Ритуал ухаживания жука-геркулеса

⚘

— Надеюсь, ты планируешь убрать со стола все эти двести с чем-то фотографий ископаемых мутировавших букашек на время, пока мы едим, — говорит его сестра, помешивая рагу из морепродуктов на плите. В воздухе стоит запах бульона даси, и это напоминает Тоору о временах, когда они с сестрой были детьми и сидели на кухне, делая в разлинованной тетради домашнее задание под чутким взором матери, тайком пиная друг друга под столом и корча рожи каждый раз, когда она отворачивалась к плите. — Ни в коем случае! И, что ж, они оба уже считаются взрослыми, но Тоору по-прежнему приберегает изрядное количество гарантированно раздражающих гримас на случаи, когда приходит к ней в гости. Она облокачивается на кухонную тумбу, оглядывая его разбросанные кучей заметки, и он награждает ее одной из таких гримас. — У меня на следующей неделе очень важный доклад на конференции Японского энтомологического общества, — говорит он. — Потому что я сам очень важен. — Она фыркает, и он ухмыляется. — Эти фотографии ископаемых олицетворяют целых четыре года написания диссертации и два года постдокторантуры, знаешь ли. Поимей уважение! Они бесценны! Академически значимы! — И насколько академически значимыми они будут, уляпанные бульоном? — сухо спрашивает его сестра, выгибая бровь. — К тому же, я не буду есть, пока на меня пялятся своими пугающими пустыми глазенками давным-давно помершие вредители. Тоору задумчиво опускает на них взгляд, а затем вытаскивает одну из тестовых фотографий генетически идентичного вида японской мокрицы, обычного самца с крыльями и телом среднестатистической длины, и кладет ее сверху стопки. — Вот, — обворожительно сияет он. — Теперь это не мутировавшая, живая букашка! Они даже прямо в этот момент могут ползать в твоих стенах, сестренка! Разве это не пробуждает в тебе аппетит? — Я тебя ненавижу. Она смотрит на него так, будто не может решить, ударить его или потрепать по голове, и обе участи обходят его стороной только благодаря хлопку входной двери и громкому возгласу его племянника Такеру: «Я дома!», раздающемуся из прихожей. Откинувшись на стуле, Тоору играет бровями. — Это в принципе невозможно, ведь я бесспорно и несомненно превосходен… — О, Такеру, милый, — прерывает его сестра сладостным голосом, — ты вернулся как раз вовремя, чтобы остановить меня от хладнокровного убийства твоего дяди! — Оно было бы не хладнокровным, — отвечает Тоору своим лучшим тоном лектора, сцепляя руки перед ноутбуком. — Оно было бы яростным. Преступления, совершенные в состоянии аффекта, намного проще защищать в суде! Тебе снизят срок. — Спасибо за совет, — сухо говорит его сестра, разминая пальцы, после чего возвращает внимание к рагу, бросая в горячий бульон две огромные горсти сырых креветок. — Запомню на будущее. Хотя по моему скромному мнению, ни один судья в мире не осудит меня за то, что я свернула твою надоедливую шею. — Как грубо, сестренка! — надувает губы Тоору. — Ты же знаешь, что я твой любимый брат! — Ты мой единственный брат. Это как когда ты еще ходил в начальную школу и в супермаркете не было наших любимых котлет, поэтому нам пришлось смириться и взять другие. Ты же помнишь, да? Те второсортные с голубой этикеткой и сниженным ценником. — Она указывает на него ложкой, даже не оборачиваясь. — Ты — второй сорт, Тоору. Но другого нет, и я смирилась. — Вранье, — говорит Тоору, поправляя очки. — Я высший класс! Тебе повезло, что я у тебя есть! Не успевает она ответить, как на кухню вваливается Такеру. Он последнее время постоянно топает, и Тоору от этого чувствует себя таким старым, потому что с его бытия подростком прошло уже столько лет, а неугасающая решительность во всех действиях Такеру теперь до боли напоминает Тоору обо всем, по чему он скучает. Заглядывая Тоору через плечо, Такеру примерно шесть секунд просто пялится на разложенные на кухонном столе фотографии, а затем издает звук рвотного позыва. — Гадость, — объявляет он и кидает рюкзак на свободный стул рядом с Тоору, а волейбольную сумку — туда же на пол. — Я не понимаю, почему тебе это все так нравится, дядя Тоору. Ты такой странный. — Куда ушли те старые добрые времена, когда ты мной восторгался, Таке-чан~? — Когда я ходил в начальную школу, ты был крутым, — отвечает Такеру, закатывая глаза на прозвище. Ему никогда не убедить Тоору, что он из него вырос. — Ты учил меня играть в волейбол и все такое, а еще тебе нравились супержестокие сай-фай фильмы, и вы с Иваизуми разрешали мне смотреть их с вами, пока мама не догадалась, что это из-за них мне снились ужасные кошмары. — Одним словом, лучший дядя в мире. — Тоору поднимает свои очки для чтения и потирает руки на манер злодея, ухмыляясь своему растрепанному племяннику. — Что изменилось? Фыркнув, Такеру вытирает лицо полотенцем и плюхается на стул за противоположным концом стола. — Ты даже больше не смотришь волейбол по телевизору, хотя Иваизуми играет за F.C. Tokyo… — У кого есть на это время? — перебивает его Тоору, пренебрежительно махнув рукой в сторону Такеру, и начинает разбирать фотографии по файлам, чтобы почистить. — Таксономия никого не ждет, а мне надо классифицировать мокриц! — У тебя времен старшей школы каждая часть этого заявления бы вызвала отвращение. — Такеру осторожно тыкает в особенно интересное фото в меру окаменелой гигантской мокрицы, датированной пятым веком. С такой в сравнении большой головой она похожа на что-то прямиком из «Сумеречной зоны». — Волейбол это важно, и как ты можешь быть так занят ожиданием, пока размножатся насекомые, что у тебя нет времени посмотреть, как твой лучший друг надирает всем жопы на площадке? — Не выражайся, — говорит его сестра таким многострадальным голосом, что тяжесть в груди Тоору от слов Такеру почти проходит. — Мне не всегда приходится ждать. Тли рождаются уже беременными, даже без секса, — произносит Тоору вместо ответа на вопрос. — Они могут дать потомство спустя примерно десять дней после рождения. — Это отвратительно, — говорит ему Такеру с полным отсутствием интереса, присущим старшекласснику, предпочитающему спорт учебе. — Вообще, я не уверен, что более противно: то, что ты говоришь про секс насекомых, или то, что ты в принципе говоришь про секс. Можно мы вернемся к фильмам про пришельцев? — Мои исследования намного лучше фильма, — говорит Тоору. — Таких же окаменелых насекомых нашли на Марсе. Они настоящие пришельцы. — Ну, технически, — говорит Такеру, сопровождаемый абсолютно не впечатленным взглядом. — Но я говорю про, — он широко раскидывает руки, — сражения в открытом космосе и все такое. Это было довольно круто. — Я попрошу, — отвечает Тоору, слегка надув губы. — Настоящие, невыдуманные пришельцы круче всех. Попробуй найди что-нибудь круче, чем пришельцы. — Они были бы более классными, если бы не выглядели так, будто я могу убить их мухобойкой. — Такеру скидывает куртку своей школьной команды, бросая ее комом на волейбольную сумку. У Тоору это вызывает легкое чувство дежавю — куча волейбольных принадлежностей у его сестры на кухне. Десять лет минули так быстро. — Тебе надо было изучать НЛО или что-нибудь в этом роде. — Ты совершенно не ценишь, насколько потрясными вещами я занимаюсь! — Тоору снова приподнимает очки, убирая с глаз волосы. — Насекомые предшествуют динозаврам. Знаешь, научно-исследовательская группа из Тафтса нашла ископаемые летающего насекомого из каменноугольного периода. Кто сказал, что все насекомые на Земле не прилетели из космоса сотни миллионов лет назад? — Какая разница? — возражает Такеру с самодовольной ухмылкой, которой явно когда-то научился у Тоору, и Тоору, хмурясь, скрещивает руки на груди и высовывает язык. — Тоору, сдавайся, — говорит его сестра, не оборачиваясь, — и убери стремные фотки букашек. Такеру, иди прими душ и прекрати пререкаться со своим дядей. — Мне ты не мать, — говорит Тоору, строя ей в спину еще одну несносную гримасу, пока Такеру тащится на выход, источая подростковую обиду. — Да, я всего лишь была твоей нянькой всю свою юность, так что я уже знаю, что ты сейчас корчишь рожу. Ты хочешь ужин или нет? — Может, это ты пришелец, — задумчиво бормочет Тоору. — Глаза на затылке, такое лицо… — Что я сделала в прошлой жизни, чтобы заслужить такого брата, как ты? — Она выключает плиту и достает из шкафчиков миски. — Что-то невероятное, — бойко отвечает Тоору, убирая наконец сложенные фотографии обратно в огромную папку, которую он принес из своей лаборатории в университете. — Все, кто меня знают, были благословлены, не иначе. — Твоя невеста действительно святая, вот это уж точно. — Поставив на теперь свободный стол пустые миски и положив три набора палочек и металлических ложек, она встречается с ним взглядом. — Как поживает Мегуми, кстати? Тоору сглатывает и отводит взгляд. — Нормально, наверно, — отвечает он, вспоминая последний раз, когда он ее видел, три недели назад. У нее была красная помада, а ее ноги потрясающе смотрелись на ее любимых высоких каблуках. — Занята масштабным судебным делом по налогам, поэтому мы не виделись пару недель. — Пару недель? — Это обычное дело. Она занята, я занят. — Тоору лениво усмехается. — К тому же, весь остальной мир начнет ревновать, если я буду проводить все свое время с Мегуми-чан~. — Неужели ты… не скучаешь по ней? — Его сестра вытирает пальцем невидимое пятнышко с края миски, которую она поставила последней. Тоору проводит языком по зубам. — О, конечно скучаю! — Он машет рукой. — Но знаешь, некоторых своих друзей я вижу всего раз в месяц, так что в сравнении… — Он пожимает плечами. — Ты все время говоришь мне не быть таким эгоистом! Я просто следую твоему совету! — Да, но… Мегуми хмурилась, глядя на него. Они сидели в кафе, и она держала свое обручальное кольцо большим и указательным пальцами. Он наблюдал, как оно сверкало на свету. — Но? — До вашей свадьбы осталось всего ничего, разве вы не должны быть неразлучны? — Она прочищает горло. — Вы уже решили, куда отправитесь на медовый месяц? Тоору высокомерно расстегивает верхнюю пуговицу рубашки. — Тебя так интересует моя свадьба, потому что у тебя никогда не было своей? — Не будь козлом, Тоору-чан. Я знаю, для тебя это сложно, паршивец, но постарайся. — Его сестра колеблется, осторожно на него поглядывая, а затем кладет руку ему на плечо, словно боится, что спугнет его. — Ты обычно не настолько колючий. Все же в порядке, да? Ты знаешь, что всегда можешь поговорить со мной, если нет? — Что вообще может быть не так? — улыбается ей Тоору, снова опуская взгляд на свою папку. — Я прекрасен, у меня отличная работа, где мне воздают заслуженные по праву почести, я женюсь через несколько месяцев. — Он стучит пальцем по папке. — Все ключевые моменты жизни, которых мужчине моего возраста положено достигнуть, верно? — Это не перечень задач, Тоору. Это твоя жизнь. — Она сжимает его плечо крепче. — Ты просто выглядел немного… — Суть в том, — перебивает Тоору, — что моя жизнь не может быть лучше! Даже старшая сестра у меня сносная… — Он хнычет, когда ее хватка начинает причинять боль. — Ай, ай, ай! — Сносная? — спрашивает его сестра фальшиво-ласковым тоном, и Тоору бросает на нее сердитый взгляд, выпятив губу, чтобы подчеркнуть свое недовольство. — Не хочешь перефразировать, Ойкава Тоору? — Нет, — отвечает Тоору так же ласково, после чего пригибается, уходя от удара. — Я расскажу маме, что ты меня обижаешь! — Тебе точно двадцать девять? — злорадно смеется она, обнимая его за шею. Ее волосы щекочут ему щеки. — Заходите почаще, профессор Ойкава. Приводите мою будущую невестку. — Да, да, — говорит Тоору, подаваясь навстречу ее теплу. — Когда у нас будет время. — Когда ты перестанешь нарочно себя загружать работой, — поправляет она. — Ты доведешь себя до истощения, большой дурилка. Тоору прикусывает губу, думая о том, что она говорит практически как Хаджиме когда-то. — Истощение зачастую является ценой, которую надо заплатить, чтобы быть лучшим, — говорит он ей, выключая свой планшет и убирая его и папку с фотографиями в сумку. — Ты определенно всегда так думал. — Она отпускает его и уходит обратно к рагу. — Никому никогда не удавалось тебя переубедить, так что я не буду тратить время. — Она зачерпывает ложку бульона и дует на него, чтобы остудить. — Подойди сюда и попробуй, Тоору. — Слушаюсь, мэм, — говорит он, и они препираются насчет степени остроты, пока не возвращается все еще мокрый после душа Такеру и не наступает пора есть.

