Моя милая Л

Я снова стерегла кафедру мат.анализа. По правде говоря я пришла очень рано — даже уже знакомой мне секретарши ещё не было, которую я уже не ждала в общем-то. Потому что вечером я спокойно на сайте пробила в списках сотрудников имя Алёниной Елены Николаевны, и ни одной такой не нашлось, и я уж не думаю, что она принесёт мне что-то кардинально новое. От мыслей меня отвлек звук открывшейся в тёмной дали коридора двери на лестницу, где с тихим сопением появилась округлая фигура женщины, в юбке, узко обтягивающей ей бёдра, судя по походке, какой-то тёплой кашемировой объёмной кофте, очень пушистой — видно, издалека, и аккуратных туфельках, которыми она мерно постукивала по полу. — Здравствуйте, вы ко мне? — Издалека окликает меня она, чуть укоряя шаг, не изменяя элегантности и лёгкости походки. Я не ответила, потому что понятия не имела, кто это, хотя, судя по голосу это был кто-то приятный. — Закрыто? Вот… — Запнулась, будто хотела сказать что-то ругательное, но сдержалась, роняя вместо этого улыбку, — если у меня пара, значит, я и опоздать не могу… — Ворчит, на ходу копаясь в сумке. — Я с ин.яза, Алёна. — Да-да, помню, вы мне писали, — между нами остаётся около пяти метров, и женщина выныривает из темноты, останавливаясь около подоконника, чтобы поставить сумку и найти без хлопот ключ. А я… замираю. По спине бегут ледяными войсками мурашки, а в животе кажется всё выходит из строя, потому что так плохо и так хорошо одновременно внутри. У окна стояла моя милая Лена, сдувая с лица объёмные пряди, хмурится, но даже в этом, покрытом паутинкой морщинок лице, покрытом веснушками и румянцем, в этой фигурке, так непривычно обёрнутой в тёплую пушистую кофту, из которой чуть ли не кошачьими лапками выглядывают её аккуратные мягкие ручки с изящным коротким маникюром без покрытия, узнаю Алёнину. Эта маленькая милая женщина — моя Лена? Эта крошка, полная спокойствия и нежности, ласки — Лена? Эта маленькая, рядовая преподавательница, никуда не спешащая, ни от чего не бегущая, улыбчивая, милая в переписке, кроткая и такая дружелюбная — Лена? Могла ли я когда-нибудь подумать, что встречу её случайно на работе, найду её в маленькой и низенькой, покачивающейся из стороны в сторону из-за полноты бёдер кураторе, в никуда не бегущей и такой как будто… счастливой наконец-то женщине? — Я сейчас, не могу ключ найти… — Ворчит она, быстрым движением убирая выпавшие волосы за ухо и щурясь от палящего солнца в окне. — Вы не торопитесь? — Первыми найдя в сумке очки, надевает их скорее, юркими пальцами перебирая кармашки. — Елена Николаевна… — Тихо говорю, голосом как будто из прошлого, но помнит ли она его? Помнит ли она это прошлое? — Да, меня так зовут. Слушайте, я же вам не представлялась никогда! — Усмехается, поднимая указательный пальчик, словно отмечает этот факт, и, поворачиваясь быстро в мою сторону для приличия, щурится, вглядываясь в мой силуэт, но всё равно не видит чётко, да наверно и не особо пытается. — Вы же Алёна, а по отчеству вас как? — Дмитриевна. — Отличное сочетание… И имя замечательное… — Задумчиво приговаривает, больше концентрируясь на сумке. — Так, ну всё, — весело усмехаясь, поднимает ключ, показывая его и себе и мне. — Сейчас всё решим, — быстрым движением по-хозяйски отдёргивает плотные бордовые шторы, наполняя коридор светом, и не останавливаясь продолжает идти, поправляясь. Когда между нами остаётся несколько метров, поднимает лицо, улыбаясь для приличия и вдруг замедляется. Узнала? Стоит, недоверчиво вглядываясь мне в лицо, чуть склоняет голову набок, хмурясь, будто присматривается, а я так отчаянно хочу, чтобы она всё поняла и не постеснялась, не