Райские птички

Элизабет Три дня спустя Когда я вошла в столовую, он сидел там. Как и в прошлый раз. В последний раз он исчез и появился без объяснения причин. Но это было не так, как в прошлый раз. Потому что после прошлого раза он трахнул меня на обеденном столе. Он выдрал из меня все, что я могла дать, и когда он ушел, то забрал это с собой. Он пригласил этих людей в свой дом и заставил меня стать свидетелем их уродства. А потом я проснулась на следующий день, а его уже не было. Никакой записки. Ничего. Я провела эти дни в подвешенном состоянии, гадая, куда он делся. Может, он улизнул ночью, а может кто-то украл его? Я не думала, что могу чувствовать себя более опустошенной. Спустя три дня Лукьян доказал мне, что я ошибалась, когда его глаза встретились с моими. Было больно. От его жестокости. От того факта, что он просто кивнул со своими жесткими глазами и пустым взглядом, когда я вошла в комнату. Я застыла на месте. Не так, как в прошлый раз. Я не могла делать вид, что мне все равно. А нужно было. Чтобы защитить себя. Чтобы создать иллюзию силы. Чтобы не быть такой чертовски жалкой. — Сядь, Элизабет, — мягко приказал он. Мне хотелось сопротивляться. Кричать, что у него нет власти приказывать мне. Но я оказалась на стуле перед тем, как поняла, что происходит. Жидкость вина скользила по моему горлу, прежде чем я осознала, что моя рука обхватила бокал. Лукьян пристально наблюдал за мной, не сводя глаз с моего горла, когда я сделала два больших глотка. Вино было гладким. Слегка лесистым. И не очень приятным. Я поставила бокал обратно. — Где ты родился? — я задала вопрос, который уже несколько недель не давал мне покоя, вместо более насущного: «Где, черт возьми, ты был?» Быстрая череда морганий с другого конца стола, была единственным показателем его удивления. Он ответил не сразу. Конечно. Он взвешивал последствия того, что сказать. Выстраивал причины, по которым я задала этот вопрос. Подбирал, какую частичку себя откроет ответ на этот простой вопрос. Я ждала. — В место, которое больше не существует, — сказал он. — Мертвое место. И снова я ждала. Он заставил меня ждать. — Он назывался Кадыкчан*. Теперь он называется «ничто», потому что это дом только для призраков. Он снова сделал паузу, и я продолжала молчать, используя его собственную тактику, чтобы вытянуть из него информацию. Я даже не ожидала, что это сработает. Но можно же как-то застигнуть его врасплох. — Сам город начинал свою жизнь как исправительно-трудовой лагерь, или скорее, тюрьма, — продолжал он. — Как и большинство в этой области. Сталин открыл его в 1930-х годах. Через него протекает река Колыма, а также есть доступ к месторождениям полезных ископаемых и золота. Кровь и смерть просочились в фундамент моей родины. Кадыкчан приветствовал своих жителей обещанием страданий. Традиция, которая продолжалась еще долго после того, как город перестал быть тюрьмой, — он отхлебнул из стакана. Вонзил нож в свой салат. Я нет. Мои руки были сжаты в кулаки и лежали на бедрах. Я молчала. Я ждала большего. Отчаянно нуждалась в новых обрывках информации о том, как этот человек, с которым я оказалась в ловушке, стал монстром. Он дал мне информацию в своей обычной Лукьяновской манере: какое-то научное объяснение истории. — Место, которое было базой страданий для всех жителей Кадыкчана, шахта, была костяком общины до конца восьмидесятых. Советский Союз развалился. И пришел предвестник гибели. В тысяча девятьсот девяносто шестом году на шахте произошел взрыв, в результате которого погибли двадцать семь человек. Когда ушли последние жители, они буквально подожгли город, — листья салата хрустели в его закрытом рту. — Конечно, я уехал задолго до этого. Я слушала историю города, очень похожую на воскресный вечерний выпуск новостей. Но с меньшими эмоциями. — А как же твоя семья? — спросила я. Он положил вилку. — Элизабет, что даст тебе знание моего прошлого? Я уставилась на него. — Знание — это сила, — сказала я. Он покачал головой. — Сила есть сила. Звон столового серебра по тарелкам заглушил рикошетирующую боль наших слов. Его слов. И я была единственным человеком, кто чувствовал боль от них. Надо было обидеться на его нежелание открыться мне. Но обиднее, что он считает меня не настолько важной, чтобы делиться подробностями своей жизни и детства. Вот что больно. Наверное, это было почти так же ужасно, как и мое взросление. — Мне любопытно, — сказал он наконец, разрывая нити гобелена*, который я пыталась выстроить в своей голове. — Почему ты оставалась со своей семьей и позволила им насильно выдать тебя замуж, — он сделал паузу, и я позволила его словам и сопровождающему их тону пронзить мою кожу. — Я предполагаю, что у тебя не было того же самого… состояния, как сейчас? Это результат твоей процедуры? Я проглотила ком в горле. — Процедуры, — повторила я. — Да, — сказала я, обдумав множество других вещей, чтобы ответить на это. — Агорафобия развивается от сильной эмоциональной или физической травмы. Это появилось после той самой… процедуры. Он не клюнул на приманку и не вздрогнул от моего тона. Он