⚘

Если бы кто-нибудь честно спросил у Тоору, когда ему было пятнадцать, кем он хочет стать, когда вырастет, он бы ответил: «Необычайно красивым человеком», а затем увернулся бы от летящего в его голову на скорости света волейбольного мяча, посланного поразительно точным броском по крайней мере одного из лучших нападающих Аобы Джосай. Хотя про себя он бы подумал: «Игроком в волейбол» или «Астронавтом» или «Харизматичной телезнаменитостью», а потом полностью выбросил бы из головы мысли о будущем дальше победы на отборочных. — Знаешь, тебе надо будет заполнить бланк с планами на будущее для классного часа, — сказал Ханамаки за две недели до игры против новой, сильной Датеко, которая определит их будущее в турнире. — В жизни есть не только волейбол, капитан. — Макки-чан, я тут пытаюсь придумать, как заставить этого надоедливого второгодку во главе Железной стены плакать. У меня нет времени заполнять эту чепуху! Ханамаки окинул его долгим взглядом. — Ты хотя бы написал заявку на Централизованный экзамен? Тоору выдавил из себя ухмылку, хоть и потирая покрасневшие глаза. — Я просто стер имя Ивы-чана на его листе, — пошутил он. — У меня полный порядок. А вот Ива-чан, наверное, в заднице~. — Как жаль, что нет работы «мультяшный злодей», — пробормотал Ханамаки, позволяя Тоору вернуться к просмотру записи последней игры Датеко и зарисовкам возможных тактик нападения в стиле человечков из палочек. Тоору в итоге написал в своем бланке «престижным мужем», чем заслужил многострадальный взгляд учительницы, но она не стала заставлять его переписывать, видимо, решив, что Тоору планировал профессионально заниматься волейболом. Она не единственная так думала, и сама концепция будущего была в мыслях Тоору слишком далекой, когда прямо перед глазами маячил такой огромный и важный турнир. — Знаешь, ты не обязан играть в волейбол, — сказал одним вечером Хаджиме, когда они оба валялись на ковре в центре его спальни, запутавшись в ногах друг друга, окруженные заметками к тестированию, словно Стоунхенджем из высшей математики. Это прозвучало несколько невпопад, так как последним, что сказал Иваизуми, почти полчаса назад, было: «Захлопнись нахрен, Ойкава! Чтоб ты подавился этим молочным хлебом!». — Я не обязан делать ничего, — ответил Тоору. — Потому что никто мне не указ~. — Я имел в виду… — Хаджиме закусил нижнюю губу, бегая взглядом влево-вправо и избегая смотреть на Тоору. — Я имел в виду после школы. Ты очень умный, и… ну, у тебя отвратительный характер, но ты довольно неплохо это скрываешь, когда ставки велики, так что… Тоору положил карандаш и наклонился к лицу Хаджиме, настолько близко, что их носы оказались всего в сантиметре друг от друга. Он оперся на руку, вцепившись пальцами в плечо и ключицу Хаджиме, а ладонью упираясь чуть выше его сердца. Оно быстро билось, а кожа Хаджиме вспыхнула темными пятнами в ответ на вторжение в личное пространство. — А? Ты что, только что сделал мне комплимент, Ива-чан~? — Отвали от меня, Говнокава! — прорычал Хаджиме, выставляя перед собой руку, и закрыл все лицо Тоору, отталкивая его, пока Тоору не распластался на спине на своей половине их круга призыва академического демона. — Я просто… Я пытаюсь сказать тебе, что в мире полно профессий, в которых ты можешь быть хорош, и тебе не нужно ни на кого производить впечатление. — Например? — протянул Тоору, накручивая прядь волос на указательный палец. — Брачный посредник? — Он хмыкнул. — Нет, мои клиенты могут оказаться страшными, как ты, и все девушки вместо них влюбятся в меня. — Разминая пальцы ног, он плюхнулся обратно на груду заметок со статистикой за второй год, раскидывая листы в стороны. — Зато дегустатор тортов — на этом я могу построить себе будущее! Как думаешь, мне надо сдавать Централизованный экзамен, чтобы стать кулинарным критиком, Ива-чан? — Ты можешь стать астрономом, — тихо сказал тогда Хаджиме. — Если захочешь. Кем угодно, знаешь? — Зачем ты мне это говоришь? — Скрестив руки на груди, Тоору уставился в потолок, наблюдая, как Хаджиме по одному подбирал разбросанные Тоору листы, складывая их в новую стопку. — Ты думаешь, я недостаточно хорош, чтобы профессионально играть в волейбол? Я хорош, знаешь ли. Представители приходили смотреть нас обоих, а не только тебя, Ива-чан! Не будь тщеславным! — Я не… О господи, конечно я не сомневаюсь, что ты достаточно хорош, тупица! — Хаджиме смял в руках листок. — Просто… Я порой смотрю на тебя в последнее время, и ты выглядишь… — Дьявольски привлекательно? — сглотнул Тоору. — Крайне потрясающе? — Потерянным, — ответил Хаджиме. — Испуганным, ясно? Сердце Тоору замерло на мгновение, которое показалось вечностью, а затем забилось слишком быстро, вызывая головокружение от резкого прилива крови. Он выдавил из себя язвительный смешок и положил руку на бедро Хаджиме, чуть выше колена, накрывая большим пальцем шрам, который Хаджиме заработал, снимая его с дерева, когда им было семь — когда Тоору забрался слишком высоко и потом боялся слезать обратно. — Разумеется я испуган, — ответил Тоору спустя слишком много секунд тяжелого молчания. — Мне все время приходится смотреть на твою страшнючую физиономию! Я в постоянном состоянии ужаса, Ива-чан, это очень несправедливо. На какие жертвы я иду ради нашей дружбы… Хаджиме огрел его по лицу подушкой с кровати, и смех Тоору стал чуточку искреннее. И хотя той ночью они оба свернулись калачиком на футоне, который мама Хаджиме расстелила только для Тоору, устроившись на одной подушке и под одним одеялом, едва укрывающим длинные ноги, Тоору лежал без сна с закрытыми глазами и пытался избавиться от скрутивших все изнутри всевозможных неназванных страхов, а мышцы в его бедрах горели от волейбольной тренировки. Когда он получил результаты с ужасными оценками за Централизованный экзамен, больше месяца спустя, он сложил их обратно в конверт, в котором они пришли, и оставил на столе. — Как справился? — спросила сестра Тоору, когда позвонила ему тем вечером. Он слышал на фоне любимый сериал Такеру, с гигантскими роботами, сминающими здания и стреляющими лазерами. — Завалил по большей части, — ответил Тоору. — Ничего, я все равно не особо хотел идти в университет. Чтобы стать про-игроком в волейбол, университет не нужен. Он взял волейбольный мяч и крепко сжал его в руках, наслаждаясь ощущением знакомого веса, даже несмотря на то, что его комната словно сжалась вокруг него и казалось, что стены его сейчас раздавят. И вообще, не то чтобы ему так хотелось становиться астронавтом. Хаджиме не спрашивал его про результаты и не показывал свои. Но он смотрел на Тоору так, будто каким-то образом знал, и, распластавшись на полу посреди спортзала Аобы Джосай, где волейбольная сетка болталась так низко, что чуть не задевала его нос, он закрыл глаза, дожидаясь, пока Тоору ляжет рядом с ним. — Какая команда? — спросил Хаджиме, и Тоору удивленно моргнул. — Что? — За какую команду ты хочешь играть? — нетерпеливо пробурчал Хаджиме. Сердце Тоору грозилось выпрыгнуть из груди, не умещаясь в грудной клетке. — У-у-у, Ива-чан, ты снова собираешься за мной последовать? — Иди нахрен, — ответил Хаджиме. Тогда Тоору перекатился набок и взглянул на него, рассматривая в чем-то слишком резкие черты лица Хаджиме и тонкие губы и мягкие влажные волосы. Его кожа была покрыта тонким слоем пота, и, несмотря на то, что была еще ранняя весна, солнце уже наградило его загаром. — Какая команда, Говнокава? — Без разницы. Потому что в итоге значение имеет только японская национальная сборная. — Олимпиада, значит? — Губы Хаджиме дрогнули. — А ты довольно высокого о себе мнения, ты знаешь это, да? — Коротышка из команды Тобио зовет меня «Великий король», — усмехнулся Тоору, приподнимаясь на локте и глядя сверху вниз на Хаджиме, который открыл свои теплые карие глаза в ответ на взгляд Тоору. — Мне кажется, неплохо звучит, а тебе, Ива-чан? — Когда-нибудь ты перестанешь меня так звать, — ответил Хаджиме, хрустя пальцами. Но, отметил Тоору, не выразил несогласия. — Ты любишь, когда я тебя так зову, — самодовольно заявил Тоору. У Хаджиме вырвался короткий сокрушенный смешок, и, прежде чем Тоору успел понять, что это значило, он сел прямо, хватаясь своими мощными пальцами за сетку для равновесия. — Тогда давай убираться и на выход. — Великие короли не убираются~, — жизнерадостно пропел Тоору, и Хаджиме лишь фыркнул, а затем беспощадно запустил в Тоору волейбольными мячами, так что ему все-таки пришлось встать, чтобы увернуться.

⚘

Временами Тоору правда восхищается рабочей этикой муравьев-древоточцев. Первое поколение, рожденное в новой колонии, не ест и не спит, пока не закончит строительство муравейника и не добудет пищу и все необходимое для королевы и ее потомства. Он порой бывает таким же: во времена старшей школы его жизнь проходила за тренировками подач, пока он не падал без сил на пол в спортзале, а его карьера в колледже характеризовалась ночной зубрежкой учебников перед экзаменами. Прямо сейчас, однако, он правда восхищается тем, как муравьи справляются даже со скучными делами, потому что не может сконцентрироваться на простой задаче, которую сегодня надо сделать. — Ты готов к конференции? — спрашивает Сасада, прерывая его мысли и отвлекаясь от выставления оценок, когда Тоору откидывается на стуле и потягивается, выпрямляя руки над головой, чтобы размять спину. — Ты всю неделю почти не выходил из кабинета. — Она окидывает его взглядом. — Ты наверняка вымотался, и, уверена, Мегуми по тебе скучает. — У меня много дел, — отвечает Тоору. — Лекции сами себя не прочитают только потому, что мне предстоит большая презентация, и серьезно, постдокторанты на кафедре словно прислуга, — драматично вздыхает он, обводя взглядом их маленький кабинет на двоих. Уемура увольняется в следующем семестре, и тогда Тоору получит собственный кабинет, но до тех пор они оба вынуждены ютиться тут, в тесноте. — В самом деле, я со всей этой суетой с подготовкой заработаю круги под глазами. Мои восторженные фанаты из энтомологического общества будут так разочарованы! — Твои восторженные фанаты? — Сасада награждает его равнодушным взглядом. — Я тебя умоляю, Ойкава. У палеоэкологов или энтомологов или кто ты там вообще бывают фанаты? — Когда они выглядят, как я, бывают~, — нараспев произносит Тоору, хлопая ресницами. — На той конференции в Нанкине в прошлом месяце меня пригласили на свидание тринадцать раз, и, по-моему, та докторантка из Лимы чуть не расплакалась, когда я сказал ей, что уже занят. — Вспышкой проносится перед глазами воспоминание о Мегуми, сидящей напротив него в кафе с кольцом в руках. «Тебе вообще есть дело?» — спросила она, а он схватил ее за руку, обвивая пальцы вокруг запястья. — А еще была дочь доктора Хуана. Она действительно расплакалась. Ах-х-х, я обездоливаю женскую часть населения мира! Если честно, жениться с моей стороны практически жестоко! — Я удивлена, что ты не собрал их слезы в бутылку, чтобы потом выпить. — Сасада подходит к его столу. — Это бы помогло тебе пережить эти тяжелые времена с нехваткой сна. Уверена, любители букашек простят тебя за то, что твои исследования тебе важнее мешков под глазами. — У меня нет мешков под глазами, — говорит Тоору, выпячивая нижнюю губу. — Забери свои слова назад, Сасада-чан! — Как бы там ни было, я сегодня утром просмотрела твою презентацию, — говорит она, пропуская его нытье мимо ушей и сосредотачиваясь на черновом варианте скрепленных вместе слайдов, распечатанных со страницами заметок. — Она просто потрясающая, ты столько всего умудрился установить по образцу с марсохода.  — Это все еще не окончательно, — отвечает Тоору, с легкостью переключаясь на другую тему. — Просто теория. Я не могу забегать вперед и утверждать, что уверен, что образцы действительно совпадают. Но если это окажется правдой… — Он роняет руки, постукивая пальцами по краю стола. — Что ж, это определенно даст космической программе пищу для размышлений. — Тебе даже нет тридцати, а ты уже таким занимаешься. — Ей на лицо падает прядь тронутых сединой волос, выбившихся из высокого хвоста. Тоору не уверен, сколько Сасаде точно лет, но он знает, что ей за сорок и у нее двое детей ходят в начальную школу. Она вернулась в университет после рождения сыновей, чтобы закончить получение докторской, и Тоору даже восхищает ее способность распределять время, потому что ему самому вечно не хватает часов в сутках на все, что нужно сделать, а дома из обязанностей у него только забота о любимом растении. — Я должна тебя ненавидеть, Ойкава, но по большей части я просто тобой поражаюсь. Тебе сделали страницу на сайте Токийского университета. Ты видел? — Они выбрали ужасное фото, — высокомерно произносит Тоору, самодовольно улыбаясь. — Но должен сказать, лучшая часть работы заключается в том, что все признают, насколько я замечателен~. Мой племянник считает мою работу противной и скучной, а друзья — просто странной. — Они все по спорту, да? — Она присаживается на край его стола, стараясь не помять никакие бумаги. — Фу. — Я попрошу, я сам был по спорту, — говорит Тоору, выгибая бровь. — В спорте нет ничего плохого. — Он делает паузу. — И не все мои друзья по спорту. Ячи-чан не спортсменка, и Мегуми тоже. — О, ну да, — задумчиво бормочет Сасада. — Но Ячи же была менеджером волейбольной команды в старшей школе, верно? — Тут она усмехается. — Кстати, в прошлом семестре несколько твоих фотографий в волейбольной форме из старшей школы циркулировали среди студенток кафедры биологии. — Что?! — Тоору подскакивает на стуле, сужая глаза. — Где они их взяли? — В интернете, полагаю, — качает головой Сасада. — Оттуда ничего не исчезает, Ойкава. Я думала, ваше поколение в этом эксперты. — Она смеется в ответ на его недоверчивое лицо. — И вообще, это правда, что ты дружишь с Иваизуми Хаджиме? Тоору опускает взгляд к монитору, машинально нажимая горячие клавиши и сохраняя документ с краткими тезисами. — Да, — говорит он. — Мы были соседями до выпуска из старшей школы, а после этого пару лет жили вместе. — Ты жил вместе с капитаном японской олимпийской сборной по волейболу? — Она присвистывает. — По крайней мере ты дружишь с высококлассными спортсменами. — Разве тебе не надо заниматься работой? — спрашивает Тоору, отмечая грамматическую ошибку в последнем пункте документа. — Мне, например, надо. — Но я хочу поговорить про Иваизуми. — Она оглядывается на свой стол в их общем кабинете и вздыхает. — Он придет на твою свадьбу? Может, будет твоим другом жениха? Ну же, Ойкава, он намного интереснее этих ужасных писулек, которые мне сдали студенты. И смотреть на него намного приятнее. — Тогда иди в продуктовый и купи себе йогурт с его лицом на этикетке, а мне дай поработать, — отвечает Тоору, разминая пальцы и пытаясь сосредоточиться на экране. И все равно образ Хаджиме в форме национальной сборной, улыбающегося в камеру с золотой медалью на шее, никуда не уходит, накладываясь поверх трех тысяч слов, описывающих сложности определения возраста останков некоторых видов насекомых. Он трясет головой, прогоняя нежеланные мысли. Он точно не знает, придет ли Хаджиме на его свадьбу. Тот еще не ответил на приглашение. Хотя у него на это есть еще пару недель. Были времена, когда Хаджиме стал бы его шафером. — Ладно, ладно, — соглашается Сасада, слезая со стола Тоору и возвращаясь к себе. — Будь по-твоему, Ойкава. Надеюсь, после конференции с тобой снова будет весело. — Со мной всегда весело, — говорит он, после чего облизывает губы и приступает к следующему разделу.