обозналась, просто… вспомнила. Очень странное чувство внутри, будто так нельзя, и всё-всё на свете зря, будто я нарушаю обет «безбрачия» (?) или что-то в этом роде, данный самой себе, как будто я никогда не планировала больше её на свете видеть, как будто это невозможно, как будто я ей больше не нужна. Тихонько сглотнув, облизывает тонкие губки, из-под верхней всё ещё торчат передние острые зубки, и кончик носа подрагивает, вместе со всем остальным лицом, не в силах определиться с эмоцией. Делаю неуверенный шаг в сторону, опуская лицо, но не взгляд — как провинившийся ребёнок смотрю искоса, боясь напрямую. Всё зря, всё-всё зря. В этой ужасной первой секунде молчания слышу, как у меня гремит сердце, барабаня тревогу, но в следующую секунду он мешается со стуком каблучков, который ускоряется с каждым мигом — Лена делает шаг, идёт, бежит, летит, быстрым и торопливым стуком каблуков отбивает ритм своего приближения, пока в какой-то момент, уже в полуметре от меня расставляя руки, мягко обхватывая руками лицо, прижимая к себе, как бы ей не было сложно это из-за роста и комплекции. Так ласково, так нежно и тихо, даже обыденно, повседневно, будто ничего не изменилось. Никакого хора ангелов, никакого божественного горна — просто одна маленькая женщина обнимает меня, я слышу, как она дышит, немного сбито и устало после торопливой ходьбы, как её руки, обычные руки, касаются меня, как она дотрагивается мягкой по-человечески тёплой щекой до моей шеи, и я наконец-то осознаю, что всё вокруг — это не залитые формалином фигурки, не такт и не вылизанная картинка из бульварного романа, а просто как есть — жизнь. Никуда не делся мой утренний голод, появившийся из-за того, что я успела только выпить кофе, никуда не делось пахнущее им пятнышко на рукаве, потому что я растяпа, те же стены вокруг, те же полы, за окном обычный город, а передо мной обычный человек. Просто его так не хватало, что всё на свете вдруг стало таким декоративным и не имеющим совершенно никакого смысла без неё. Убирая растрёпанные утренним ветром мои волосы, обнимает по-матерински тепло и ласково, с особой нежностью и любовью, покрывая мягкими касаниями бархатных ладоней каждый сантиметр моего лица, которое сейчас пылает пожаром. Не верится, так не может быть, не может это быть она. Что этот человек, обычный человек, черт возьми — Лена. — Котёнок, — тихо шепчет она. — Алёнушка… А я… а я начинаю реветь. И кто бы только знал от чего! Сама себе сказать не могу, просто кажется всё-всё, что я эти… восемь? Лет хранила внутри, обещала себе больше никогда не влюбляться так сильно, так безнадёжно и так искренне сейчас катится изнутри собачьими скулениями. Пытаюсь сдержать и не могу, потому что впервые в жизни внутри что-то так сильно жжёт, так печёт, что хочется накинуться на неё и целовать — Целовать — Целовать — Це-Ло-Вать. Ноги, руки, каждый пальчик, который всё так же пахнет чем-то глубоким и важным, зарыться носом в волосы, которые она постоянно трогала руками, посмотреть в глаза, в большие серые глаза, в которых не было, кажется, ничего особенного, но это были её глаза, вот и всё, и я любила их, как только можно любить, каждую ресничку, упорно и инфантильно торчащую в сторону, каждый волосок её аккуратной и негустой бровки, каждую складочку на губке и над ней, даже морщинку меж бровей, даже родинку на верхнем левом веке, каждую веснушку, узор которых я помнила наизусть. Мне нравится только Ленин, только её узор и я узнала бы его из тысячи, вместе с горбинкой, на которой он покоился, вместе с розовым кончиком. Хотелось смотреть на неё вблизи, потому что вблизи было столько мелочей, которые я помнила, но взглянув ещё