***
Уилл откидывается на подушку, кривится от тупой боли во всем теле. Кажется, болят даже мысли, что лениво ворочаются в мозгу. От вереницы врачей, капельниц, таблеток и уколов легче не становится. Дни текут один за другим, такие глупые и беспощадные, а вместе с ними из Уилла будто вытекает вся жизнь. Приходит Алана — собранная, красивая — показывает фото Хуана, ведет разговор о доме. Спрашивает, удобно ли оформить развод, когда Уилла выпишут. Джек приходит тоже, даже дважды. Он не говорит: «Извини, что отказывал в отпуске. Я не знал о твоём состоянии», он говорит: «Рад, что ты идешь на поправку. Мы ищем Потрошителя, но без тебя тяжело». Уиллу хочется рассмеяться ему в лицо, хочется рассказать, но так, чтобы никто не поверил. Уилл слышит, как по ночам за стенами что-то гудит и воет. Ему кажется, что лечение не помогает. Что ему становится только хуже. Он засыпает после полуночи и просыпается в три. Бродит по палате (все такое ослепительно-белое), смотрит в окно (все такое ослепительно-черное), царапает ногтем кожу на ладони (все такое ослепительно-отсутствующее, даже боль). Под утро он засыпает снова. Возможно, это побочки от таблеток. Возможно, последствия стресса. Возможно, нечто иное. Грэм не хочет это анализировать, не хочет искать причины и поводы. Поэтому, когда доктор говорит: «Вы быстро идете на поправку, к концу недели мы сможем вас выписать», Уилл только кивает. Он знает: энцефалит излечим, но что-то черное, острозубое внутри его тела — нет. Оно хочет крови и силы. Хочет убивать.***
В день, когда Уилла выписывают, Таролог убивает снова. Грэм поворачивает на полпути к дому и едет на место преступления. Ему хочется принять душ и выгулять Хуана, хочется надеть лучший костюм и поехать в оперу — пусть чужой голос ведёт его через пучины красоты и скорби. Видеть полицейские машины, желтые ленты вокруг дома, Фредди Лаундс, болтающую с соседями, ему не хочется вовсе. На лице Джека что-то сродни облегчению. Он хлопает Уилла по плечу и говорит нечто незначительное. — Ни минуты покоя? — ухмыляется Беверли и протягивает латексные перчатки. — Этот выглядит безобидно. Таролог не сильно старался. Если это он, конечно. — Или у него не было времени сделать что-то получше, — Уилл входит в комнату — она будто пошатывается под его ногами, стены дрожат, тусклая лампа мигает. Горячий воздух щекочет ноздри. Грэм закрывает глаза. Пахнет кровью — остро и сладко, и комната уже не шатается, она мерно пульсирует, в такт сердцебиению Уилла. Грэм открывает глаза. Солнце бросает тонкий луч на завешенную вышитыми картинами стену. Мебель отодвинута — коричневый диван, в тон ему кресло и журнальный столик; светлый паркет сверкает отпечатками чужих ног. На мертвеца Уилл смотрит в последнюю очередь. Там ничего интересного. Мужчина лет пятидесяти, замотанный в простынь на манер древнеримской тоги. Глаза завязаны белой кружевной лентой, в скрещенных на груди руках по мечу. Бутафорские лезвия блестят от крови, несколько капель цветут на белой ткани. Уиллу хочется коснуться лезвия пальцем, слизать кровь, стянуть повязку с лица — эта филигранность кружева, столь неуместная поверх морщин и восковой желтизны смерти. Это не подарок, не предупреждение, скорее усталая данность традиции. Грэм садится на диван, чтобы найти в интернете значение карты. Реклама гадалок и оккультных магазинов давно преследует его во всех соцсетях — достойная плата за то, что не нужно идти в библиотеку в поисках ответов. Такое ощущение, что Ганнибал выбрал подобную пошлость, чтобы насолить Уиллу. Или же в качестве насмешки над серийными убийцами. Чего ещё ждать от человека, слушающего блэк-метал? Грэм долго пялится на экран — вопросов все больше, ответы глупые. Отношения между двумя — шаткие, на грани конфликта; колебания и сомнения; развод; напряжённость и ожидание. Ложь. Пауза. Двуличность. Уилл трёт виски — противно взвизгивает латекс, кожа кажется твердой, как камень. Он открывает другой сайт: обретение равновесия, зарождение отношений, готовность преодолевать трудности. Уилл прячет смартфон в карман. В голове гудит. Он может выйти к Джеку и сказать, что еще слишком слаб для такой работы. Вместо этого он садится возле трупа и делает селфи. Это, наверное, последнее, чего можно ждать от Уилла Грэма — дорогие костюмы, изысканный парфюм, серебряные запонки — но ему плевать. Стены больницы покинул не этот щеголь. Точнее, не только он. Под шерстью и хлопком тело облепила чешуя — черная, тусклая, крепче графена. Новый доспех, сотканный из тьмы и кровавой капели. — Возможно, это подражатель. Слишком небрежная работа, — говорит он спустя десять минут. Джек сжимает кулаки, скрипит зубами и смотрит так, будто это Уилл разложил в гостиной тело, а затем вернулся на место преступления, чтобы поглумиться. — Еще один? — Беверли недоверчиво цокает языком. — Таролог слишком мало убил, чтобы получить толпу поклонников. Даже наша любимая Фредди не написала о нем ничего… стоящего. — Писать не о чем. Соседи, как всегда, ничего не видели. Врагов у жертвы не было — добрейший человек… И дальше по списку. Что-то пропало? — Грэм морщится. — Из органов. — Да, печень. — Вот как. Улыбка Грэма похожа на оскал, но никто не замечает этого. Уилл обещает Кроуфорду, что приедет в четыре. Он мечтает о ванне и чистой рубашке, о хорошем кофе, сваренном на собственной кухне, но вместо этого звонит Алане. — Я знаю, как помочь твоему делу. Только мне нужна твоя помощь. Давай встретимся через час, — он сбрасывает геолокацию ресторана. — Надеюсь, Марго любит японскую кухню.***