⚘

Только сойдя с поезда в нескольких кварталах от дома с распечатанной копией законченного тезисного материала в одной руке и банкой кофе — в другой, Тоору вспоминает про неуклонно растущий счетчик неотвеченных голосовых сообщений, которые он все откладывал. Как минимум четыре из них, осознает он, от Ханамаки, на которого Тоору в некотором роде свалил половину приготовлений к свадьбе, потому как всегда считал, что одним из важнейших навыков, приобретенных им в бытность капитаном школьной команды, было делегирование. Он выуживает из кармана телефон, быстро находя в контактах Ханамаки, и подносит к уху, слушая гудки. — Так ты не помер? — отвечает Ханамаки таким голосом, словно ему нет ни малейшего дела. Тоору фыркает в трубку, прижимая телефон плечом и пытаясь найти в сумке нужные ключи, чтобы попасть домой. Он слегка подрагивает — ранний весенний ветер пронизывает тонкую ткань его рубашки. — Какая жалость. — Макки, как ты можешь так говорить? — Он наконец нащупывает искомую связку и торжествующе вытаскивает ее под равнодушный взгляд охранника по ту сторону стеклянных дверей. — Конечно я не помер, что это за вопрос такой?! — О, просто прошло две недели с тех пор, как я звонил тебе, чтобы узнать твое мнение насчет смокингов друзей жениха на твоей свадьбе, и так как ты не перезвонил, я просто предположил, что у тебя в лаборатории что-то пошло не так и ты погиб. Как в начале «Парка Юрского периода». — Он замолкает на секунду. — Я уже прикидываю, что написать в твоем некрологе. — С такими друзьями, как ты, и враги не нужны. — Тоору входит в здание, солнечно улыбаясь охраннику, который, по мнению Тоору, мог бы его впустить, и проходит мимо него к лифту. — Ты же знаешь, что у меня на этой неделе завал на работе. — Это твоя свадьба, Ойкава. Ты можешь уделить пять минут, чтобы выбрать цвет нагрудных платков, тем более что мы оба знаем, что если я выберу за тебя, ты будешь жаловаться на мой выбор до скончания веков. Тоору поправляет сумку на плече и нажимает кнопку пятого этажа. — Я бы никогда, Макки. Я верю, что мои друзья все сделают как надо. — Ага, ну да, — отвечает Ханамаки. — Нам будет по восемьдесят пять, и ты все еще будешь брюзжать по поводу узора. — Он вздыхает. — К тому же, я не Иваизуми. Я не могу читать твои мысли. — Ива-чан тоже не может читать мои мысли! — Тоору выходит из лифта в длинный коридор. Деревянное покрытие на полу ровное и неистертое, новое, как и все здание. — Ему для этого пришлось бы быть рядом, ты так не думаешь? Ханамаки прочищает горло, оставляя замечание Тоору без комментариев. — Ну, теперь, когда ты соизволил мне перезвонить… — Не стоит благодарностей, — вставляет Тоору, пресекая ругань, и, вертя в руках ключ, останавливается напротив квартиры, которую они с Мегуми выбрали четыре месяца назад. — Я рад, что ты понимаешь, какую честь я тебе оказываю. — Ты практически невыносим, Ойкава. Короче, мне нужно оформить заказ на жилеты, бабочки и нагрудные карманы для западной части свадьбы к пятнице. Ты хотя бы прочитал письмо, которое я тебе отправил? — Конечно прочитал, — отвечает Тоору. Он смотрит на входную дверь, пытаясь вспомнить содержание мучительно длинного послания Ханамаки с понедельника. Он пару раз пробежал его взглядом, а потом к нему заглянул студент с вопросом про трахеальные системы кузнечиков, и он на сорок минут потерялся в объяснении про дыры в тораксах большинства насекомых и какие из-за этого появились ужасные сюжетные провисания в последнем сезоне «Super Sentai», откидывая цвета для свадьбы обратно в глубокую темную бездну, где им, по мнению Тоору, самое место. — Эм. — Врешь, — в этот раз голос у Ханамаки веселый. — Ты начал его читать и на что-то отвлекся, так? — А говоришь, ты не можешь читать мои мысли~! — Я просто знаю тебя больше десяти лет, уродец, — смеется Ханамаки. — Я угадал? Если да, Яхаба должен мне тысячу йен. — На сдавленный протест Тоору он смеется только громче. — Просмотри их сегодня и ответь на мое письмо, ладно? Иначе я пришлю к тебе под дверь Мацукаву, и он будет стоять там с палитрой цветов, пока ты не утвердишь вариант. — Макки-чан, нельзя так обходиться со своим капитаном! — Следует молчание, и Тоору крепче сжимает в руке связку ключей. — Слушай, не… заказывай ничего, пока я тебе не скажу. Он наконец вставляет ключ в замок и поворачивает его, а Ханамаки низко стонет. — Как хочешь, — говорит он и разъединяется, когда Тоору открывает входную дверь. Он бросает сумку и телефон на пол гэнкана и придерживает обеими руками чуть теплый кофе, скидывая туфли. В гостиной горит свет, значит, Мегуми дома. Ее не оказывается в гостиной, когда он проходит дальше, или на кухне, где он останавливается, чтобы поставить стакан с кофе на край островка, на котором настояла Мегуми, когда они подыскивали квартиру, вне зоны досягаемости вымахавшей венериной мухоловки, оставить которую настоял он. — Мегуми-чан? Он кладет ключи на столик возле дивана, а сумку — возле своего стола и пускается вглубь квартиры в поисках нее. Он не ожидал ее сегодня увидеть. Она в его спальне, сидит на краю прикроватной тумбочки и смотрит на свою разбросанную одежду. Она поднимает на него взгляд, когда он заходит. Под глазами у нее потеки подводки, а ресницы слиплись от слез. — Я думала, ты будешь настолько мелочным, что поменяешь замки, — говорит она, и Тоору прислоняется к дверному косяку. — Но мой ключ подошел. — Я купил эту квартиру с мыслями о тебе, — говорит Тоору, сглатывая ком в горле. — Зачем мне менять замки? Она ему улыбается, но в этой улыбке нет ни капли радости. У нее на чулках поползла стрелка, рассеянно подмечает он. Она плохо выглядит, будто давно не спала. Тоору думает о том, как он сам выглядит в ее глазах. Она трет левый глаз основанием ладони, размазывая черную краску по лицу, словно боевую раскраску. — Как я и сказала, я думала, ты будешь настолько мелочным. В конце концов, я ухожу от тебя, а мы оба знаем, как ты себя ведешь, когда что-то идет не так, как ты хочешь. «Я ухожу от тебя», — сказала Мегуми, положив кольцо на стол между ними и поджав алые губы. И есть сотни и тысячи причин, по которым Тоору любит насекомых, начиная тем фактом, что тараканы могут прожить целую неделю без головы, и заканчивая абсолютно поразительной правдой, что жуки-геркулесы способны поднимать вес, в восемьсот пятьдесят раз превышающий их собственный, что по сути равносильно человеку, спокойно поднимающему десять слонов. Еще одна особенность насекомых, думает Тоору, вспоминая дрожащую нижнюю губу Мегуми, трясущуюся тогда прямо как сейчас, заключается в том, что они, как правило, не ищут себе пару на всю жизнь. Конечно, есть королевы термитов, которые на протяжении всей жизни спариваются только с одним самцом, и этот король термитов становится отцом всей колонии. Есть еще москиты, разумеется, но москиты большую часть своей жизни проживают личинками, а потом, когда превращаются во взрослых москитов, спариваются и откладывают одну кладку яиц. Очень просто, полагает Тоору, найти себе партнера на всю жизнь, когда все, что ты делаешь — это производишь потомство ровно один раз, а потом идешь и умираешь. Тоору вполне уверен, что может разобраться в брачных повадках москитов. Это брачные повадки людей ему никак не даются, как бы хорошо у него ни получалось раньше читать оппонентов при игре в волейбол. Он смотрит на голую руку Мегуми, а затем нащупывает у себя в кармане кольцо, которое носил с собой всю неделю. — Почему? — Я тебе уже сказала, — говорит она, падая на колени и подбирая охапку одежды, которую она уже посрывала с вешалок. — Потому что для меня ничего осталось. — Но я люблю тебя, — говорит Тоору, испытывая к себе ненависть, потому что это звучит как вопрос. Это получилось случайно, правда. Тоору в некотором роде любит каждого, с кем когда-либо встречался, но Мегуми подходила ему лучше всех. Красивая, умная, интеллигентная, независимая и никогда не сомневается в том, чего хочет. Тоору ей восхищается, прежде всего, и ее характер и внешность ему тоже нравятся. — Я… — Тоору, это не так. — Она давит всхлип, и к глазам Тоору тоже подступает влага. Он смаргивает слезы, потому что не плакал из-за расставаний десять лет, и даже несмотря на то, что по ощущениям на него сейчас давит вес тяжелее, чем жуку-геркулесу под силу поднять, он уже достаточно взрослый, чтобы держать себя в руках. — Ты любишь образ меня, но у меня такое чувство, будто ты постоянно меня с кем-то сравниваешь. — С кем? — требует ответа Тоору, проводя рукой по волосам и сжимая обручальное кольцо так сильно, что оно врезается в пальцы. — Ты знаешь всех моих друзей, и я всего себя посвятил работе, так что у меня нет времени… — Слова безысходно застревают в горле, и он делает глубокий вдох, чувствуя, как по шее ползет красными пятнами жар и оседает на щеках. — В чем на самом деле проблема? Я для тебя недостаточно хорош? — Недостаточно хорош? — Она смахивает волосы с лица и начинает паковать вещи в чемодан, который он купил ей прошлой осенью для их совместного путешествия в Пекин, не удосуживаясь ничего сложить. Это на нее не похоже. Она аккуратна настолько же, насколько Тоору небрежен. — Дело не в… Помнишь, когда ты познакомил меня со своими друзьями? — Она замолкает, сжимая в руках его желтую толстовку, которую он разрешил ей оставить себе, а затем бросает ее обратно на пол. — Иваизуми тогда сказал мне, что мне придется многое тебе прощать, потому что ты зацикленный и упертый и иногда можешь думать только о чем-то одном. — Ива-чан? — Тоору проводит языком по зубам. Игнорируя его вопрос, она продолжает собирать вещи. — Если бы я считала, что все дело в этом, все было бы в порядке, знаешь? Но это не так. Ты что-то ищешь, и у меня этого нет. Я вижу это каждый раз, когда ты пытаешься поговорить со мной о чем-то, что тебе интересно, а я не знаю, что ответить, или когда ты рассказываешь мне историю из старшей школы и я не понимаю шутку. — Она делает дрожащий вдох. — Я слишком во многом тебя не понимаю, Тоору. Тоору протягивает к ней руку, а затем передумывает, опуская ее. — Ты не даешь мне приблизиться к тебе настолько, чтобы узнать тебя. — У нее трясутся руки. — Не важно, насколько ты красивый или как хорошо флиртуешь, тебе не изменить тот факт, что… — Она замолкает и просто вздыхает, после чего захлопывает крышку чемодана. В молнии застревает носок, и она дергает его до дырки вместо того, чтобы расстегнуть молнию и достать его. Молния, наверное, теперь испорчена — между сомкнутыми пластиковыми зубцами торчат участки ткани от носка, смутно подмечает Тоору. Затем он осознает, что это, скорее всего, не важно, потому что никто не хранит чемоданы, которые покупались в паре с кем-то, кого ты выбрасываешь из жизни. — Забудь. Ты не понимаешь. Я… Просто позвони мне, и мы разделим стоимость всего, что не выйдет отменить для свадьбы. — Хорошо, — оцепенело произносит он, позволяя ей протиснуться мимо него в коридор. Он слышит, как она уходит, слишком сильно хлопая дверью, и сползает на колени. В одиночестве в спальне он достает обручальное кольцо, которое он подарил Мегуми полгода назад, почти ровно, с единственным бриллиантом в центре и сапфирами цвета ножек японских стрекоз по бокам. Взрослые стрекозы живут всего полгода. Он выучил это на рисовом поле со своим научным руководителем, спустя ровно семь жизненных циклов стрекозы после того, как бросил волейбол. И так как никто его не видит, он дает волю слезам.

⚘

Тоору сдал вступительные экзамены в Токийский университет через два с половиной года после выпуска из старшей школы. Он сидел в аудитории, полной студентов, которые ходили в среднюю школу, когда он заканчивал третий класс, и многие из них выглядели такими маленькими, сжимая мертвой хваткой карандаши и глядя на надзирателей так, словно пытались разглядеть написанные у них на лбу ответы. Перед началом экзаменов стоял приглушенный гул голосов, и Тоору отстукивал ручкой по столу ровный ритм, пока не осознал, что все на него пялились. Его захлестнуло волнением, которое не отступило, даже когда раздали экзаменационные буклеты с вопросами, на которые Тоору прекрасно знал ответы. — Как все прошло? — спросил Хаджиме, бросив в его сторону полиэтиленовый пакет, когда Тоору сел рядом с ним на скамейку, повесив на одну руку пиджак, а в другой держа калькулятор. Рубашка Хаджиме была мятая, а глаза — сонные; на взгляд Тоору он выглядел так, будто заснул на этой скамейке в ожидании — синяки под глазами и щетина на лице. Хаджиме тренировался до позднего вечера, и Тоору пошел спать, когда он даже не вернулся домой, и ушел на экзамен, когда Хаджиме еще не проснулся. — Легкотня, — сказал Тоору с притворным пренебрежением вопреки своим чувствам. — И вообще, что ты здесь делаешь? Они в последнее время разошлись, словно Тоору уносило течением вниз по реке, а Хаджиме лишь смотрел на это с берега. Он не ждал даже, что Хаджиме будет дома, когда он днем вернется в их общую квартиру. По четвергам днем у F.C. Tokyo всегда были тренировки. Тоору их ненавидел, потому что постоянно задерживался и пропускал повторы «Секретных материалов», которые показывали по телевизору около девяти вечера. — Потому что. — Хаджиме указал на пакет, и когда Тоору его открыл, то обнаружил бутылку сока и упаковку своего любимого хлеба. Подняв взгляд, он увидел, что Хаджиме смотрел куда-то вдаль. — Ты не позавтракал, так что… Тоору тогда улыбнулся, и напряжение, тисками сжимавшее его грудь все сильнее последние несколько дней, отступило, снова позволяя ему дышать. — У-у, Ива-чан, ты что, переживал за меня? — Он наклонился ближе, сталкиваясь с Хаджиме плечами, и придвинулся губами настолько близко к его уху, чтобы точно взбесить Хаджиме. — Знаешь, у меня уже есть мама! И Тоору делал так тысячи, а может, даже сотни тысяч раз, но Хаджиме напрягся, положив ладонь на грудь Тоору и оттолкнув, не сильно, но так, что Тоору чуть не упал, удивленно хватаясь за спинку скамейки и изумленно глядя на своего друга. Челюсть Хаджиме дрогнула, и он убрал руку, словно прикосновение к Тоору обжигало. — Тренировка, — сказал он, не отрывая взгляда от земли и хмурясь. — Ива-чан? Физически Хаджиме был на расстоянии вытянутой руки, но по ощущениям Тоору казалось, будто его лучший друг еще никогда не был от него так далеко. Уходит, подумал он. Уходит. — Ешь свой хлеб, идиот, — угрюмо ответил Хаджиме, вставая и отряхивая тренировочные штаны. — Если умрешь от голода, по тебе, возможно, будет скучать сестра. Сглотнув тугой комок в горле, Тоору открыл упаковку хлеба. От запаха у него заурчал живот. — И не только она. Это была бы трагедия национального масштаба, — ответил он, кое-как выдавливая из себя смешок. — Хотя ты скучал бы по мне больше всех, Ива-чан! Кого бы ты доставал, если бы меня не было рядом? Лицо Хаджиме исказило что-то среднее между гримасой и усмешкой, и он наконец посмотрел Тоору в глаза. Тень в его взгляде оказалась неясной для Тоору, который всегда, до недавнего времени, знал Хаджиме лучше всех. — Не знаю, — сказал Хаджиме, и Тоору ждал, что он скажет что-нибудь еще, но Хаджиме лишь пожал плечами. — Тебе надо поспать, Говнокава. Ты выглядишь измотанным. — Вранье. Я прекрасен и безупречен, а ты просто завидуешь, потому что сам чумазый и небритый. — Он помолчал. — Спасибо за завтрак. — Сейчас время обеда, идиот, — сказал Хаджиме и развернулся, уходя и оставляя Тоору одного на скамейке в окружении других абитуриентов, выплывающих из здания все еще с экзаменом в голове. Тоору смотрел ему вслед, жуя хлеб и гадая, насколько еще от него отдалится Хаджиме.

⚘

В дни, предшествующие презентации, Тоору не говорит про Мегуми ни единой живой душе. Он с головой уходит в работу, обгоняя программу и подготавливая слайды для лекций на три недели вперед, и репетирует ключевые моменты столько раз, что теперь и без листа с тезисами знает, что дальше. Ему проще, решает он, посвятить все мысли Марсу, чем тому, что происходит на Земле. Сосредоточиться на той части его жизни, которая идет по плану, вместо той, которая внезапно, ни с того, ни с сего, полетела под откос. Он считает, что довольно неплохо справляется, пока в пятницу не встречается впервые за несколько месяцев за обедом с Ячи, и она смотрит на него этими своими широкими щенячьими глазами и спрашивает, не случилось ли что-то ужасное. — Конечно нет, — говорит он, улыбаясь ей, но выражение ее лица не меняется, и он утыкается в меню, лишь бы не сталкиваться с ее слишком понимающим взглядом. Она не станет на него давить, он знает, потому что она милая и добрая и совершенно не любопытная. (В отличие от Ханамаки, который пялится на Тоору так, будто Тоору — один из его собственных образцов под микроскопом, или Яхабы, который пытается убеждениями добиться от него чего-то с добродушной улыбкой, призванной замаскировать его потаенную темную жажду знаний.) Но так как Тоору познакомился с Ячи на первом курсе университета, во время, как ни странно, мероприятия по привлечению ресурсов на развитие спорта в префектуре Мияги, ему всегда было сложно удержаться и не вывалить на нее все, когда она так на него смотрит. — У меня, как ты знаешь, в понедельник очень важная презентация, которая наверняка повлияет на финансирование моего проекта в ближайшие несколько лет. — Тебе нравится рассказывать презентации, Ойкава, — отвечает Ячи, теребя пальцы и поглядывая на него. Он чувствует на себе ее взгляд, даже отказываясь смотреть на нее. — Эм, тебе нравится, когда все на тебя смотрят, и ты уверен в своем исследовании, так что… — Она берет в руки меню и затем кладет его обратно. — Тебя беспокоит… что-то еще? Это так мягко; не более чем просьба об информации, и Тоору правда терпеть не может то, как хорошо у нее получается вынуждать его рассказывать ей все. — Я не женюсь, — говорит он. В его голове это звучит лучше. «Я не женюсь» похоже на то, будто это его выбор или решение, а не будто Тоору бросили за три месяца до свадьбы. Ячи шокированно раскрывает рот под стать букве О, когда он наконец переводит на нее взгляд. — Не… женишься? — Да, — отвечает Тоору. — Не женюсь. — Его руки против воли слишком крепко сжимают меню. — Предстоит куча хлопот с отменой всего запланированного. В конце концов, я занятой человек. — Его голос срывается, но лишь немного. Он времен старшей школы не смог бы удержать себя в руках, и ему отчасти приятно, что он научился так хорошо справляться с несчастьями, что теперь может вести себя почти как обычно. К ним подходит официант, ставя перед каждым из них стакан воды, и Тоору заказывает первое попавшееся блюдо в меню после того, как Ячи осторожно выбирает какую-то пасту с морепродуктами. Какое-то время они сидят в тишине, Ячи вертит в руках столовые приборы, салфетку и скатерть, волнуясь тем сильнее, чем дольше тянется молчание. Это мило, лениво думает Тоору. Она всегда была милой, даже когда являлась для него не более чем статистом в роли менеджера Карасуно, когда он еще не знал ее как личность. В итоге она вздыхает и наклоняется вперед, нерешительно пододвинув кончики пальцев на расстояние нескольких сантиметров от руки Тоору, лежащей рядом со стаканом воды. — Что случилось? — О, ты знаешь, как это бывает, — говорит Тоору. — Просто было бы несправедливо по отношению к миру так рано привязывать себя к кому-то одному… — Ойкава-сан, — строго обрывает его Ячи, а затем краснеет, поймав его изумленный взгляд. — Извини, я не хотела перебивать! Просто… — Она машет перед собой руками, полностью залившись румянцем. — Просто у тебя такое грустное лицо, и это не сходится с тем, что ты говоришь, и!.. — Она прикусывает нижнюю губу. Обдумав это, Тоору достает из кармана кольцо. — Мегуми отдала мне его, — тихо говорит он. — Я не знаю точно, почему. Ячи смотрит, как кольцо блестит на свету у него в руках. Они с Яхабой помогли ему его выбрать, когда еще он только решил сделать предложение, потому что у Мацукавы ужасный вкус на украшения, а Ханамаки не подошел бы к вопросу серьезно. А Хаджиме… Ну, Хаджиме готовился к чемпионату мира, полагает Тоору. Был, видимо, слишком занят, чтобы подойти к телефону, и от этого к горлу подступила такая горечь, что больше он не пытался звонить. — Она тебе ничего не сказала? — спрашивает Ячи. — Сказала. Она сказала, я сравниваю ее с кем-то другим и для нее во мне больше ничего не осталось. — Тоору поворачивает голову и смотрит в окно. — Я не знаю, с кем я мог ее сравнивать. Я не… — Он жует верхнюю губу, зажимая кожу между зубами, и встречает внимательный взгляд Ячи. — И разумеется, меня еще много осталось. Мне говорили, что я завидный жених. — Он ей подмигивает, но это лишено искренности, и судя по тому, как ее лицо еще больше смягчается, она это понимает. Но она хотя бы награждает его небольшой улыбкой за старания. — Мне жаль, — тихо говорит она. — Просто… — Он сглатывает. — Мне почти тридцать, и со всем остальным я разобрался. После… — После волейбола, думает он, но ему не хочется это говорить. Он облизывает губы. — После того, как мне пришлось сменить приоритеты, я отучился и устроился работать в университет. Меня уважают в моей сфере деятельности, и у меня хорошо получается то, что я делаю, и я думал… — Он не продолжает мысль, наблюдая за тем, как капелька конденсата ползет вниз по его стакану холодной воды. — С Мегуми я думал, что нашел последний кусочек пазла. — Хмурясь, он смотрит, как бусинка воды растворяется в белой скатерти. — Пазла? — Ну, знаешь, три признака успешного мужчины, — говорит Тоору, показывая три пальца и загибая их по одному. — Престижная работа, финансовая стабильность и хороший брак. Это ему однажды сказала мать, когда ему только исполнился двадцать один год и он еще не решил сдавать вступительные экзамены. Она смотрела на его сестру, которая добилась только одного из трех, со сдержанно-нейтральным выражением лица, от которого Тоору хотелось встать между ними, чтобы мать не могла на нее так смотреть. «Успешный мужчина женится к тридцати годам», — сказала она, и Тоору отложил дату у себя в голове подобно дедлайну. — Эм. — Ячи неуютно ерзает на стуле. — Ты не думаешь… — Она качает головой, проглатывая все, что хочет сказать. — Забудь. — Она нервно смеется. — Не делай так, — говорит Тоору, перегибаясь через стол, чтобы щелкнуть ее по лбу. — Просто говори, что думаешь! Она нерешительно улыбается. — Просто… ты так это сказал… — Она дергает свой длинный светлый хвостик. — Это причина, по которой ты хочешь жениться. Но не причина, по которой ты хочешь жениться на Мегуми-чан! Засасывая нижнюю губу в рот, Тоору рассматривает честное лицо Ячи. — Образ нее, — наконец говорит он. — Это была еще одна причина, почему она за меня не выйдет, которую она мне назвала. — Будь я на ее месте, — говорит Ячи, серьезно глядя на него, — мне бы не понравилось, что кто-то хочет на мне жениться только потому, что его якобы обязывает возраст. Тоору снова смотрит на кольцо, по-прежнему лежащее между ними на столе. — Значит ты считаешь, что она правильно сделала, что ушла от меня? — Он рвано выдыхает. — Я носил его с собой с мыслями, что она позвонит и скажет, что передумала. Но она не передумает, да? Ячи лишь смотрит на него большими грустными глазами, и Тоору подбирает кольцо и засовывает его обратно в карман. Им приносят еду, и Тоору ковыряется в тарелке, прокручивая в голове их разговор, пока Ячи хлюпает своей лапшой, наблюдая за ним, но давая ему возможность подумать. На выходе из ресторана, после того как Тоору оплатил счет, ему приходит сообщение от Ханамаки. «Цвета для друзей жениха», — говорится в нем, и Тоору его игнорирует, убирая телефон в карман и направляясь обратно в кампус дорабатывать часы.