раз, влюблялась заново, потому что это были её мелочи. Ною. Не говоря не слова, потому что получается только мычать, хоть я и очень сдерживаюсь — талант, появившийся к тридцати: резать палец ножом и не вскрикнуть, потому что несолидно, удариться мизинцем и сглотнуть слёзы, увидеть её и не быть бессильным ребёнком. Хотя, кажется именно это и получается, потому что, несмотря на серьёзный вид, который я пытаюсь держать, влюблённое дитя рвётся наружу со слезами, тихими мыканьями, и привычкой, как наркоман с ломкой, бегать глазами по её лицу, фигуре, вспоминая и касаясь дрожащими руками каждого миллиметра ей личности, который делал её — ей. Смешу её этим. Она улыбается, смеётся, словно искрясь, как бенгальский огонёк, и покрывает меня всю этой нежностью и лаской, успокаивает улыбкой, терпит беготню моих неуверенных пальцев по лицу, только прикрывая глаза, когда они оказываются прямо над ними, с какой-то глупой неуверенностью, будто бы такого не может быть по отношению к ней, будто не верит, что кто-то может так ждать её, поэтому отводит взгляд, закрывает глаза, куксится, но не уходит, потому что… — Ну, ты что, ну, Алёна… — Не перестаёт улыбаться. Расцвела. Совсем другая, такая беззаботная и счастливая Лена. — Лен… — А она хохочет, вытирая слёзы. — Лен… — Пошли… — Тянет за руку, быстро на ходу собирая вещи, и первым же делом, как открывается дверь аудитории, пустой и душной после ночи, усаживает меня к себе за стол. Такой же, как и кучу лет назад — компьютер включает на ходу, везде оставлены бумажки, ручки, цветные карандаши и текстовыделители, из принтера торчат какие-то документы, на столе, под стеклом, лежит фотография девочек — Маши и Алисы, ветка засушенного каштана и номера телефонов, написанные её быстрым и лёгким, немного размашистым почерком. — Ну-ка… расслабься. — Трясёт меня за плечи, параллельно мягко гладя по спине нежной ладошкой. — Чего такое…? — Переспрашивает снова и снова. — Котёнок… Не могу ничего сказать, ною и плачу. Она, упершись руками в мягкие бока, оглядывается по сторонам, и на миг нахмурившись, достаёт телефон, не спуская с меня глаз. И после короткого разговора: «Алло, Дима? Да, это Елена Николаевна. Я немного задержусь, может даже надолго, кто опаздывал, может не торопиться, кто пришёл, зайдите ко мне на кафедру, возьмите ключ и садитесь в двести восьмой. Задачники у вас есть», снова возвращается ко мне. И как только никто и никуда не спешил, опускается напротив меня, ловким движением пододвигая себе из-за спины стул, и, по-матерински ласково, беря меня за руку, тихо и вкрадчиво говорит со мной, чуть наклоняясь вперёд, то ли, чтобы лучше слышать мой тихий от волнения и неверия голос, то ли чтобы показать, что сейчас я вне всякой конкуренции — приоритет. Какой она стала… Или она такой была всегда? Не помню, не знаю, почему-то мне кажется, что я никогда её не знала, никогда не любила так сильно, как сейчас, когда вижу прямо перед собой. — Котёнок… Алён… — Глядит по рукам. — Ну ты что… Ты-то чего какая… давай прекращай, а то я сейчас сама заплачу. — Шутит, мягко перебирая каждый пальчик, массируя каждую фалангу. Наверно она отличный преподаватель, такому бы экзамены только сдавать, но она мне больше не начальник, она Лена, она моя… бывшая? Она человек, человек, с которым было неприлично много, который меня очень любил, и любил так нежно, как только можно, и которого люблю я сейчас. — Котёнок… — А ты тут откуда? Она смеётся, поправляя очки на кончике носа, чтобы подтянуть их прямо к глазам, и тихо охнув, садится поудобнее, услышав от меня первую фразу. — Подруга тут работала, вот я как уехала сразу сюда, вот и всё… — Улыбается. — Белинская — это девичья