Крик рождается, когда до сеанса Уилла остаётся десять минут. Грэм ждёт в узком коридоре, на неудобном стуле и даже не думает жаловаться. Вслед за криком из кабинета выходит Мейсон Верджер — дорогой, но мятый костюм, заляпанные очки в золотой оправе. О таком легко сказать: «Жизнь пошла под откос», но Уилл не разрешает себе обмануться в очередной раз. — Ты! — шипит Мейсон, его палец на идеальном расстоянии для укуса, но Грэм только строит невинное лицо, спрашивает: — Здравствуйте, мистер Верджер. Вы чем-то расстроены? — он цокает языком. — Терапия бывает такой изматывающей. Ганнибал выходит из кабинета и мягко оттесняет Мейсона к выходу. Его раздражающе-белая рубашка и косой пробор рождают в голове Уилла только боль. «Деревенский учитель на воскресной проповеди, бухгалтер из захудалой конторы», — мысленно перечисляет Грэм, рассматривая широкую спину психотерапевта. Мейсон на его фоне кажется незначительным, даже когда облачается в соболиный мех. — Извините за эту сцену, больше вы не столкнетесь с мистером Верджером в моей приемной. — Вот как? Он впал в вашу немилость или я, доктор Лектер? Ганнибал поджимает губы и смотрит — слишком подозрительно, слишком понимающе. — Мейсон решил, что может манипулировать мной и диктовать свои правила, что может стать моим врагом… Или другом. Проходите, садитесь, Уильям, я сейчас подойду. За несколько недель в кабинете ничего не поменялось. Та же прохлада и серость. То же отсутствие жизни. Уилл соврал бы, сказав, что скучал по старому креслу и книгам не в алфавитном порядке. Так же соврал бы, сказав, что не скучал. Поэтому Уилл молчит, пока Ганнибал садится в кресло и берет в руки блокнот, открывает рот и говорит: — Тебе это не нужно, — Лектер дёргает рукой. — Смерть. Уилл ухмыляется. Если это очередное испытание — он готов. Если нечто большее — сочувствую, доктор Лектер. Я тоже имел глупость поддаться чувствам, но это в прошлом, уверяю вас. Вы были так горды, когда я дал отпор в лесу, но это вас и спугнуло. Подумать только, к чему это все привело. — Я не собираюсь умирать. — Конечно, нет, — Ганнибал мягко улыбается, но его взгляд — холодный и проницательный. Из-за освещения его лицо кажется лишенным возраста, уставшим и древним — таким мог бы быть лик божества в затерянном среди лесов храме. — А нанимать убийцу — это какое-то развлечение для богатых? Уилл почти говорит: «Что?» Он распахивает глаза, сжимает губы трубочкой, но вовремя останавливается. — Если у богатых и есть подобные развлечения, то я не вхож в их круги. Спросите у Мейсона, — наконец отвечает он. Ганнибал кивает. — Думаешь, секс с психотерапевтом тоже в списке развлечений? Ганнибал выглядит удивленным, и на мгновение Уиллу кажется, что все так и было: он пошел бродить лесом, порезал себя и уснул, а его воспаленный разум выдал желаемое за действительное. Не было ни ножа у горла, ни горького вкуса семени, ни откровений под бледными каплями звезд. Грэм закрывает глаза и видит каждую сцену — в контрастных тонах, с поразительной точностью. Картинка не идеальная — грязь и холод, набухшие порезы, яростные движения. В фантазии все было бы лучше. Кровавее. Чище. — Ты не был готов, — говорит Ганнибал, и видение рассеивается. — Твой разум пылал, ты хотел смерти. Можем считать, что ты оступился, а я подал тебе руку. Уилл кривится, на мгновение его красивое лицо идёт красными пятнами: — А где теперь ваша рука, доктор Лектер? Ганнибал держит на коленях потрепанный блокнот, лениво водит пальцем по переплету. Его поза выражает спокойствие и скуку, будто Уилл — очередной пациент со своими глупыми бедами. Возможно, так и есть. Грэму хочется впиться в это безразличное лицо когтями, добраться до мозга, но он улыбается — мягко, покорно. Молчание разрывает его, будто глубоководный снаряд, царапает изнутри рот. «Знаете, доктор Лектер, я возлагал на вас большие надежды в качестве убийцы. Такой себе ручной маньяк, который сможет утолить мою жажду крови. Жаль, что вам это не пришлось по вкусу». Или же: «Я чудом не заработал пневмонию, щеголяя по лесу без рубашки, с твоим членом во рту. Мог хотя бы цветы в больницу прислать». Нет, все не то. «Ты предал мое доверие, Ганнибал, и это причинило намного больше боли, чем мне хотелось бы». Да, идеально. Но Уилл молчит, постукивает пальцами по подлокотнику неудобного кресла, моргает чаще, чем нужно, и сглатывает слюну, полную слов и мыслей. Ему нечего сказать.