⚘

Тоору познакомился с Мегуми на свадьбе. Один из его бывших однокурсников с бакалавриата женился на своей возлюбленной со старшей школы, и Тоору пришел в своем любимом сером костюме, готовясь мучить его подколами на тему того, что он первый из их группы женился. Он не готовился повстречать только окончившую юридический лучшую подругу невесты, которая резко пресекла его попытки флирта, раздраженно закатив глаза, но слегка улыбнулась, думая, что он не заметит. — Я познакомился с одной девушкой, — сказал он Хаджиме и Мацукаве, когда они вместе выпивали. — На свадьбе. — Он звонко постучал ногтями по стакану с пивом, потому что ему нравилось, как у Хаджиме раздраженно дергалась бровь от таких звуков. — Она интересная, так что я собираюсь пригласить ее на свидание. Он ожидал расспросов, но Мацукава лишь отхлебнул пива, метнув быстрый взгляд в Хаджиме, после чего громко поставил стакан обратно. Молчание было странным, и тяжелым, и в конечном итоге его нарушил Хаджиме. — Ну, и какая она? Тоору надул губы, обидевшись их незаинтересованностью. — Теперь я не хочу вам рассказывать, — сказал он, капризно скрестив руки на груди. — Так как вы не проявляете должного энтузиазма! — У тебя каждую неделю новая девушка, — ответил Хаджиме, уткнувшись взглядом в стол. — С чего, скажи на милость, нам проявлять энтузиазм? — Ее зовут Мегуми. — Тоору пропустил вечные возмущения Хаджиме насчет его привычки распространяться в подробностях о своей активной личной жизни. Хаджиме с шестнадцати лет ворчал на каждого, с кем Тоору встречался, в основном потому, всегда предполагал Тоору, что сам был явно не способен найти себе кого-нибудь. — Она адвокат, и у нее очень длинные ноги. — Ну так пригласи ее, сходи с ней как обычно на пару свиданий, а на следующей неделе встретимся здесь же, и ты расскажешь мне про новую девушку, которая тебе понравилась, — пренебрежительно сказал Мацукава. — Я сомневаюсь, что она согласится сходить со мной на свидание, — тоскливо вздохнул Тоору, подпирая щеку рукой. — Так что ее худшей чертой должен быть ее вкус, если честно. Она была такой грубой, прямо как Ива-чан~. — Я не грубый, Тупокава, — машинально ответил Хаджиме, не поднимая взгляд. Тоору привык к такому от Хаджиме. — Ты просто даже святого доведешь. — Не завидуй моей харизме, Ива-чан. — Тоору положил руку Хаджиме на предплечье, не обращая внимания на то, как напряглись под пальцами мышцы. — Приложи немного усилий, и ты не будешь так безнадежен в романтическом плане. Уверен, в мире есть девушка, которая простит тебе твои брови~. — Заткнись, — сказал Хаджиме, убирая с себя руку Тоору и перекладывая ее на стол. — С моими бровями все нормально. — Ох, Ива-чан, — сказал Тоору, — с твоими бровями ничего не нормально. — И Хаджиме нахмурился, глядя ему прямо в глаза впервые за весь вечер и недовольно поджав губы. — Хотя остальное твое лицо еще ничего. Я мог бы найти тебе девушку. — Не интересует, — коротко ответил Хаджиме и достал из кармана бумажник, кидая на стол несколько купюр в счет своей части чека. — Мне пора идти. — Стареешь, Ива-чан? Ты теперь все время уходишь первым, — сказал Тоору, который выпил уже столько, что вместо игривого его тон получился язвительным, а в словах было больше горечи, чем в пиве, которое они пили весь вечер. Хаджиме вздохнул, прикрыв глаза и откинувшись на сидении. — Да, — сказал он хриплым голосом, и Тоору так сильно злило, что он не мог распознать в нем эмоций; что он не понимал Хаджиме и что каждый метафорический пас, который он ему посылал, падал без удара на пол спортзала. — Старею и устаю, Говнокава. Мацукава пихнул Хаджиме коленом, и Хаджиме криво улыбнулся. — Тогда еще по одной, — сказал он, но Тоору совсем не ощущал это победой.

⚘

— Я слышала, вы скоро женитесь, — говорит одна из участников конференции, стоя рядом с Тоору в очереди в буфет на обеде. Его презентация прошла идеально, ни один из последовавших за ней вопросов не выбил его из колеи, и в конце его удостоили весьма громкими аплодисментами, а также сердечными поздравлениями от всей кафедры. Он нежился в лучах заслуженных тяжелым трудом почестей и позволил себе ненадолго забыть обо всем остальном, но лишь одно напоминание возвращает Тоору обратно прямиком в его жизнь. — Самый популярный лектор среди студентов, успешны в личной жизни, и сегодня все обсуждали ваше исследование, — посмеивается она. — Каково это, когда все в жизни складывается? — Это непросто, но кто-то же должен это делать, — отвечает Тоору с улыбкой в мегаватт, пряча за ней испортившееся настроение. Он встречается взглядом с Сасадой, и та подходит к нему бочком, пытливо поглядывая, после чего с легкостью подключается к разговору, снимая с Тоору обязательство отвечать. — Вымотался сегодня, — говорит он ей. — Трудно быть таким популярным! — Я тебя ненавижу, — смеется она, не замечая подвоха, и Тоору проводит остаток вечера на автопилоте. Когда он идет на станцию, возвращаясь в свою пустую квартиру, ему звонит Ханамаки. — Сегодня понедельник, — говорит он. — Я четко помню, как просил тебя ответить на мое письмо до пятницы, говнюк. Тоору останавливается перед станцией, подальше от потока торопящихся домой после внерабочих посиделок или сверхурочных часов людей. — О, правда? Извини, просто все, что ты пишешь, такое скучное, что я с трудом это читаю… — Так, я дал тебе отсрочку, потому что у тебя сегодня была конференция или что там, но если ты прямо сейчас не назовешь мне цвет, то бог свидетель, Ойкава, все будет в блядскую клеточку… — Никакого цвета, — говорит Тоору, и в этот момент, прямо сейчас — не когда Мегуми паковала свои вещи или когда он признавал перед Ячи, что она не передумает, а именно сейчас, в этот момент, когда Ханамаки на другом конце провода терпеливо ждет, пока он выберет цвет костюмов, это все становится реальностью для Тоору. — В смысле… черный? — говорит Ханамаки спустя пару секунд. Тоору делает глубокий вдох, глядя, как парочка старшеклассников спускается в метро, держась за руки. — Нет, в смысле ничего не заказывай, потому что я не женюсь. — Какого хрена? — Голос Ханамаки теряет свое обычное спокойствие. — С каких пор? — Ну, — говорит Тоору, дергая свой галстук, который внезапно начинает его душить, — с теперешних, полагаю. — Где ты? — спрашивает Ханамаки, и Тоору называет станцию метро. — Я буду через двадцать минут. Купи себе какую-нибудь булочку с карри и подожди меня.

⚘

Возле дома Тоору был парк, в который он часто сбегал, когда наконец был готов признаться себе, что ему грустно. Грусть для Тоору всегда была чем-то, с чем нужно справляться в одиночку, когда бы она на него ни нападала. Скорее всего, потому, что грусть всегда также заставляла его чувствовать себя виноватым. Словно было глупо грустить, когда его жизнь идет только в гору и все всегда в порядке. Хаджиме в итоге всегда находил его раскачивающимся на одних из двух качелей. — Из-за чего киснешь? — Ты когда-нибудь думал о том, насколько мы маленькие, в то время как вселенная такая огромная? — спросил однажды Тоору у Хаджиме, когда им было шестнадцать и руки Тоору с внутренней стороны превратились в сплошные темно-фиолетовые синяки от плохих подач в прыжке. — Ну ты и чудак. — Хаджиме толкнул качели Тоору. — Это же не очередное «пришельцы точно существуют, Ива-чан, серьезно, я смотрел документалку»? Рассмеявшись несмотря на тяжесть в груди, Тоору наморщил нос. — Не совсем. Просто думаю о том, что вся наша жизнь может быть бессмысленна. — Не все ли равно, насколько вселенная большая? — Хаджиме сел рядом, на соседние качели, и качнулся вперед. — Без разницы, правда ли где-то там есть куча других миров. Для нас важен этот. Тоору тихонько хмыкнул, не отрывая взгляд от неба, даже несмотря на то, что солнце еще только заходило и звезд не было видно. — Иногда соревнования по волейболу кажутся всем, но потом я вспоминаю, что есть еще восемь планет… — Тоору оттолкнулся, взлетая на качелях чуть выше, — или, может, семь, если не считать Плутон, но… И это только в нашей солнечной системе. Есть и другие, со своими планетами, и… кажется, что какая разница? Какая вообще разница, что мы делаем? — И вот о такой фигне ты здесь думаешь? — Хаджиме закатил глаза, а затем указал на землю возле металлической балки качелей, где муравьи выползли из своего муравейника, двигаясь в сторону валяющейся рядом хлебной корки. — Посмотри на этих муравьев. Они думают о том, насколько мы больше них? Нет, Тупокава, не думают. Они думают о том, как им разломать эту корку на части и утащить домой, потому что это их цель, так же как твоя цель — одолеть Ушиджиму. — Ива-чан, ты сравниваешь меня с муравьем? — Тоору крепче сжал в руках цепи качелей. — Значит, Ушивака в этой аналогии — хлебная корка? — Ну да, типа того, — сказал Хаджиме. — Суть в том, что тебе не нужно беспокоиться о том, что больше тебя. Пока что ты можешь сосредоточиться на том, что видишь перед собой, и в этом нет ничего глупого. — Что, если то, что я вижу, страшнее, чем мысли про нечто большее? — Солнце опустилось ниже, и небо медленно залилось фиолетовым оттенком. — Что тогда? — Тогда у тебя есть я, — ответил Хаджиме, и по его лицу медленно расползлась кривая улыбка. — Я напомню тебе, что большую часть времени ты неплохо справляешься для муравья. — Он взмахнул ногами, раскачивая качели сильнее, чтобы догнать Тоору. — Но если ты еще раз опоздаешь на тренировку, потому что фотографируешься с девушками-первогодками, я раздавлю тебя ботинком, слышишь меня?! — Да, — сказал Тоору, делая глубокий вдох и позволяя качелям замедлиться. — Я тебя слышу. Тем вечером они сидели там, пока солнце полностью не зашло, и смотрели, как муравьи утащили почти всю хлебную корку, кусочек за кусочком.