фамилия, я в разводе… Ой, если бы я знала, что это ты писала… — Говорит спокойно и тихо, вдумчиво, то и дело роняя то тут, то там улыбку. — Ну ты что… — Видя, что град из слёз никак не закончится, снова наклоняется ко мне, обнимая за плечи, долго прижимая меня к груди. Сказать мне было нечего, да и не хотелось ничего — поднять руки, отвечая на объятия, расслабляясь в ей руках. — Лен… — Вопросительно мыкает, глядя куда-то вверх, чтобы не заплакать тоже. Она не хотела признаваться, но была тронута до боли в груди, и до последнего не хотела поддаваться плаксивости, но сдержаться не получалось. — Я скучала… — Я тоже. — Соглашается. Гладит по плечу, раз за разом возвращая руку, чтобы в очередной раз коснуться. …но потом вдруг, посидев несколько секунд, подается вдруг вперёд, обнимая. Немного посидев так, вдруг касаясь губами виска. А я таю от этого касания, отвечая поцелуем в щеку, правда получается как-то неуклюже вскользь, потому что она ёрзает, но почувствовав касание ахает, улыбаясь. — Ох… это всё такое. — Улыбается, правда куда более испуганно. — Не противно? — Мурлычет самой себе под нос, пряча лицо за волосами, отказывавшимися её слушать, даже несмотря на тщетные попытки их убрать за уши. Лёд расставания окончательно треснул, потому что это было первое, что меня заставило закатить глаза, заставляя Белинскую покраснеть. — Что? Я всё-таки уже почти старушка… Шутит, нервно поправляя очки. Шутит! И шутки это до позорного глупые и бездарные в какой-то степени, и, Господи, как это прекрасно. Уезжая, Алёнина была в ужасном состоянии, я не сомневалась ни капли, что она справится, но сейчас, когда я вижу перед собой весёлую, довольную, лёгкую и такую пластичную Лену, вижу счастливого человека, который никуда не бежит, ни от чего не прячется и может улыбаться в своё удовольствие, шутить — это прекрасно и заставляет меня плакать ещё сильнее. Видеть её такой, видеть её, нависающей надо мной, со своей крохотной робкой, но такой искренней улыбкой, неуверенно и стеснённо принимая все ухаживания, будто она забыла, не знала толком, что её можно любить Так. Что её можно обожать. Что она лучшее, что только есть на свете, она не верит и стесняется, но она и правда… Видеть её с искрами в глазах, с румяными пятнами на щеках, с уверенными и плавными движениями, когда она точно знает, чего хочет — обнять, улыбнуться, посмотреть прямо в глаза — это то, чего она заслуживала по-настоящему, и что у неё есть. Теперь не я нужна Алёниной, а Белинская нужна мне. — Ты такая хорошая… — Она, услышав это, замирает, осознавая слова, и как только их смысл доходит до неё, расплывается в улыбке, прикрывая глаза. — Можно я тебя… — Недоговариваю, потому что звучит вульгарно и пошло, но… она, не открывая глаз, кивает, усмехаясь, и подставляет лицо. На секунду кажется, что всё это неправильно и глупо, но видя перед собой её — она уже закрыла глаза, сложила губы в мягкий и робкий бантик и ждёт — так глупо на самом деле, но это так, что я… Внутри заржавевший механизм приходит в действие, и чёрт в табакерке щёлкает, взрываясь — касаюсь губами Лениных губ, с трепетом и нежностью накрывая их своими. Честно говоря, это был самый нежный поцелуй, какой у меня только был в жизни, потому что Лена согласно ответила, прямо как девчонка, несмотря на преклонный возраст, её сердце было таким искренним и юным, влюблённым, а от долгой разлуки размякшим и четным, что не почувствовать этого было невозможно. Моя Белинская Елена Николаевна дождалась, пусть ждать пришлось долго. Неприлично долго — целую жизнь. Нормальную, целую, длинную жизнь целого человека, жизнью которого она не должна была жить. Теперь всё на своих местах.