, тут же перенося взгляд на хитрые глаза. Лена, тряхнув головой, отбрасывает длинные передние пряди назад, заискивающе глядя в глаза девушке. Та только прищурившись, хитро покосилась через плечо на студентов, как бы проверяя из чувство долга, не списывает ли кто, но на самом деле из личных корыстных целей — не наблюдают ли за ними. Она всё-таки как бы забылась и нечаянно встала прямо перед экзаменатором, а вовсе не из-за того, что этот самый экзаменатор её личная самая большая любовь. — Люблю тебя, Лен, просто трындец. — В этой бытовой и по-домашнему откровенной фразе было заложено столько искренней и неприкрытой симпатии, даже обожания, что женщина поалела, едва сдерживая вздох умиления в груди, сковавший ей грудь. Если бы была одна — задохнулась бы, завизжала, попищала бы, как девчонка, но строгий экзаменатор взяла себя в руки ровно через секунду, опуская взгляд вниз. Обе знают, если бы не люди вокруг, то Алёна, или чего греха таить, Лена первая бы бросилась к ней с поцелуями, покрывая каждый сантиметр девочки, которая, как ей казалось, сделана из сахара, того самого, который она очень любила. Шоколад просто ненавидела, но вот эту воздушную, неземную сладость из которой сотканы новорождённые дети и, кажется, Алёна тоже, она просто обожала до дрожи в коленях, была готова её прямо съесть, только бы насладиться ей в полной мере. Не в силах сдержать радость от наступившего так внезапного умиления, Лена быстро дышит, как если бы сдерживала смех, но это совсем другое, из другого места — щекочет где-то в животе, в самом живом, в груди, и ниже. — Тише-тише, — Алёна достаёт из папки бутылочку воды, передавая Лене, приговаривая одними губами. — Выйду, последи за ними, — с нескрываемой улыбкой говорит она, вставая и не отводя бутылки от губ. Хитрюша делает вид, что подавилась, громко и сильно кашляя, алое от смущения лицо только добавляет образу реалистичности, и вылетает наружу — её свободное платье развевается, в пятки в мягких балетках стучат по полу, пока все провожают её взглядом, а она, прикрывая локтем рот, смотрит на людей, мягко покачивая ладонью, показывая поднятым округлившимся глазам студентов: «Ничего страшного. Я в порядке». Оставшись наедине со студентами, Алёна только развернулась, не поднимая на них глаз, и посмотрела на часы — время почти час дня. Ещё немного, и жара пойдёт на спад. — Сидите, через секунду я зайду. — Подняв указательный палец, Алёна погрозила детям, которые даже не пошевелились, мол, знать не знаем, мы что с вами, что без вас (!) не списывали. Да-да. (!) Как только за Алёной прикрывается дверь, а девушка неуверенным взглядом оглядывается по сторонам тёмного коридора, тихонько переступая с ноги на ногу, как её за руку тянет за собой кто-то, отводя от застеклённой двери в тёмный угол. Не успевает девушка полностью сориентироваться в пространстве, как её губы что-то уверенно накрывает теплом, обнимая ладонями за щёки — Лена Белинская выкроила-таки в своём бешеном расписании Экзаменатора секундочку для неё, нежно и тепло целуя. Алёна, не ожидавшая такого поворота, широко открытыми глазами в первую секунду видит алые щёки и мягко прикрытые глаза, дрожащие светло-коричневые, выцветшие после лета ресницы и низенькую фигурку, округлой маленькой женщины, которая предварительно отбросила весь океан непослушных вьющихся волос за спину, так что теперь её свободное лицо выглядело по-настоящему юным, если бы не морщинка, уверенно залёгшая меж бровок и опускавшиеся нижние веки с глубокими морщина в уголках. Алёна прикрывает глаза, забывая, что и где, как должно быть и как нельзя — сейчас не время думать об этом. Когда есть такая секунда и миг, координата на полотне времени пространства, и если посчастливилось оказаться именно тут, да к чёрту всё остальное! И закрыв глаза, она наслаждается мигом, который заканчивается так же внезапно, как начался. Когда она открыла глаза, дверь в аудиторию, где шёл экзамен по линейной алгебре уже закрылась с тихим хлопком, а по лучу света, шедшего из-за застеклённой двери гуляла туда сюда Ленина тень. Вечер. «До вечера…)» — подумала и Лена, и Алёна, правда уже по отдельности, одна за столом, вторая, шагая в сторону своего факультета, но обе синхронно.