⚘

Тоору пьяно склоняет голову в сторону, заваливаясь на Ханамаки. — Я слишком красив, чтобы быть таким нелюбимым. — У тебя не выйдет вечно скрывать свой отвратительный внутренний мир, — отвечает Ханамаки, подливая вина до краев в бокал Тоору. Перед ним на небольшом столике стоят пустые бутылки, мрачно поблескивая в обещании поистине феерического похмелья. — Вот так утешил, — невнятно бормочет Тоору с заплетающимся от уже несчетного количества бокалов языком. — Я рассчитывал, что вы меня подбодрите, а не сделаете еще хуже. Подходите к своей работе серьезнее! — Ты немного драматизируешь, капитан. — Мацукава приподнимает густую бровь, когда Тоору обращает на своего друга несчастный взгляд тяжелых, уставших глаз. Тоору толком не спал уже пару дней, охватываемый тревогой при мысли о том, что все в его жизни рушится, и алкоголь не сильно способствует ясности его ума. — Мы здесь, следим, чтобы ты в итоге не вырубился в луже собственной рвоты на глазах у людей. В понедельник, к тому же. Это настоящая дружба, учитывая, что некоторым из нас завтра на работу к девяти. — Это не считается, если я вырублюсь из-за того, что вы пинали меня, пока я валялся на земле, — отвечает Тоору. Он поднимает голову с плеча Ханамаки и прижимается щекой к прохладному дереву стола, отворачиваясь от обоих своих друзей в сторону набитого паба в западном стиле. Даже в понедельник «Олдгейт» забит своей привычной смесью скучающих по дому иностранцев и шумных офисных работников, а старый британский рок играет настолько громко, что им приходится кричать, чтобы их услышали. Двое непритязательных на вид парней в мягких деловых костюмах, вспотевшие и раскрасневшиеся от пива, отжимаются в наказание за ругательства перед садистского вида барменом, а вокруг них собирается толпа, чтобы посмеяться. Царит хаос, и за это Тоору и любит этот бар; ему нравятся яркие, захватывающие места, даже когда ему грустно. Может, в особенности когда ему грустно, потому что грусть оставляет его пустым, а шум и энергия наполняют, давая силы изобразить уверенность в себе, которую с такой легкостью обретают все его остальные друзья. — Хотя, если честно, хуже уже, наверно, некуда. — Он отхлебывает вина. — Свадьба через три месяца. — Ханамаки поднимает свой бокал с вином, покачивая его и расплескивая по стеклу быстро сползающую красную пелену, а свободной рукой похлопывает Тоору по спине. — Она, наверно… Она же не серьезно ушла, верно? Может, она просто злится? Она не злилась. Она была грустной, и когда Тоору не понял, она посмотрела на него так, словно он… словно с ним что-то было не так. Тоору всегда немного боялся, что это окажется правдой. — Она оставила ожерелье с нашими инициалами, которое я подарил ей на Рождество, возле миски с фруктами рядом с венериной мухоловкой и не забрала обратно обручальное кольцо, когда неделей позже пришла за своими вещами. Она не вернется. — Рядом с венериной мухоловкой? — удивленно переспрашивает Мацукава. — Той самой, которую тебе пять лет назад подарил на выпускной Иваизуми? Она все еще жива? — И ты держишь ее на кухне? — подхватывает Ханамаки, делая неуместный, на взгляд Тоору, акцент на месте расположения. Мухоловки едят мух, а мухам нравятся спелые фрукты. Это, по мнению Тоору, было логичнее всего, даже если Мегуми это всегда казалось странным и она постоянно не решалась взять что-нибудь из миски. — Разумеется она жива, — отвечает Тоору. — Я прекрасно могу позаботиться о растении! — Он кладет руку поверх глаз, закрываясь от тусклого света в баре. — Я же ученый. — Ты зацикливаешься и никогда не бываешь дома, — раздается спокойный голос у него из-за спины, а ему в волосы зарываются знакомые пальцы, слегка царапая ногтями кожу, и тянут вечно непослушные пряди. — Я не ждал, что она протянет дольше месяца с твоей халатностью. Тоору поднимает мрачный взгляд на Хаджиме, на котором чистая и на удивление стильная одежда: рукава закатаны почти по локоть, а три верхние пуговицы расстегнуты, оголяя все еще загорелую с Южной Америки шею. Он даже не знал, что Хаджиме летал на другую половину земного шара, но Мацукава непринужденно упомянул это, когда Тоору после первых нескольки бокалов тихо спросил, придет ли сегодня Хаджиме. — Ты подарил мне подарок с мыслями, что я его убью? Какой ты жестокий, Ива-чан~. Хаджиме фыркает и сужает глаза, пристально рассматривая Тоору и подмечая мятую рубашку, которую у Тоору не было возможности переодеть, и, возможно, раскрашенные после злосчастного приключения в пятницу кончики пальцев, когда он помогал Сасаде помечать новых фукусимских бабочек Zizeeria. — Я подарил тебе подарок с мыслями, что он тебе понравится, — произносит Хаджиме спустя какое-то время. — Ты сейчас еще в худшем состоянии, чем обычно. — Меня бросила невеста, — отвечает Тоору. — Я имею право быть в плохом состоянии! — Он выпрямляется, скидывая пальцы Хаджиме. У него кружится голова, и только рука Ханамаки на спине не дает ему свалиться со стула. — И все мои друзья надо мной только издеваются! Вы самые худшие друзья. — По крайней мере мы покупаем тебе много вина, — добавляет Мацукава. — Может, не самые худшие, — великодушно уступает Тоору. — Но все равно прилично проседающие в общем рейтинге качества друзей. Вы как навозные жуки дружбы. В смысле да, у вас крутые рога, как у быка, но еще вы, знаете, говнюки. — В мире нет большего говнюка, чем ты, — говорит Ханамаки, корча гримасу в сторону Тоору. — И во-вторых, почему тебе обязательно надо было упарываться по насекомым? — Он думает, что они похожи на пришельцев, — говорит Хаджиме, усаживаясь напротив Тоору, настолько близко, что в прохладном баре Тоору чувствует исходящий от него жар, но не настолько, чтобы они могли столкнуться ногами. — Это просто осуществление желаний. У Хаджиме растрепаны волосы, отросшие чуть длиннее, чем он раньше предпочитал. Тоору не видел его четыре месяца, несмотря на то, что они живут в одном городе. Не видел его дольше тридцати минут с тех пор, как сделал предложение Мегуми. — За изучение насекомых, — говорит Тоору, обводя языком зубы, — платят намного больше, чем за изучение НЛО, несмотря на то, что насекомые являются доказательством существования внеземной жизни. — И теперь Ойкава проводит исследование каменных образцов с Марса, — говорит Мацукава. У него в руках все то же пиво, которое он пьет с тех пор, как они зашли сюда два часа назад. — Может, последним будет смеяться он. — Или он перечитал «Игры Эндера», — бормочет Ханамаки на границе слуха Тоору, и Тоору устремляет на него шокированный таким предательством взгляд. — Не смотри на меня так! Ты только этим и занимался последние два года студенчества, когда бросил волейбол. — Он прав, Говнокава, — говорит Хаджиме, встречаясь взглядом с проходящей мимо официанткой, чтобы заказать выпить. Он просит выдержанный виски, и официантка, красивая и кокетливая, улыбается ему и кивает, не спеша записывая его пожелания в тонкий блокнот и слегка наклоняясь вперед, так, чтобы показать открытую зону ключиц, а ее волосы блестят на свету. Хаджиме, будто не замечая, просто в благодарность улыбается ей этой кривой неловкой потерянной мальчишеской улыбкой, которую всегда приберегает для девушек, и кладет мозолистые пальцы на один из чистых стаканов, наливая в него другой рукой воду из кувшина. — Я был твоим соседом по комнате, и ты действительно только этим и занимался. Тоору делает еще один большой глоток вина. Они прикончили третью бутылку. Ему, наверно, стоит остановиться, но благодаря конференции ему завтра не надо на работу, и дома некому возмутиться, если он завалится пьяным или проведет всю ночь, обнимая унитаз. Дома никого нет, потому что от него ушла невеста, а в квартире, за которую он подписал договор аренды десять недель назад, с дополнительной спальней для ребенка, насчет которого он всегда сомневался, живет только один человек, и это Тоору. — Эй, — произносит Мацукава, перегибаясь через стол и щелкая Тоору по лбу. — Давай ты снова будешь на нас выеживаться. Это было лучше, чем такой угрюмый вид. — У меня всегда отличный вид, — сообщает Тоору Мацукаве в ответ, скосив глаза в попытке недовольно посмотреть на упершийся ему между бровей палец. — Сейчас — нет, — говорит Ханамаки, после чего кидает задумчивый взгляд на пустую бутылку из-под вина как раз в тот момент, когда официантка возвращается с заказом Хаджиме. — Хочешь заказать еще бутылку? Хаджиме осторожно отхлебывает свой виски. Видимо, он оказался удовлетворен, потому что следом он делает глоток побольше и ставит стакан на стол. Затем пододвигает свой полупустой стакан с водой к Тоору. — Выпей лучше это. — Я не хочу воду, — говорит Тоору, сильнее наклоняясь к Ханамаки и вытягивая под столом ноги, пока не врезается в Хаджиме. Хаджиме быстро отодвигается, и Тоору подмывает вытянуться еще сильнее и переплести их ноги, только чтобы посмотреть, как Хаджиме пытается непринужденно уйти от контакта. — Вода для людей, которые хотят что-то соображать. — Или, — говорит Хаджиме, — для людей, которые не хотят умереть от алкогольного отравления. — Зачем ты вообще пришел, если собрался только докучать мне? — Тоору подчеркнуто поднимает бокал с вином и осушает его. — Ты все равно последнее время не удостаивал меня своим обществом, и я бы обошелся и без нравоучений. Ханамаки неуютно ежится, Мацукава отводит взгляд в сторону, а Хаджиме наклоняется вперед, ставя локти на стол и складывая руки вокруг своего стакана. — Я не читаю тебе нравоучения, тупица. — Он крутит стакан большими пальцами, обводя контуры инкрустированного узора. — Если бы я это делал, я бы использовал волейбольный мяч. — И твои брови бы сдвинулись вот так, — говорит Тоору, имитируя фирменный сердитый взгляд Хаджиме. Мацукава, который только что глотнул воды, давится. — Я не выгляжу так! — говорит Хаджиме, сводя брови именно так, и Ханамаки тихо прыскает Тоору в ухо. — Не переживай, Ива-чан, это не худшая часть твоего лица. — Тоору играется с ножкой своего бокала. — А может, тебе стоит переживать, так как мое лицо безупречно, и даже я не могу удержать девушку. — Он смеется и, даже будучи пьяным, понимает, что это, скорее всего, звучит ужасно. Морщинка между бровей Хаджиме пролегает глубже, а уголки его губ опускаются вниз в одном из его нейтральных выражений. — Порой в отношениях все идет не так, как нам хочется, — говорит он, глядя на золотистую жидкость в стакане, который он по-прежнему крутит в своих больших руках. — У тебя дерьмовый характер, но не совсем неприятный. — Каждый хороший профессор немного эксцентричен. — Тоору приподнимает бровь и изгибает почти онемевшие губы в хитрой улыбке. — Чтоб ты знал, в январе у меня по результатам семестра были лучшие оценки за расположение к себе и коммуникативные навыки. — Это не считается, если им приходится мириться с твоим бредом всего три часа в неделю, — говорит Ханамаки. — Полагаю, ты прав, — говорит Тоору. — В конце концов, только люди, с которыми я общаюсь больше всего, устают от меня. — Он едва удерживает на лице улыбку, когда у него екает сердце. — Верно, Ива-чан? Хаджиме не отвечает. Лишь смотрит на Тоору, и его глаза в тусклом освещении бара кажутся темнее обычного. Он перестал крутить стакан и теперь просто очерчивает пальцами квадратные выемки в стекле, составляющие узор. — Нечего сказать? — Тоору закрывает глаза и делает глубокий вдох. Когда он их открывает, Ханамаки и Мацукава переглядываются, а Хаджиме смотрит на свой виски. Тоору тянется через стол и уводит его у него. Пока он тащит стакан к себе, немного проливается ему на пальцы, так что он облизывает их, а затем подносит стакан к губам и делает большой глоток. Хаджиме хмурится сильнее, и Тоору сияет. — Это тебе за то, что игнорируешь меня, Ива-чан! — На него накатывает волна головокружения, и он снова кладет голову Ханамаки на плечо, все еще сжимая в руке стакан с виски, поставленный в опасной близости к краю. — Я ненавижу, когда меня игнорируют. — Он утыкается лицом в мягкую рубашку Ханамаки. — Мне по-прежнему грустно. Макки-чан, еще вина. — Ладно, — медленно произносит Ханамаки, а Мацукава пожимает плечами и закидывает в рот горсть орешков к пиву, — полагаю, на данном этапе от еще одной бутылки хуже не станет. — От вина не бывает хуже, — говорит Тоору. — Вино это фрукт, а фрукты полезные. Сквозь полуприкрытые веки Тоору видит, как Хаджиме явно с трудом удерживается от протеста. Тоору облизывает губы и чувствует вкус виски. — Ты точно ученый? — дразнит Мацукава, и Тоору смеется, делая еще один глоток из стакана Хаджиме. Хаджиме не пытается его вернуть. От еще одной бутылки вина, вместе с остатком украденного виски, определенно становится хуже, и когда официанты выносят чеки, уведомляя об оплаченных счетах, забирают разом стаканы, а бар готовится к закрытию, Тоору делает от силы два шага от стола, прежде чем спотыкается, еле-еле избегая столкновения с уборщиком посуды, нагруженным подносами со стаканами. Хаджиме перехватывает его поперек живота, прижимая к теплой груди, и Тоору падает назад, а не вперед. — Аккуратней, Ойкава, — говорит Хаджиме прямо ему на ухо, после чего отстраняется. Хотя совсем от Тоору он не уходит, перемещая руку с его живота на талию. Тоору облокачивается на Хаджиме для равновесия, пока они идут к выходу, и Хаджиме пахнет волейболом, думает Тоору. Еще он пахнет старшей школой, свежим дезодорантом и спортзальным мылом, но, возможно, для Тоору это одно и то же, так как этим для него и была старшая школа. Соревнования и Ива-чан и больше почти ничего. Тоору даже через рубашку чувствует, какая у Хаджиме горячая рука, и это становится еще заметнее, когда они выходят на улицу, где ветер продувает даже через пелену сильного опьянения. Ханамаки отдает Мацукаве наличные в счет половины чека, так как все пришлось оплатить кредитной картой Мацукавы, и они оба, сами не слишком трезвые, нечаянно пихают друг друга локтями, возясь с кошельками. — Ты меня трогаешь, — говорит Тоору, и Хаджиме убирает руку, словно не замечал этого, пока Тоору не обратил на это внимание. — Я ядовитый? — Не в этом дело, — говорит чересчур трезвый Хаджиме. Тоору никогда не видел Хаджиме пьяным; ни разу за четыре года проживания в одной квартире, и ни разу позже. — Тогда в чем? — Тоору наклоняется вперед, глядя сверху вниз на Хаджиме, который так и не догнал его по росту. — Значит, я заразный? — Последнее слово звучит невнятно, но Тоору кажется, Хаджиме все равно понимает, потому что он тихо и медленно вздыхает, едва слышимо через ветер. — Пора домой, Ойкава, — говорит он, полностью отодвигаясь, когда Тоору прислоняется к голой стене. — Я не хочу домой, — икает Тоору. — Дом далеко, а у меня перед глазами все кружится. — Еще дома пусто, но эта часть не для ушей остальных, даже если он пьян. — Может, я лягу спать здесь. — Для этого немного холодновато, — говорит ему Мацукава, слегка посмеиваясь. — Как думаешь, нам стоит посадить его в такси, или он его просто заблюет? — спрашивает Ханамаки со смесью отвращения и очарования, которую Тоору часто слышит, когда впервые показывает своим студентам террариумы с тлями. — Я честно никогда не видел, чтобы настолько пьяный человек все еще держался на ногах. — «Держался на ногах» это немного перебор, — говорит Мацукава, раз за разом тыкая Тоору в щеку. Тоору пытается отпихнуть его руку, но промахивается и не падает только благодаря снова быстро подхватившему его Хаджиме. — Боже, может, не надо было давать ему пить последние пару бокалов? — Когда Говнокава кого-либо слушал? — отвечает Хаджиме. — Верно. — Ханамаки цокает языком. — Уже почти полночь, а мне надо домой, так что давайте решать, что с ним делать. — Он живет всего в десяти минутах на автобусе отсюда, — говорит Мацукава. — Не очень далеко. Тоору переносит больше веса на Хаджиме и замечает, что его мышцы напряжены. У него, наверное, была сегодня тренировка, бессвязно думает Тоору, и поэтому у него так натянуты мышцы. — Ты плохо размялся, — бормочет Тоору. — Ты так потянешь что-нибудь. Хаджиме вздрагивает. — Я провожу его до дома, — говорит он. — Мне завтра в зал только к трем, и Ойкаве пойдет на пользу прогулка. — По-моему, это только когда ты слегка подвыпил, — с сомнением отвечает Ханамаки. — Мне кажется, когда ты пьян, это превращается в сплошные просьбы лечь спать на лавочке в парке или потерю телефона в канализационной шахте. — Я не настолько пьян, — пытается сказать Тоору, но язык не поворачивается, опровергая его слова. — Я дойду до дома, если надо. — Он закрывает глаза и еще сильнее облокачивается на Хаджиме, когда мимо них проталкиваются выходящие из бара и направляющиеся в следующий люди, чья ночь еще только начинается. На улице, наверное, холодно, но его тело сковало таким приятным онемением. В груди больше не болит так сильно. «Мегуми», — думает он на пробу, и ничего не болит. Все, что сейчас есть — это тяжесть в желудке и заполняющий голову шум и сильный и теплый Хаджиме. — Я могу сам о себе позаботиться. — Ну да, — говорит Мацукава. — Ты уверен, что справишься, Хаджиме? — В голосе Мацукавы есть что-то странное, и Тоору не может понять, что, потому что его мозг будто плавится, и мыслительный процесс идет намного медленнее обычного. — Я могу… Ну, если тебе не до того, я смогу отвести его. — Я забочусь об этом парне с пяти лет, — произносит Хаджиме после долгого молчания. — Уверен, у меня достаточно практики. — Ну, тогда ладно, — говорит Мацукава, а затем снова тыкает Тоору в лицо — для верности, видимо. — Не помри сегодня, дружище. — Худший друг, — бурчит Тоору, не удосуживаясь открыть глаза или снова попытаться отмахнуться, и Мацукава смеется. Он слышит, как они уходят, и наконец разлепляет веки, усилием воли фокусируя взгляд. — Ты не обязан меня провожать, если не хочешь. Ты хоть знаешь, где я живу? — Будет слишком много проблем, если ты и вправду помрешь, — коротко отвечает Хаджиме, хватая Тоору за руку чуть выше локтя. — И да, я знаю, где ты теперь живешь. Пойдем, Ойкава. — Мне почти тридцать, а ты все еще пытаешься изображать мою мамочку. — Несмотря на эти слова, он тащится следом за Хаджиме, направляясь, Тоору почти уверен, действительно в сторону его новой квартиры. — Откуда ты знаешь? — Что знаю? — Мою квартиру, — хмыкает Тоору. — Ты там никогда не был. Хаджиме колеблется. — Она была обратным адресом. На свадебном приглашении. — Ну да, — говорит Тоору, а затем останавливается, чувствуя, как крутит живот. — Которое ты так и не вернул. — Он моргает. — Кажется, меня сейчас стошнит. — Серьезно? — Может, нет, — говорит Тоору, снова начиная идти. — Я тебе сообщу, если ситуация изменится. — Ты такой придурок, — говорит Хаджиме. — Поверить не могу, что кто-то присудил тебе ученую степень. Тебе завтра будет так хреново, и ты сам будешь в этом виноват. — Можно подумать, тебе есть дело, будет ли мне завтра хреново, — невнятно отзывается Тоору, и Хаджиме крепче сжимает пальцы над локтем Тоору. — Можно подумать, тебе есть дело, что со мной вообще происходит. — Конечно мне есть дело, урод, — говорит Хаджиме так же грубо, как он раньше говорил Тоору лучше заботиться о себе после тренировок, когда они были всего лишь учениками старшей школы. Теперь голос Хаджиме ниже и не срывается в конце оскорблений. — Если я не вижусь с тобой постоянно, это еще не значит, что мне нет дела. — Кого ты пытаешься обмануть, — отвечает Тоору. Он смотрит, как одна нога шагает вперед другой, и земля плывет. Он и правда перебрал, и он за это заплатит, но по крайней мере он не чувствует ничего внутри. — Ты определенно меня выкинул, Ива-чан, словно я тебе был больше не нужен. Слишком бесполезный, чтобы брать с собой. — Не неси чушь, — отрезает Хаджиме. — Ты сам перестал приходить на игры и начал избегать вообще всего, что связано с волейболом! — Он выдыхает. — Черт, я не хотел этого говорить. — Как будто я хотел смотреть, как ты играешь, когда сам не мог! — Тоору пытается метнуть в Хаджиме злобный взгляд, вот только он не может определить, какой из трех у него перед глазами настоящий. — Ты сам, — говорит Хаджиме так тихо, что Тоору едва слышит его, — сказал мне не бросать только потому, что ты не можешь играть. — Разумеется, — огрызается Тоору. — Но я не собираюсь смотреть, как тебе пасует ублюдочный Тобио-чан, когда никто никогда не будет пасовать тебе так же хорошо, как я! — Он хватается за живот. — Это не значит, что я не хочу видеть тебя совсем, Ива-чан. — Ну да, — говорит Хаджиме настолько тихо, что Тоору чуть не пропускает. — Я знаю. — Он останавливается посреди дороги и не занятой поддержкой Тоору рукой хватает его за подбородок, поворачивая его лицо так, что теперь он смотрит на Хаджиме в центре — вероятно, настоящего. — Я знаю, Говнокава. Но мне тоже было не особо легко, ясно? — Не сомневаюсь, быть прославленным олимпийцем для тебя чрезвычайно тяжело, — говорит Тоору, пытаясь изобразить усмешку, которая в результате, вероятно, больше похожа на гримасу. — Хреново, наверное, сниматься в рекламе спортивных напитков и висеть на стенах у тысяч детей как знаменитый капитан японской национальной сборной. — Тяжело не это, — отвечает Хаджиме, и Тоору сглатывает. — Ты порой так зацикливаешься на себе. Ты никогда не замечал… — Хаджиме замолкает. — Хотя было бы лучше, если бы я с тобой просто игрался. — Интересный у тебя способ показать, что ты скучал по мне. — Тоору выдергивает руку. — Я сам дойду до дома. — Ну разумеется, — сухо отвечает Хаджиме. — Ты на ногах еле стоишь, идиот. — Я годами сам добирался до дома из баров, — говорит Тоору. — Без тебя я пью чаще, чем с тобой, знаешь ли. Несмотря на то, как сильно ты по мне скучаешь. — Почему мы сегодня ругаемся из-за этого? — Хаджиме проводит по волосам рукой, хмурясь так сильно, что даже своим заплывшим взглядом Тоору может это различить. — Потому что от меня ушла Мегуми, — говорит Тоору. — А ты ушел от меня еще до того, как она появилась в моей жизни. — Я не уходил от тебя, — говорит Хаджиме. — Мне просто нужно было… Тоору игнорирует его, говоря поверх него: — И вот ты заявляешься сегодня, крутишься вокруг меня, провожаешь до дома и все такое… — Мысли Тоору спотыкаются, и он вцепляется в рубашку Хаджиме, сминая в руках ткань и снова собираясь с мыслями. — Меня это бесит, Ива-чан, потому что, знаешь, может, я забуду. Обхватив пальцами запястья Тоору и не давая ему упасть, Хаджиме вздыхает. — Что забудешь? — Что во мне есть что-то, из-за чего ты не хотел быть рядом со мной. Будет лучше, если ты просто уйдешь, если не собираешься все время быть таким. У меня есть Макки и Маццун и… и еще Ячи с Яхабой. Я не… — Внутренности Тоору скручивает. — Я не в отчаянии, и ты этого никогда не говорил, но очевидно, что мы больше не лучшие друзья. Ты не хочешь быть моим лучшим другом. Ты перестал этого хотеть когда-то в последние пять или шесть лет, и я не могу понять, почему. Что я сделал? Раньше я всегда мог на тебя рассчитывать. Даже когда все было плохо, я мог на тебя рассчитывать, а потом ты… — Тоору откидывает назад голову. — Бац! Пока-пока, Ива-чан! — Люди расходятся по множеству причин. — Хаджиме слегка тянет Тоору, отчего он спотыкается. Тоору придерживается за его плечо, а Хаджиме кладет руку Тоору на талию. — Это не обязательно потому, что кто-то что-то сделал не так. — Его пальцы слишком сильно впиваются, но слишком сильно лучше, чем никак, когда Тоору сомневается, что ноги готовы продолжать его нести. — К тому же, сейчас все плохо, и я здесь, не так ли? — Что насчет завтра? — спрашивает Тоору, роняя голову Хаджиме на плечо, когда они снова начинают идти, не желая тратить энергию и держать ее прямо. — Ты будешь здесь завтра? Хаджиме вычерчивает пальцем круг чуть ниже ребра Тоору, и это жжет. — Пойдем домой, Тупокава. — Уверен, моей венериной мухоловке без меня ужасно одиноко, — бормочет Тоору Хаджиме в шею, и Хаджиме смеется, сотрясая их обоих. — Ты совсем не изменился, да? — Он убирает руку Тоору от своей рубашки, и по меркам Хаджиме, который двигается так же резко, как разговаривает, он делает это бережно. — Ты такой самовлюбленный. — Я еще как изменился, — говорит Тоору, закрывая глаза в попытке побороть головокружение и веря, что Хаджиме не заведет его в канаву. — Это ты тут по-прежнему пользуешься таким же дезодорантом, как в старшей школе. — Почему ты вообще это заметил? — голос у Хаджиме сухой и слегка надламывается, когда Тоору прижимается ближе и снова вдыхает запах Хаджиме. — Мне всегда нравилось, как ты пахнешь, — говорит Тоору. Его губы проходятся по мягкой коже на шее Хаджиме, и Хаджиме вздрагивает. — Я раньше лучше всего засыпал в те дни, когда ты оставался на ночь, или после, когда мои подушки пахли тобой. — Оу, — произносит Хаджиме, а затем отстраняется, и Тоору, пошатываясь, прислоняется спиной к холодному стеклу. — Где твои ключи? — Мои ключи? — Тоору облизывает губы, запоздало осознавая, что стекло — это дверь в его дом. — В кармане, — говорит он, подумав как следует, но не пытается их достать — его руки весят каждая по тысяче килограмм. Тоору глубоко вдыхает вечерний воздух, но медленнее от этого мир крутиться не начинает, поэтому он снова закрывает глаза. Он слышит тихий стрекот первых цикад сезона, непрерывный и машинный. Они громче летом, когда массово размножаются, но этим летом было несколько очень теплых дней, и… И рука Хаджиме ныряет в его карман, скользя по передней части бедра в поисках ключей. — Щекотно, — шепчет Тоору, и Хаджиме раздраженно выдыхает, опаляя его щеку жаром. — Тебе надо в кровать, — говорит Хаджиме. У него нетвердый голос, и Тоору не может понять, почему, ведь он выпил от силы глоток. — Я посплю здесь. Послушаю цикад. — Для них еще слишком рано, — отвечает Хаджиме, вытаскивая и рассматривая связку ключей, и переводит взгляд с нее на дверь, после чего изучает две ключ-карты. — Но они уже такие громкие. Эта карта открывает входную дверь? — У самцов цикад более развита брюшная полость, чем у самок. — Тоору прищуривается. — Поэтому они настолько громче. Это брачный зов. — Он тыкает пальцем в голубую карту. — Эта от двери. — Поэтому ты такой громкий? — Хаджиме берет Тоору за руку и тянет его внутрь, когда дверь отъезжает в сторону. — Брачный зов? — Я скорее самец бабочки, — говорит Тоору, позволяя Хаджиме затащить его в лифт. Он нажимает на кнопку, нечаянно задевая соседние этажи, и заваливается на дальнюю стену. — С яркой раскраской, чтобы привлекать как можно больше внимания. От скучных избавился естественный отбор. Хаджиме тихо усмехается, и звук разносится эхом по лифту. — Ты никогда не будешь скучным, Ойкава. Лифт останавливается, и Хаджиме собирается выходить, но Тоору ловит его за рубашку. — Еще один, — говорит он ему. — Я нажал лишних кнопок. Они выходят на этаже Тоору, и Тоору доходит до двери, пока не вспоминает, что ключи у Хаджиме. — Я открою, — говорит ему Хаджиме, вставляя ключ в замок и впуская его в квартиру. Тоору скидывает обувь и проходит в гостиную, минует коридор и направляется прямиком в спальню. Он ведет рукой по стене для равновесия, пока не добирается до спальни. Открывая дверь, он на секунду представляет, как Мегуми пакует вещи, а затем картина сменяется неряшливой реальностью его личного бардака: скопившаяся за неделю рабочая одежда разбросана по полу вперемешку с пижамой. Не обращая на это внимания, он идет вперед, пока не врезается коленями в кровать, и падает лицом вниз на мягкое лоскутное одеяло. Его сделала для него мама Хаджиме, когда они с Хаджиме сняли ту первую квартиру в Токио, всего в двадцати минутах ходьбы от тренировочного зала F.C. Tokyo. Кажется, с тех пор минула вечность, и, потираясь об него щекой, Тоору осознает, что с годами оно стало таким мягким. — Ложись в постель нормально, — говорит позади него Хаджиме. — Ты вообще никогда не доносишь свои вещи до корзины? — А смысл? — произносит Тоору в одеяло, не заботясь о том, можно ли разобрать его слова. — Здесь никто, кроме меня, не живет. — Ты был таким же, когда мы жили вместе. — Он подтягивает Тоору на кровать, словно Тоору вообще ничего не весит, несмотря на то, что ему самому кажется, что все конечности слишком тяжелые, чтобы ими шевелить. Переворачивая его, Хаджиме убирает волосы Тоору со лба. — Так что не используй это оправдание. — Ты не считаешься, — говорит Тоору, совершенно не помогая Хаджиме вытаскивать из-под него одеяла и укрывать его, пригвождая к кровати. — Ты Ива-чан. — Если я схожу на кухню и принесу тебе воды, ты ее выпьешь? — Нет, — произносит Тоору, словно борясь с течением, чтобы говорить. — Не ходи никуда. — Я только на кухню, — говорит Хаджиме. — У тебя завтра будет такое похмелье. — Не уходи, — говорит Тоору, закрывая глаза и зная, что до утра он их уже не откроет. — Я устал от того, что ты уходишь. Я устал от того, что все от меня уходят, но в особенности ты. — Ойкава… — Останься, — говорит Тоору, и он хочет, чтобы это прозвучало настойчиво, но не знает, получается ли, и засыпает.

