Помоги...

Дазай не знал, когда все началось. Когда солнце вдруг перестало быть теплым и ярким и когда пение птиц больше не вызывало никаких эмоций, как и маленькая собачка соседки, что тявкала каждое утро. Он не знал, когда необходимость жить постепенно начала исчезать, а сама жизнь стала чем-то настолько мизерным и незначительным, что он задавался вопросом, почему же он вообще живет, если это так неважно? Он не знал, как давно разучился что-либо чувствовать и как давно холодный ветер с улицы перестал пробирать до костей морозным дыханием. Как давно перестала напрягать темнота в захламленной квартире и как давно едкий сигаретный дым терзал сухое горло, раздирая его до кровавого кашля. Осаму мог подолгу сидеть на балконе в одной лишь лёгкой пижаме и глотать горький кофе, совершенно не разбирая его вкуса. Он не понимал, как люди могли наслаждаться жизнью и с упоением наблюдать за обычными вещами, которые вечно происходили по ту сторону стен. Все краски словно растворились в серости, и он не помнил, как выглядел мир, когда он не подернут безликой пеленой. Не помнил даже, что такое день и ночь: время для него потеряло свой ход, будто оно тоже никогда не существовало. Он не спал уже две недели, но упорно игнорировал то состояние, в котором был. Это было неважно. Желудок, кажется, сводило судорогой. Который раз уже? А какая разница, в любом случае? Он не хотел ничего ни есть, ни пить, а боль стала привычным состоянием. Уже на протяжении двух недель единственным, что попадало в измученный организм, были никотин и кофеин. С каждой секундой он чувствовал, как жизнь постепенно угасала в нем, как умирало тело, не в силах вынести такого существования. Впрочем, было ли это хоть сколько-нибудь важно, когда искромсанная бесцветная душа давно уже варилась в собственном котле под названием телесная оболочка? Дазай не знал, вернее, ему было абсолютно все равно. Он словно доживал последние часы — впрочем, почему «словно»? Как долго он протянет так? , — когда все уже становилось пустым и ненужным. Он и сам был таким же — мертвая кукла со стеклянными глазами. Кукле никогда уже не суждено ожить. Он чувствовал себя всеми забытым, как потертая пыльная ваза, которая давно потрескалась и уже не используется. Телефон молчал все две недели, что он провел в заточении собственной квартиры, и он прекрасно знал, почему. «Прекрати свои шутки». «Осаму, уже даже не смешно». «Снова убиваешься? Хоть способ другой попробуй, а то прошлые результата не дали». «Когда ты уже прекратишь заставлять нас то вытаскивать тебя из воды, то снимать с петли?». Разве мог он услышать что-то кроме этого? Дазай сомневался даже, скажут ли ему хоть это: после обычного «мне плохо» трубку могли просто бросить. Для них его состояние всегда казалось лишь шуткой и попыткой привлечь к себе внимание Развлечением или идиотизмом. Вот только ему никогда не было до шуток и смеха, правда, другие не понимали этого, недоумевая, чего он страдает, когда жизнь так прекрасна, а у него есть для нее все. Он был бы рад стать как они, но когда его спрашивали? Осаму сидел на кухне, равнодушным и абсолютно пустым взглядом провожая монотонно тикающую секундую стрелку часов. Мигала лампочка холодильника в темноте, где-то выла сирена за окном, но он словно и не видел и не слышал ничего из этого. Под глазами залегли черные круги от отсутствия сна, а взор едва цеплялся за размытые очертания предметов, смотря куда-то сквозь них. Свинцовая голова раскалывалась, но эта боль стала его вечной спутницей, что не оставляла его ни на секунду, поэтому даже не обращал на нее внимание. Окоченевшими от холода за раскрытым окном пальцами он достал из мятой упаковки последнюю сигарету и привычным движением поджег ее из потертой зажигалки. С первого вдоха дыма горло словно ободрали до крови, а лёгкие пронзило тысячей тупых игл, но Дазай даже не заметил этого, лишь инстинктивно закашлявшись и безразлично проводив взглядом брызги крови, упавшие на стол. Мигнул экран телефона, оповещая, что осталось всего семь процентов зарядки. И все же он был уверен, что телефон продержится дольше него. Одиночество, которое он уже давно привык игнорировать, теперь давило невероятно сильно — а, может, так было всегда, да он не придавал никакого значения этому? , — придавливая к полу и заставляя то и дело бросать взгляды на черный экран, который все так же молчал. Чего он ждал? Надежды, хоть маленькой крупицы веры в то, что в жизни может быть лучше, что однажды он найдет себя, найдет свое место под палящим солнцем? Вот только не было ни солнца, ни