⚘

Когда Тоору впервые напился, ему было девятнадцать, и единственным, что он заметил, помимо странного дурмана, было то, что он наконец мог двигаться, не чувствуя резкую боль в колене. Хватило трех банок пива на пустой желудок на диване перед устаревшим квадратным телевизором в их с Хаджиме общей квартире. Старый фильм про Мотру, который он смотрел, давно закончился, и вместо него шли международные новости, но пульт был далеко, а Хаджиме еще не пришел домой, так что подать его было некому. Сестра Тоору принесла ему пиво, не спросив его, и просидела с ним, пока он пил первое, смеясь над его скривившимся от вкуса лицом. — Зачем ты это мне принесла? — спросил у нее Тоору, и она ухмыльнулась, очень напоминая в этот момент самого Тоору. — Не говори маме, — сказала она, не отвечая напрямую. — Она и так считает, что я на тебя плохо влияю. — Она права. — Тоору провел большим пальцем вдоль мягкой алюминиевой банки, скользкой от конденсата. — Я такой милый мальчик, а ты тут развращаешь меня… — Ага, ну да. По-моему, это ты на меня плохо влияешь. — Она затем сузила глаза, оглядывая его. — Ты по-прежнему похож на самого себя. — Кем мне еще быть? — Хаджиме звонил, — признала она. — Он волновался за тебя и сказал, ты отказываешь говорить о… Ну, я принесла пиво на случай, если ты все же захочешь поговорить. — Взятка? — Тоору постучал указательным пальцем по подбородку. — Не худший подход ко мне. Тебе надо было принести мне вкусняшек! — Я же твоя сестра. — Она достала из коричневой кожаной сумки коробку с тортом и передала ему. — И все равно, не знаю, почему я решила, что ты расскажешь мне что-то, что отказался говорить своей второй половинке. — Моей второй половинке? — Тоору фыркнул. — Если бы мы с Ивой-чаном объединились, я бы составлял две трети, так как был бы внешностью и характером. — Он откинулся на диван, неудобно выгибая спину и допивая пиво, к вкусу которого уже привык. — Я надеялась, характер будет от Хаджиме, — ответила она, поднимаясь и собираясь на выход. — Моя жизнь стала бы легче. — Она потрепала его по волосам, запуская в них пальцы. — Не пей все, не то Хаджиме меня убьет. — Он все еще мне не мамочка, — ответил Тоору, закрывая глаза и наслаждаясь прикосновениями. — Не ему решать, сколько алкоголя я буду употреблять. Его сестра лишь понимающе хихикнула. — Однако это ему придется тащить тебя в ванную, чтобы проблеваться. — Выпутав пальцы из его грязных растрепанных волос, она наклонилась и поцеловала его в лоб. — Поправляйся скорее, Тоору. Я приведу на этой неделе Такеру, чтоб он тебе подокучал. Когда она ушла, Тоору открыл вторую банку. Хаджиме вернулся домой и конфисковал остальное, прежде чем Тоору успел открыть непослушными трясущимися пальцами четвертую. Тоору сжал и разжал пустую руку, а затем поднял взгляд затуманенных глаз. — Это мое, — в конце концов произнес он. — Ты уже достаточно пьян, — сказал Хаджиме. — И они теплые. Я так понимаю, заходила твоя сестра. — Ты поздно, Ива-чан, — сказал Тоору, и Хаджиме нахмурился, положив холодную руку на загривок Тоору. — Поздно, поздно, поздно. — Ты похож на придурка, — ответил Хаджиме, после чего убрал руку и сел рядом с ним на диван. — С раскрытым вот так ртом. Ты как окунь. Иностранные новости на фоне сменились с английских на китайские, когда Тоору усилием воли сосредоточил взгляд на Хаджиме. Тот был потный и теплый после тренировки, несмотря на прохладные пальцы, которые мягко легли на бедро Тоору, чуть выше его нового толстого пластикового ортеза. — Грубо! — Тоору слабо пихнул Хаджиме, уперевшись ладонью в его влажную футболку. — Если бы я жил в океане, я бы определенно был русалом. — Тоору икнул, чувствуя в горле привкус пива. — В меня бы влюбилась вся Окинава, и в мою честь слагались бы народные песни, а еще… — Он снова толкнул Хаджиме, все так же безрезультатно. — А еще таргетированная реклама для туристов про самых привлекательных морских обитателей. — Сколько же в тебе дерьма, — сказал Хаджиме, хватая Тоору за запястье и сильнее разворачивая его к себе на диване. Тоору привалился к Хаджиме, уложив голову ему на плечо. — Или, может, я был бы сиреной, завлекал бы рыбаков на верную смерть своим голосом. — Плечи Хаджиме затряслись от смеха, и Тоору прикрыл глаза, не убирая головы. — Мне от твоего голоса точно хочется сдохнуть. Пальцы на запястье Тоору слегка напряглись, а затем разжались. Другой рукой Хаджиме провел вдоль ортеза Тоору, щекотно скользя по его коже и возвращая внимание Тоору к части его тела, которую он игнорировал с первых нескольки глотков пива. — У русалов нет колен, — сказал тогда Тоору, и Хаджиме резко вдохнул, вынуждая Тоору открыть глаза. Наклонив голову так, что он размыто видел рот и челюсть Хаджиме, Тоору через силу рассмеялся. — Это было бы не так плохо. — Русалы вообще не играют в волейбол, — в итоге ответил Хаджиме. Рука на бедре Тоору казалась все тяжелее с каждым словом, словно их вес был реален и присутствовал в прикосновении Хаджиме. Новости пошли на японском, и Тоору погрузился в историю про самый большой арбуз, поставивший мировой рекорд, снова икнув. Пиво плескалось где-то у него в желудке, и вся легкость, которую принес алкоголь, почти прошла, сменившись тошнотой и пустотой, которую он еще не решил, чем заполнить. — Я уйду из команды, — сказал он, и единственной выраженной реакцией Хаджиме было то, как он прижался теплой щекой к виску Тоору. В конце концов, главный врач команды сказал Тоору, что шансы попасть в стартовый состав с рецидивирующей травмой от нагрузок у него были не очень высокие и что колено, которое он повредил, перенапрягаясь в старшей школе, не будет служить ему верой и правдой. — Да, — сказал Хаджиме. — Я знаю. — Но тебе уходить нельзя, — приглушенно пробормотал Тоору в плечо Хаджиме. — Я капитан, так что ты должен меня слушать, Ива-чан. — Я никогда в жизни тебя не слушал, Говнокава, — было ответом Хаджиме. Тоору сделал глубокий вдох. — Ты всегда меня слушаешь, — сказал он. — Даже когда больше никто этого не делает. — Он рассмеялся. — Я, наверное, не могу быть капитаном, если не могу играть. Внезапно на плечи Тоору легла тяжелая рука Хаджиме, и его сгребли в полу-объятие, при этом осторожно стараясь не задеть колено. С бегущим по венам алкоголем у Тоору ушло несколько секунд, чтобы осознать, что он уткнулся головой аккуратно под подбородком Хаджиме. — Эй, — сказал Хаджиме, — не забывай, что ты не как Кагеяма. — Что… — Тоору прикусил нижнюю губу. — Что это еще значит? Не издевайся надо мной, Ива-чан. — Ты не юное дарование, — продолжил Хаджиме. — Ты стал одним из лучших связующих в школьном волейболе тяжелым трудом и упорством, а не потому, что ты был рожден для игры в волейбол или что-то такое. Так что… — Так что что? — Тоору вцепился рукой в его футболку. — Ты пытаешься мне сказать, что это ерунда, что я не могу играть? Потому что… — Нет, идиот, — перебил Хаджиме, и в его голосе промелькнула та нотка раздраженной заботы. — Я пытаюсь тебе сказать, что… — Он вздохнул. — Что для кого-то вроде тебя на волейболе свет клином не сошелся, так как ты, ну… как бы невероятный. — Последняя часть была скомкана, но для Тоору это было самым четким из всего, что Хаджиме когда-либо говорил. — Ты можешь заниматься чем хочешь, потому что такой ты человек. С одной стороны, Тоору хотелось расплакаться от столь редких для Хаджиме сантиментов и укрыться его словами, словно одеялом, оградившись от холодного страха, который сковывал его последние две недели. С другой стороны, однако, он не смог устоять и выпутался из объятий Хаджиме, глядя на него сквозь ресницы и изгибая губы в самодовольной ухмылке. — Ива-чан, — проворковал он, — ты считаешь меня невероятным? В смысле, разумеется это так, но я никогда не думал, что ты в открытую это признаешь! Если ты хочешь пару уроков… — Я так тебя ненавижу, — прорычал Хаджиме, слегка отталкивая его и снова создавая между ними расстояние. Он не смотрел Тоору в глаза, но нагнулся вперед и подцепил пульт, который лежал вне зоны досягаемости Тоору, переключая канал на повтор старого «Super Sentai» по TV Asahi, а затем поднялся и принес Тоору стакан комнатной воды, впихнув его Тоору в руку со словами «не подохни».

⚘

Похмелье Тоору, когда он наконец просыпается, — это пульсирующий, корчащийся монстр у него в голове, с противными скользкими щупальцами, тянущимися к его пищеводу и опутывающими желудок. — Убейте меня, — обращается он к пустой комнате, и, к сожалению, небеса не разверзаются и никакой удар молнии не избавляет его от страданий. Он нехотя продирает глаза, которые беспощадно жжет от оставленных на всю ночь контактных линз. Садясь в постели, он трет лицо, пытаясь проморгаться. Когда мир снова по большей части приобретает четкость, он поворачивается к прикроватной тумбочке и обнаруживает стакан воды. «Пей», — написано резким и угловатым почерком Хаджиме в той же форме, в какой он раздает команды собаке своей матери. Хаджиме, вспоминает Тоору, постепенно воскрешая в памяти события вечера, привел его вчера домой. Уложил Тоору в постель и укрыл одеялом, а потом сидел рядом с ним, пока он либо не заснул, либо не отрубился, как убитый. Тоору берет стакан с водой и выпивает. Он ужасно себя чувствует. Вчерашняя одежда неприятно липнет к потному от алкоголя телу, но это лишь еще одна отвратительная деталь его нынешнего состояния. Его телефон громко вибрирует у него в кармане штанов, и Тоору, все еще глотая воду, подцепляет его кончиками пальцев и берет в руку. Это сообщение от Мацукавы. «Ты пережил эту ночь или покинул земли смертных?» Щурясь в экран, он быстро отвечает: «почему вы с Макки-чаном оба в последнее время пытаетесь меня похоронить?». Затем, отбросив телефон в сторону, Тоору усилием воли встает с кровати и тащится в ванную, чтобы хоть немного привести себя в порядок. Приняв душ и почистив зубы, он начинает намного лучше осознавать, что происходит вокруг него. Сплевывая зубную пасту, он видит обручальное кольцо Мегуми на стеклянной полке возле раковины, где он оставил его после обеда с Ячи на прошлой неделе, наконец выложив его из кармана. «Что мне с ним делать?» Может, он все еще пьян, но в груди у него теперь пустое принятие, даже несмотря на то, что немного ужаса по-прежнему возникает при мысли о звонке сестре. И маме. О боже, мама. Он полоскает рот и для верности плещет в лицо водой, после чего возвращается в спальню и подбирает с пола домашние штаны и футболку из токийского Диснейленда, в которой он обычно спит. Хаджиме купил ее ему спустя две недели после выпуска из старшей школы, когда они приехали по приглашению рекрутера посмотреть условия F.C. Tokyo. («О, ты купил мне подарок! — Тоору ткнул Хаджиме в предплечье. — Это свидание, Ива-чан~? Надо было мне сказать! Я бы взял тебе милые животные ушки для наших селфи!» «Я подумал, что если куплю тебе эту, то, может, мне не придется следующие шесть лет лицезреть ту, с неоновыми рожами Микки Мауса», — ответил Хаджиме, покраснев и заломив брови так, что они напоминали сердитых гусениц.) Одевшись, он выходит из спальни и направляется на кухню, пытаясь вспомнить, есть ли что-нибудь в холодильнике. Не то чтобы Тоору так часто бывает дома — у него столько дел в лаборатории, — и в последнее время он был слишком занят, чтобы покупать свежие овощи или что-то, что может испортиться, если он забудет про это во всей этой суматохе с презентацией. Только стоя в гостиной он замечает терпкий запах бульона комбу и, заглянув на кухню, он видит Хаджиме, по-прежнему одетого во вчерашнюю одежду и склонившегося над кухонной стойкой лицом к лицу с венериной мухоловкой Тоору. — Ты все еще здесь, — выпаливает Тоору, не подумав, а затем закусывает губу, когда Хаджиме поднимает на него взгляд, изгибая губы в полуулыбке. У него синяки под глазами и тень щетины на щеках и подбородке, а облегающая широкие плечи рубашка безнадежно помята. Будучи трезвым, Тоору может впервые за многие месяцы нормально рассмотреть Хаджиме вблизи и запомнить все малейшие изменения во внешности своего друга. Он заметил отросшие волосы, но не новый тонкий шрам на внешней стороне ладони или свежие синяки от трудных приемов, покрывающие его руки. — Ты… — Голос Хаджиме надламывается, и он прочищает горло. — Ты вчера попросил меня остаться. И я остался. Подойдя к противоположной стороне кухонного островка, Тоору облокачивается на него. — И ты остался, — отвечает он, после чего тыкает указательным пальцем в одну из ловушек венериной мухоловки. Тонкие розоватые волоски шевелятся, чувствуя что-то небольшое, что можно съесть, и Хаджиме перегибается через стойку и откидывает его руку в сторону. — Не делай так, — говорит Хаджиме. — Помнишь, как тебя раздражало, когда Ханамаки тряс перед тобой едой в качестве приманки, чтобы ты не отвлекался на математике? — Растения — не такие чувствительные создания, как я, — отвечает Тоору, несильно сжимая руку в кулак и больше не трогая растение. — Особенно Хаджиме-чан. Он у меня крепкий орешек. Хаджиме удивленно поднимает брови. — Ты назвал свою венерину мухоловку в честь меня? — Ты мне его подарил, — говорит Тоору. — К тому же, здорово было иметь Иву-чана, который не может ничего ответить~! — Стуча ногтями по мраморной столешнице, Тоору подмечает, как легко Хаджиме вписывается в его кухню. Даже краска на стенах оттеняет загар Хаджиме — весеннее солнце уже оставило свой след на его щеках и переносице. — Я правда удивлен, что она еще жива, — говорит Хаджиме, бросив на нее последний взгляд и затем повернувшись обратно к кипящему на плите бульону. — У тебя дома даже тебе есть нечего, так что я не понимаю, как что-то неспособное тебе напоминать заботиться о нем выжило под твоей заботой. — Я прокликал по необходимым ссылкам в интернете, — смеясь, говорит Тоору, рассеянно потирая все еще слегка больную голову. — Даже если она ест предмет моего профессионального исследовательского интереса. — Он наблюдает, как под тонкой рубашкой перекатываются мышцы на спине Хаджиме, когда он отбрасывает комбу и бонито из бульона даси. — У каждой ловушки уходит неделя на то, чтобы переварить одно насекомое — ну, знаешь, если это насекомое среднего размера, — а у Хаджиме-чана их сейчас только четыре. А еще не нужно кормить каждую ловушку, как только она открывается. Мухоловки могут месяцами жить только на том, что ловят сами. — Тоору упирается локтями в стойку и кладет лицо на ладони, следя за уверенными движениями Хаджиме, который возвращает бульон даси на плиту в новой кастрюле, поставив залитую свежей водой комбу на другую горелку снова закипать. — Это на самом деле довольно восхитительно, насколько Хаджиме-чан выносливый! Он идеальный питомец! — Только ты мог решить, что плотоядное растение — идеальный питомец, Тупокава. — Только ты мог мне его купить, зная, что так будет! Хаджиме фыркает, снимая крышку с новенького контейнера с красной мисо-пастой, открыв до этого не один выдвижной ящик в поисках столовых приборов. — Ты предсказуемый, — говорит он, добавляя две полные ложки пасты в кастрюлю. Он слегка колеблется, размешивая ее. — По крайней мере, для меня, так как я единственный, кто знает, что ты пересматривал ту сцену из «Чужого 3», где один из ксеноморфов съедает бегуна, примерно тридцать раз подряд, попутно делая заметки про его зубы. — Знать типологические данные такого рода очень важно, — надменно отвечает Тоору и обходит стойку, вставая рядом с Хаджиме и заглядывая в кастрюлю, пока Хаджиме достает доску для резки. — У меня был зеленый лук? — Последний, — отвечает Хаджиме. — Тофу нет, так что придется прожить без него. Я сделал рис, — он указывает на рисоварку, от которой поднимается пар, — и у тебя было несколько яиц, но теперь в твоем холодильнике, считай, пусто. В шкафчиках, вообще, тоже пусто. — Он постукивает пальцем по мисо-пасте. — Это, сушеная комбу и немного уксуса — в общем и целом все, что у тебя есть. — Ты сейчас выглядишь ужасно по-домашнему, Ива-чан, — говорит Тоору, слегка наклоняясь к Хаджиме. Он ждет, что Хаджиме отодвинется, и несколько удивляется, когда тот этого не делает, а тоже немного наклоняется, прижимаясь в ответ. Взгляд Тоору взлетает к лицу Хаджиме, но у него не выходит его прочитать — Хаджиме не отрывает глаз от зеленого лука, который он аккуратно нарезает тонкими колечками. — А ты выглядишь ужасно похмельно, Ойкава. — Хаджиме облизывает губы. — Я так понимаю, твоя неве… Мегуми тоже не любила готовить? Так как у тебя тут нет даже соевого соуса, не говоря уже о чем-то еще. — Она… — Тоору медленно чешет шею, дергая растянутый вырез своей футболки из Диснейленда. — Ну, вроде того. Она вообще тоже занятая. — Решив отвлечь себя поиском мисок для супа и риса, Тоору пересекает кухню. — К тому же, она еще толком не въехала. Перевезла только одежду и косметику. Вещей на один чемодан. — Слегка трясущимися руками он со звоном ставит на столешницу белые миски. — Хорошо, наверное, что было так просто собрать все и уйти. — Все правда образуется, Ойкава, — говорит Хаджиме после затянувшегося молчания. — Ты оправишься, как и всегда. Оправляться от разочарований Тоору приходилось так много раз, что он, черт возьми, может указывать это в резюме, сразу после «не врезал Кагеяме или Ушиджиме, несмотря на то, как часто они на это напрашивались» и «однажды сфотографировался с Кяри Кяри Паму». — Конечно оправлюсь, — говорит Тоору, упрямо выпячивая подбородок. — Тем не менее, Ива-чан, мне не нужно, чтобы меня учил, как справляться с разбитым сердцем, человек, который вообще не может себе никого найти. — Краем глаза он видит, как Хаджиме замирает, переставая помешивать бульон. К его безымянному пальцу прилип кусочек лука, а от поднимающегося из кастрюли пара его кожа влажно поблескивает в свете пробивающегося через окно солнца. — Да что ты об этом знаешь? Хаджиме сглатывает, его кадык дергается, и Тоору старается не замечать, какими темными и густыми становятся его ресницы, когда он прикрывает веки. — Ты по-прежнему такой засранец, — говорит тогда Хаджиме, убавляя свободной рукой огонь и возвращаясь к помешиванию бульона. — Ты меня обожаешь и хочешь кормить, — машинально отвечает Тоору, с легкостью окунаясь в ритм часто повторяющейся перепалки, несмотря на время, прошедшее с тех пор, когда они последний раз были наедине, занимались обычными вещами и просто были… вместе. — Верно, Ива-чан? — Я хочу тебя кормить, это правда, — говорит Хаджиме, протягивая руку для миски. Тоору берет одну и ставит на его большую мозолистую ладонь. У Тоору к этому времени уже прошли все мозоли от волейбола, сменившись мозолями от его любимой гелевой ручки на внутренней стороне большого и указательных пальцев. У Хаджиме они по-прежнему украшают верхнюю часть ладони, где происходит столкновение с мячом при ударе. — Я скормлю тебя крокодилу! — Не венериной мухоловке? — беспечно спрашивает Тоору. — Может, в этом и заключался твой план все это время, Ива-чан! Ты пытался от меня избавиться! — Венерины мухоловки едят только насекомых. Ты, конечно, тот еще вредитель, но это немного другое. — Он аккуратно наливает суп в миску. — К тому же, мне не нужно тебя убивать. Ты явно через пару дней сам бы помер от голода. — Во-первых, — говорит Тоору, обменивая пустую миску на полную и отходя с ней в другой конец кухни, где у окна стоит небольшой стол, — венерины мухоловки едят не только насекомых. Они также едят небольших лягушек. Хаджиме-чан съел одну у Такеру, когда я оставил его у сестры на время переезда. — Он снова пересекает кухню, в этот раз — чтобы наложить рис им обоим, пока Хаджиме относит к столу вторую миску с супом и два сырых яйца. — А во-вторых, я бы не помер от голода. Вон в том ящике прямо рядом с холодильником лежат все мои меню на доставку! Таким образом, после неизбежного разочарования при открытии холодильника мне не нужно делать ни шагу, чтобы решить, чем я буду ужинать! — У него на лице растягивается улыбка где-то из разряда торжествующих и самодовольных. Хаджиме смотрит на него какое-то время, по-видимому, разрываясь между раздражением и нежностью. — Как ты еще не заработал себе авитаминоз, Говнокава? Сердце Тоору болезненно сжимается от того, как редко он видел это выражение лица в последние несколько лет. Он скучал по Хаджиме, пускай и позволил им отдалиться друг от друга. Однако он этого не говорит. Он лишь улыбается чуть шире и приносит рис и две белые суповые ложки к столу, где уже ждет их завтрак. — Обучающиеся периодически угощают меня фруктами. Какой смысл в слугах, если они не приносят тебе вкусняшек? — Они твои студенты, а не слуги. — На губах Хаджиме играет едва заметная улыбка. — Ешь, пока не остыло. — Хорошо, мам, — говорит Тоору, хлопая ресницами, и Хаджиме закатывает глаза и вытаскивает из стакана с чистыми палочками две несочетающиеся пары, передавая одну Тоору, а вторую оставляя себе. Тоору разбивает яйцо над горячим рисом и помешивает белок, давая рису приготовить его, пока желток обретает форму по краям. Когда он замечает, что Хаджиме не шевелится, он поднимает глаза и видит, что Хаджиме просто… смотрит на него, а его палочки лежат на краю миски с рисом. — Ива-чан? — Я не пытался от тебя избавиться, — говорит Хаджиме. — Я бы никогда… не захотел так сделать. Потому что ты важен, и я действительно… хочу находиться рядом с тобой. Тоору моргает, чувствуя, как веки цепляются за высохшие контактные линзы, которые он так и не снял. Он мысленно переносится назад, к моменту, когда обвинил Хаджиме в этом, а потом еще дальше, к прошлому вечеру. «Во мне есть что-то, из-за чего ты не хочешь быть рядом со мной». — Ива-чан… — начинает Тоору, положив палочки и сцепив руки вместе, после чего наклоняется вперед, заглядывая Хаджиме прямо в глаза. — Почему ты сегодня такой сентиментальный? Ты умираешь? Это как в сюжете «Жить» от Куросавы… — О боже мой, — говорит Хаджиме, и Тоору проглатывает счастливый смех, который пытается вырваться из него, пробираясь через горечь и сожаления и неуклонную вездесущую тьму, в которую он с трудом не погружается с головой. — Нет, идиот, это не как в сюжете «Жить», у меня нет неизлечимой болезни… Тоору продолжает как ни в чем не бывало, будто Хаджиме ничего и не говорил: — …и ты, пытаясь получить от жизни максимум в свои последние дни на Земле, внезапно осознал, что не можешь жить без меня?! — Он театрально вскидывает руку ко лбу. — Подожди, ты смотрел «Жить»? Кто ты такой и где мой Ива-чан?! Хаджиме с громким стуком роняет голову на стол. — Ты, наверное, — приглушенно говорит он абсолютно смирившимся голосом, — самый абсурдный человек, которого я когда-либо встречал. — Сочту это за комплимент, — говорит Тоору и отправляет в рот огромную порцию покрытого яйцом риса.

⚘

Любимым профессором Тоору в колледже был не преподаватель астрофизики, который в красках рассказывал про черные дыры и выстраивание планет в ряд и что луны Юпитера окружают его из-за какой-то сложной комбинации гравитационных тяг. Вместо него Тоору полюбилась эксцентричная лепидоптеролог по имени Мигучи, которая вела у него основы зоологии и которая в промежутке между работой и полевыми выездами поведала ему тысячи малоизвестных фактов о мотыльках. Мигучи большую часть времени проводила в лаборатории за изучением мутировавших бабочек с Фукусимы и платила Тоору тысячу йен в час за помощь в анализе усеченного размаха крыльев бледно-голубых мотыльков или упадке зрения, обнаруженного у более пятидесяти процентов третьего поколения самцов. Когда он спросил у нее, почему ей это так интересно, она улыбнулась, задумчиво глядя на него через стекла очков толщиной с расстояние от последней костяшки до кончика мизинца Тоору. — Ну, — сказала она, — в основном потому, что в детстве я была помешана на Мотре. — Она рассмеялась. — Но еще насекомые, можно сказать, старейшие на планете сложные живые организмы, и это, черт возьми, довольно круто. Девушке Тоору на тот момент не особо нравились зарисовки муравьев, которые Тоору разбрасывал по всей их с Хаджиме квартире. Она морщилась и гримасничала, но Хаджиме лишь внимательно их рассматривал и позволял Тоору болтать о том, как ему нравится то и это — прямо как в детстве, когда Тоору учил его правилам волейбола или рассказывал про каждое созвездие в небе. — Я подумываю получить высшее образование в области зоологии, — сказал однажды Тоору, сидя на диване с куском пиццы в одной руке и тетрадью по биохимии, которую он пачкал жиром, — в другой. Хаджиме, выпендрежник, делал на полу отжимания одной рукой, и Тоору откусывал как можно больший кусок пиццы каждый раз, когда Хаджиме поднимал взгляд, раз уж он был слишком занят едой и не мог навалиться ему на спину, чтобы «добавить сопротивления». — Это ужасная идея? Это слишком странно? — Изучай то, что тебе интересно, Говнокава, — грубовато сказал Хаджиме, не глядя Тоору в глаза и уткнувшись взглядом в пол, и, пыхтя, продолжил упражнения. — Даже если это странно. Ты и так капец странный, и ты никогда не будешь счастлив, если будешь заниматься тем, что для тебя скучно. — Хм-м, — произнес Тоору и затем нарисовал на полях ботсванского жука-голиафа в таких деталях, что его девушка вскрикнула, когда в следующий раз заглянула ему через плечо, когда он занимался. Она бросила его сразу после того, как он официально решил сменить специальность, не выдержав растущей коллекции моделей насекомых по соседству с фигурками «Чужого» и «Super Sentai» в их с Хаджиме квартире. В итоге в тот вечер, когда она с ним рассталась, Тоору засиделся допоздна, поедая мороженое вместе с Хаджиме и объясняя разницу между европейскими и китайскими уховертками. Он рисовал зубочисткой картинки в тающем десерте, прямо как когда-то рисовал волейбольные стратегии, и хотя это никак нельзя было назвать хорошим днем — его бросили и ему пришлось заполнять тонну бумаг по переводу, — Тоору впервые за долгое время чувствовал себя собой, просто сидя рядом с Хаджиме на полу и делясь с ним чем-то, что ему нравилось.