даже Луны — небо было затянуто серыми тучами, которые закрыли для него всякий свет. Даже стены были освещены лишь мертвой сине-белой лампой фонаря за окном. Сигарета дрогнула в ледяных пальцах, когда голову прошибла острая вспышка боли, словно его несколько раз ударили молотком. Дазай прикрыл глаза: тело все ещё пыталось бороться с подступившей дурнотой за жизнь. Правда, бой был заведомо проигран: Смерть уже стояла на пороге его квартиры, и он чувствовал ее присутствие, когда, не удержавшись на стуле, падал на пол, выронив из рук окурок. Удар о пол будто ослепил его, и все, что он успел заметить — черный квадрат экрана рядом: видимо, он случайно зацепил телефон рукой. Умереть одному в своей квартире, в холоде, в пустоте… Он знал, что конец его окажется таким. Не питал надежд на старость, на героическую смерть от чьей-нибудь пули. Но отчего-то осознание, что он в последние минуты жизни будет видеть лишь темноту и чувствовать твердый пол, чем-то больно отозвалось в душе. Казалось, что вся физическая боль давно уже превращалась в душевную: длинные порезы на руках давно перестали вызывать хоть какую-то реакцию, как и судороги, сводящие желудок и разодранное в кровь горло. Или это тело ломило от истощения? Душа ведь должна была давно умереть, она просто не могла существовать до сих пор в разбитом сосуде в виде искалеченного организма. Ему нужна была помощь как никогда. Раньше эта мысль испугала бы его, наверное: Осаму никогда не просил ничего. Вот только теперь он не чувствовал ни страха, ни стыда, не думал о своей репутации. Какое до нее может быть дело, когда он неизбежно покинет этот чёрно-белый мир сегодня? Состояние было невыносимым, а дыра в груди от выедающей внутренности своим ядом черноты болела слишком сильно. Кое-как приподнявшись на локтях, он дотянулся до разбитого экрана. «3:01», — цифры были пересечены мелкой сеткой трещин. Он не знал, что и зачем делал, уже едва пребывая в сознании. Но ведь Надежда ещё должна была где-то гореть, раз пальцы автоматически набрали выученный наизусть давным-давно номер. Зачем он звонил ему, если за несколько лет они даже не пересекались? Услышать типичное «Прекрати свои шутки», как слышал от всех остальных, или длинные гудки на том конце провода? Тишина в трубке тянулась будто вечность, а потом вдруг их прервал механический голос автоответчика: «Абонент недоступен, пожалуйста, перезвоните позднее». Сердце пропустило редкий удар, подтвердив его мысли — Чуя естественно не собирался отвечать ему спустя столько лет. Дазай даже не был уверен, что он вообще не сменил номер. И все же, что-то заставило открыть пустой чат и написать в окне ввода одно лишь слово — на большее не было уже ни сил, ни времени. «Помоги…». Рука соскользнула с холодного экрана, а потухшая сигарета закатилась куда-то под стол. Голова безвольно откинулась на бок, а глаза закрылись, теперь уже навсегда. Крику, что вырвался из потрескавшихся губ, так и суждено было утонуть в кашле, который сотрясал его в последние мгновения жизни. Дазай уже не мог знать, что через полминуты телефон вдруг зазвонил. Он не знал и того, что Чуя примчался сюда через десять минут, выломав дверь, когда после нажатия дверного звонка ответом ему послужило лишь молчание. Он не видел, как Чуя резко прервал едкую фразу, что уже готова была сорваться с языка, как только увидел белые руки, безвольно раскинутые на полу. Размотавшиеся бинты обнажали глубокие уродливые шрамы от порезов на запястьях. Лицо было закрыто отросшими прядями, но Чуя понял, что увидит на нем, хоть и отчаянно не хотел в это верить. Дрожащие теплые пальцы отвели спутанные жесткие волосы с ледяного лба. Когда-то они были мягкими, он помнил. Помнил искры, что горели в теперь закрытых навсегда карих глазах. Помнил, как Осаму любил, хоть и не признавал этого, мимолётные касания шеи, где теперь не пульсировала вена. Телефон загорелся снова, показывая пять процентов, и Чуя, дотянувшись до него, как только заметил, прочел так и не отправленное сообщение. «Помоги…». Он не успел. Не успел на проклятые несколько минут. А теперь на руках осталось лишь мертвое тело с окровавлеными губами, которое он никак не мог отпустить, прижимая к груди и слепо надеясь, что он просто уснул и вот-вот очнётся и слабо толкнет его в плечо. Дазай умер здесь, забытый всеми, в боли, которой боялся, и Чуя не был уверен, что мурашки, противно пробежавшие по спине, были от пронизывающего квартиру холода. Его он, правда, не чувствовал вообще: настоящий мороз был в его душе, которая оборвалась в эту самую минуту.