⚘

Родители Тоору по-прежнему живут в том же доме, где он вырос, на самой окраине Мияги, и когда он останавливается напротив него, аккуратно припарковав машину на узкой подъездной дорожке за отцовской Хондой Цивик тысяча девятьсот девяносто второго года, он скользит взглядом по низким японским кленам, загораживающим переднюю часть дома. Мама Хаджиме поливает свои весенние цветы — оранжевые и желтые, как многие годы назад — и поднимает взгляд, когда он выходит из машины. — Тоору, это ты? — Она выключает шланг и закрывает рукой глаза от солнца. — Ты такой высокий! — Это же вы говорили в прошлый раз! — Тоору демонстрирует свою самую очаровательную улыбку. Он любит маму Хаджиме. Она сдержанная и такая же терпеливая, как втайне Хаджиме. Довольно сильный контраст в сравнении с мамой Тоору, которая разводит драму на постоянной основе. — Вы же знаете, что я не расту уже пять лет, мама. — Ты так редко приезжаешь, что я каждый раз поражаюсь! — Она качает головой. — И Хаджиме тоже! Мы бы не отпускали вас в Токио, если бы знали, что это значит, что мы больше никогда не увидим своих сыновей! — Может, я приезжаю в Мияги не так часто, потому что хочу, чтобы кто-нибудь восхвалял меня за то, что я высокий! — Он дует губы. — Теперь, когда я ученый, меньше людей на регулярной основе говорят мне, какой я красивый! Она улыбается, хлопая его по плечу. — Я видела, как твоя мама возвращалась домой из магазина примерно полчаса назад. Она знает, что ты приезжаешь? — Нет, — говорит Тоору и морщится. — Я не звонил заранее. Но мне надо с ними кое о чем поговорить, так что я поехал. — Не надо было ехать одному! — хмурится она. — Дорога занимает больше четырех часов, молодой человек, а уже вечер! — Яхаба, один из моих кохаев из Сейджо, поедет обратно со мной — он планирует навестить друга в Токио. Так что я только сюда ехал один. (Яхаба узнал от Ханамаки про расставание Тоору когда-то в промежуток между вечером понедельника и утром среды и позвонил во время перерыва на обед в среду, устроив Тоору что-то среднее между допросом с пристрастием и лекцией на тему того, что друзьям надо сразу все рассказывать. «Ты растерял все уважение к моему званию старшего, Яхаба-чан, — проныл Тоору в трубку, получив позабавленный взгляд от Сасады, которая сидела с ногами в своем офисном кресле, скинув туфли, и ела огромной ложкой йогурт, разговаривая по видеосвязи с одним из своих детей. — Мне нужно было время, чтобы осознать!» «Вам нужно было время, чтобы пострадать, вы хотите сказать, — ответил Яхаба. — Иваизуми всегда говорил, когда мы еще учились в старшей школе, что если вас оставить без присмотра, вы чересчур загонитесь, и мы все знали, что это правда».) — Ну что ж, — говорит мама Иваизуми, глядя на положение солнца в небе, а затем снова на цветы. — Мне надо закончить работу в саду. Надеюсь, ты хорошо проведешь время с родителями. — Она делает паузу. — Вы же с Мегуми не ждете уже ребенка? — смеется она. — Вы с сестрой оба бежите впереди паровоза. — Нет! — Тоору категорично мотает головой. — Ничего такого. — Он переводит взгляд на дом. — Мне, пожалуй, стоит поторопиться, пока они не начали ужинать. — Передай моему сыну, чтобы приезжал в гости, Тоору, — говорит она с нежной улыбкой, снова включая шланг и возвращаясь к поливу цветов, а Тоору поднимается по ступенькам к входной двери дома родителей. Он стучит, хотя у него есть ключ, и ждет, слыша шаркающие шаги матери за дверью. Замок поворачивается, следом звякает дверная цепочка, повисая на двери, а затем выглядывает его мать с расширяющимися от удивления глазами. — Тоору! — сияет она, и не успевает он среагировать, как его проводят в гостиную, где, скрестив ноги, сидит его отец в майке и тренировочных и просматривает финансовые страницы газеты, попивая пиво и жуя нарезанную дыню. Тоору садится рядом с ним и тоже берет кусочек дыни, на что отец поднимает бровь, глядя поверх газеты. — Что привело тебя домой в пятницу вечером без звонка? — Отец переворачивает страницу, и Тоору облизывает липкие от дыни губы, пока мама гремит на кухне, скорее всего, все еще заканчивая ужин. — Кое-что случилось, — говорит Тоору. — О чем мне нужно с вами поговорить. («Ты не можешь откладывать разговор со своей матерью, — сказал ему Ханамаки во вторник, обозначив стоимость аннулирования аренды смокингов и плату за неустойку, которую потребовали в месте проведения церемонии за позднюю отмену брони. — Я знаю, что тебе не хочется, но надо. Как можно быстрее. Пока ситуация не накалилась. Ты же знаешь свою маму». «Ага, — ответил Тоору. — Знаю».) — Хорошо, — говорит отец, облизнув большой палец и потянувшись за очередным куском дыни. — После ужина. Сидя вот так рядом с отцом, под звуки готовки матери на кухне и шелест газеты, Тоору вспоминает времена, когда ходил в среднюю школу. Его сестру тогда перевели по работе в Токио, и она уехала жить отдельно с не умеющим толком ходить Такеру на руках, и неодобрение их мамы казалось тяжелее, чем все учебники по медицине его сестры в коробках, которые Тоору относил к грузовику. После того, как она уехала, дома стало тихо, и в те редкие вечера, когда Тоору не был у Хаджиме дома или не тащил Хаджиме в спортзал Китадая на позднюю тренировку по волейболу, он всегда садился рядом с отцом, и они оба молчали. Тоору не тихий по натуре. Ему нравится говорить и заполнять тишину, а не сидеть в молчании, и когда ему не предоставляют никакое занятие, он обычно устраивает суматоху, пытаясь найти какое-нибудь занятие. С отцом, однако, порой бывает просто вот так. Единственный человек помимо него, с которым Тоору может вести себя довольно спокойно, это Хаджиме, но Хаджиме и сам не очень любит тишину, пускай он и куда менее разговорчивый, чем Тоору. Поэтому, наверное, они и дружили так хорошо, даже если по большей части они с Хаджиме разные, как день и ночь. Тоору почти не притрагивается к еде, пока мама делится с ним всеми местными сплетнями, рассказывая различные истории про пожилую пару, которая работает на младшую дочь с рынка, у которой, судя по всему, «никудышный» парень, который занимается «чем-то-с-компьютерами», и Тоору задает вопросы в подходящее время и смеется, когда полагается. Это не особо сложно, так как его мама хорошо рассказывает истории. Большую часть времени Тоору думает, что получил как минимум шестьдесят процентов своего характера от нее. Когда с ужином покончено, а в руках у Тоору чашка теплого чая, его отец наконец вздыхает. — Итак, что привело тебя сюда сегодня, Тоору? — Он поправляет очки и улыбается, и Тоору вяло улыбается в ответ. — И почему ты не взял с собой Мегуми? — У матери в руках своя чашка чая. — У нее слишком много работы? Мне нужно обсудить с ней пару моментов насчет свадьбы. Я, в принципе, могу ей позвонить, но было бы намного удобнее, если бы она могла сама приехать и посмотреть на цветы! Тоору упирается языком в нёбо. — Свадьбы не будет, — говорит он, и следующее за этим молчание очень отличается от того, в котором они сидели с отцом перед ужином; ужасное и густое, не дающее Тоору дышать. — В смысле, мы с Мегуми не женимся. — Это абсурд, — говорит его мать. — Конечно вы женитесь. Позвони ей прямо сейчас и извинись за то, что ты там натворил, Тоору. — Дело не в… — Тоору проводит рукой по волосам. — Просто ничего не выйдет, мам. Его отец низко хмыкает и кивает, но мать хмурится. — Ты уверен? — Да, — говорит Тоору и затем уныло улыбается. — Это же не вчера случилось, и даже если я ей позвоню и скажу все, что, как мне кажется, она хочет услышать, Мегуми не передумает. У его матери удрученное лицо, и Тоору думает, что это несправедливо, что бросили его, но ведет себя так, будто ее обидели, его мать. — Ох, Тоору, — говорит она, встречаясь с ним взглядом. — Уверена, для тебя найдется подходящая девушка. Мы представим тебя брачному посреднику и, может, подберем тебе девушку чуть-чуть помоложе, не с такой занятой работой, как у Мегуми. К горлу Тоору подступает тошнота от одной только мысли о том, чтобы встречаться с кем-то, пока он видит размазанную подводку и влажные щеки Мегуми, когда закрывает глаза ночью, а ее обручальное кольцо по-прежнему напоминанием лежит в ванной. Это наводит его на мысли о том, что сказала Ячи за обедом в пятницу, про желание жениться на Мегуми или просто жениться. Это наводит его на мысли о том, как он покупал кольцо и думал: «Да, она будет мне хорошей женой» вместо «Да, не могу представить, как можно не хотеть провести с ней остаток своей жизни», и, возможно, от этого ему тошно сильнее всего. — Сомневаюсь, что Тоору этого хочет, — говорит отец, и мать хмурится. — Он становится староват для холостяка, каким бы красивым и успешным он ни был. Люди подумают, что с ним что-то не так! Если бы Тоору был с друзьями, он бы легкомысленно пошутил, что единственное, что может быть не так с совершенством, — это то, что никто никогда с ним не сравнится. Если бы он был с друзьями, он бы посмеялся и сменил тему. Но он с родителями, поэтому он роется в кармане и включает на телефоне мелодию, имитируя звонок, и, извинившись, уходит ответить, заявив, что это кто-то важный с работы. Оказавшись на заднем дворе, он проходит к месту, где они с Хаджиме любили валяться на траве плечом к плечу и смотреть на звезды, смеясь громче всех стрекочущих летних сверчков, обитавших в живой изгороди между их дворами. Он, не думая, набирает номер Хаджиме. Все тот же, что и в старшей школе, хотя Тоору менял свой четыре раза, потому что ему постоянно было не до того, чтобы возиться с переносом старого номера, когда он менял операторов, чтобы получить именно тот телефон, который хочет. Когда раздаются гудки, Тоору на секунду охватывает опасение, что то, что Хаджиме остался на завтрак во вторник утром, смеялся и мыл посуду, окуная руки в воду по локти, пока Тоору стоял у него за спиной и раздавал ненужные указания, необязательно подтолкнуло их дружбу в правильную сторону и Хаджиме может так же проигнорировать его звонок, ответив потом в сообщении: «Прости, занят». — Алло? — полусонно отвечает Хаджиме. — Ойкава? — Ты уже постарел? — спрашивает Тоору, не зная, как реагировать на прошедшее вдоль позвоночника тепло от тембра голоса Хаджиме. Он садится на траву, скрестив ноги, и начинает по одному выдергивать зеленые стебли. Под ногти забивается грязь. — Сейчас где-то девять вечера. В такое время идут спать разве что в доме престарелых. — У меня была тренировка с шести утра до часу дня, — отвечает Хаджиме. — А потом — интервью с NHK про предстоящую конференцию в Азии. — Я сегодня провел две лекции, прочитал тридцать с чем-то эссе и доехал до Мияги, но я не жалуюсь, как чья-то столетняя бабулька! — Я всего лишь задремал на диване, Тупокава, отвянь, — стонет Хаджиме. — Подожди, ты сказал, ты в Мияги? — Ага, — говорит Тоору и приподнимает руку к лунному свету, чувствуя, как что-то щекочет ему палец. — Ты знал, что у нас на заднем дворе водятся armadillidiidae? — Насекомое сворачивается в шар у него на кончике пальца. — Armadillidium vulgare, если быть точным. — Ты что, только что сказал мне латинское название насекомого? — Он слышит выдох, с которым Хаджиме принимает сидячее положение. — Ты сейчас у себя на заднем дворе? — Я видел твою маму. Она зовет тебя в гости. — Тоору сгибает палец, и жучок скатывается ниже. — Armadillidium vulgare — это мокрица-броненосец обыкновенная. Они отличаются от остальных мокриц благодаря своему жгутику антенн, состоящему из двух члеников. А еще у них есть уроподы. — Хаджиме молчит, все еще слушая. — И они могут сворачиваться в шарик, — добавляет Тоору. — Что довольно круто. — А, эти, — говорит Хаджиме. — Помнишь, как мы собрали несколько сотен таких летом, когда еще ходили в четвертый класс начальной школы, и ты принес их всех той девочке из класса 5С, которая тебе нравилась? — Я был тот еще Казанова, если честно, — говорит Тоору, вспоминая искаженное ужасом лицо той девочки. — На мне такое бы сработало. Несколько сотен Armadillidium vulgare намного романтичнее, чем тысяча роз! Хаджиме смеется полной грудью, и Тоору закрывает глаза, представляя, что Хаджиме здесь, рядом с ним, позволяет Тоору использовать свою руку в качестве подушки, пока Тоору пытается делать вид, что все в порядке. Как когда они были детьми, как когда они были подростками, как когда они только-только стали взрослыми и готовились впервые покинуть родной город. — Я рассказал маме про Мегуми, — говорит Тоору, когда смех Хаджиме сходит на нет. — Она… не очень хорошо это восприняла. — Она любит тебя, — говорит Хаджиме. — Мне кажется, она просто до сих пор не отошла после твоей сестры. — Такеру уже в старшей школе, — хнычет Тоору, падая обратно в траву, на свою кучу выдернутых стебельков. Маленькая мокрица по-прежнему сидит у него на пальце. — Прошло много времени. И я — не сестра. — Я знаю, — говорит Хаджиме. — Я просто имел в виду… Она, скорее всего, не пытается специально заставить тебя чувствовать себя так, что твоя жизнь тебе не принадлежит или что у тебя поджимает время или что-то в этом духе. Внутри у Тоору все скручивается. — Как ты умудряешься отказываться находиться рядом со мной дольше двадцати минут в течение почти пяти лет и все равно понимать меня лучше, чем кто-либо еще? — Я не отказывался находиться рядом с тобой, — говорит Хаджиме. Тоору смеется, фокусируя взгляд на двухчлениковом жгутике мокрицы. — Я был связующим Сейджо, известным своей способностью постоянно наблюдать за всеми на площадке. — Он закусывает нижнюю губу. — А ты был моим асом. Ты серьезно думаешь, что я не замечаю тебя и не знаю, где ты находишься? Это привычка, Ива-чан! — Ты не думал, что это работает в обе стороны? — Хаджиме кашляет. — Ты надолго в Мияги? — Всего на одну ночь, — отвечает Тоору. — Завтра еду обратно с Яхабой-чаном, так как ему, судя по всему, захотелось аж приехать в Токио, чтобы лично запугать Свирепого Пса-чана. — Ты… — Тоору ждет, и Хаджиме продолжает после нескольких неудачных попыток начать: — Ты не хочешь как-нибудь пообедать вместе? Когда ты вернешься, в смысле. Тоору аккуратно стряхивает мокрицу, так, чтобы она соскочила с его пальца, но не пострадала. — Не предлагай этого, если не настроен серьезно, Ива-чан. — Тоору выпячивает губу, зная, что Хаджиме каким-то образом услышит это по его голосу. — Лучше будь готов снова быть моим лучшим другом — или можешь даже не заморачиваться. — С тобой всегда все или ничего, — говорит Хаджиме. — Ничего… Ничего было плохо, Ойкава. Так что будет все. — Хорошо, — говорит Тоору, чувствуя себя слегка запыхавшимся от эмоциональной встряски. — Ничего было ужасно, Ива-чан. — Сам ты ужасный, — отвечает Хаджиме, и Тоору смеется, настолько громко, что мама Хаджиме и его собственная точно слышат это у себя дома. — Над чем ты смеешься? — Не знаю, — говорит Тоору. — Я бы сказал, над твоим лицом, но я его сейчас не вижу… — Я кладу трубку, — говорит Хаджиме и делает это, и Тоору продолжает смеяться, пока не понимает, что пора подниматься с земли и возвращаться в дом говорить с матерью. Однако он отправляет Хаджиме набор непонятных смайликов в сообщении прямо перед тем, как открыть заднюю дверь, и не ждет ответа, уже зная, что это будет вариация «я тебя ненавижу», и от этого он снова начинает смеяться, несмотря на то, что на кухне его ждет разговор, который ему не хочется продолжать. Одна только мысль о том, что Хаджиме по своей воле отвечает ему, приносит чувство спокойствия и тепла.