ждал. Он задал мне вопрос и ждал ответа. Мне очень не хотелось отвечать и давать ему больше примеров того, какая я жалкая. — Ты хочешь спросить, почему я не убежала? Не попыталась? — наконец сказала я. Он коротко кивнул. — Возможно, институционализация*, — ответила я. — Моя тюрьма была моим домом так долго, что я не знала ничего, кроме решеток, — я сделала паузу, делая глоток воды, несмотря на то, что было очень трудно глотать. — Или более точный и упрощенный ответ на твой вопрос — тот, который ты уже знаешь. Трусость. Он не двигался. — Было бы здорово, если бы я набралась сил, чтобы бороться за свою жизнь. Но это не реально. Герои и храбрость — это для кино, для фантастики. В реальности ты либо трус, либо злодей. Он не произнес ни слова. Мы продолжали делать вид, что едим. Я решила, наконец, ухватиться за это вымышленное мужество. — Где ты был? Он ответил не сразу. Это было бы слишком просто. Он не собирался давать мне что-либо легко, я поняла это. — Ездил по контракту, — легко ответил он. Я ждала продолжения. Больше он мне ничего не сказал. — Убивал кого-то, — уточнила я. Он кивнул. — Кого? Его глаза встретились с моими. — Разве это имеет значение? Тебе не интересен сам человек, тебе интересно само действие, да? Я прикусила губу. Он наблюдал за мной. Сосредоточенно. Так сильно, что желание, которое я пыталась подавить с той минуты, как вошла в комнату, подпрыгнуло у меня в животе. Мое сердце забилось быстрее. Дыхание стало поверхностным. — Нет, — сказала я сквозь волны своего желания. — Нет, я так не думаю. Я с самого начала знала, кто ты и что ты. Его глаза впились в меня. — Ты убиваешь женщин? — спросила я дрожащим голосом. Он даже не моргнул. — Я не делаю различий между полом, расой или религией. Я издала звук, похожий на фырканье. — А, так ты либеральный киллер. — Тоже самое, что заключать контракты с женщинами, которые заказывают убить мужчин, — сказал он. — Думаешь, женщины слабее? — он покачал головой. — Я знаю, что ты в это не веришь, потому что сидишь передо мной. Человек, который прошел через все, что ты пережила, скорее всего, давным-давно проглотил бы пулю. Так что это не твой аргумент. Я моргнула от почти комплимента. Он не считал меня слабой и жалкой, в чем я была так уверена несколько минут назад, когда он спросил, почему я не сбежала. — Они… они… — я поперхнулась. Лукьян ждал. — Они были красивыми? Он поднял бровь. — Некоторые. В особенности. Почти все они были достойными порицания людьми. Ну, то, что ваше общество сочтет предосудительным. Я не судья и не присяжный, а всего лишь палач, — его глаза не отрывались от моих. — И самые красивые были те, у кого больше всего ран на душе, — он отхлебнул из стакана. — Но, как я уже сказал, это не моя область знаний, — он поставил стакан на стол, встал и подошел ко мне. — А почему их физические качества тебя волнуют, солнышко? — никто другой не заметил бы крохотного смягчения в его тоне — я едва заметила, но оно было. Он резко дернул мой стул назад, поворачивая его перед собой. — Потому что, — прошептала я. — Ты коллекционируешь красивые мертвые вещи. Они важны для тебя. Его руки легли на мои колени, с силой раздвигая их. — Нет, я коллекционирую уникальные мертвые вещи, — пробормотал он. — Совсем недавно появилась одна совершенно бесценная вещь. Не совсем живая, но… — И не совсем мертвая, — прохрипела я. — Вот именно. Он чувствовал, что я хотела. Его возбуждение, давящее на брюки, показывало, что хотел он. Я хотела. Мне очень этого хотелось. Моя кровь умоляла вместо меня. — Есть еще одна проблема, — заметил он. — А… дети? — выдохнула я. Эти слова отрезвили меня. Невинные чистые существа, которые не дороже долларов на счетах, не дождались своего будущего… Их просто уничтожили. Его глаза слегка ожесточились, в них мелькнуло что-то похожее на гнев. — Я не убиваю людей, пока они не вырастают, — ответил он. — Дети не люди, пока не примут решение, которое превратит их во взрослых. — И какое же это решение? — спросила я. Дети все время принимают взрослые решения, но это не значит, что они заслуживают смерти, как взрослые. И такое часто происходит в этом жестоком и холодном мире. Я просто молилась, чтобы этого не случилось в холодном и жестоком мире Лукьяна. Лукьян пристально посмотрел на меня. — Я не убиваю детей, — повторил он. — Я жду, пока они не станут взрослыми. Его пальцы впились в мои коленные чашечки так, что там опять останутся синяки. Я была гротескно счастлива по этому поводу. Его прежние отметины постепенно исчезали, и я паниковала, желая, чтобы их заменили другими. — Во всяком случае, не так уж много контрактов заключают на детей, — продолжал он. — Я отслеживаю IP-адрес тех, кто принял заказ, а затем иду и уничтожаю их. Должно быть, он заметил что-то в моем взгляде — он смягчился. — Не позволяй этому дать себе надежду на искупление. Не думай, что где-то во мне есть доброта. Это было бы глупо. Он наклонился вперед, достаточно близко, чтобы я почувствовала правду в его словах. Правду в опасности. Его древесный запах окутал меня, и я разглядела каждый дюйм его точеного лица, когда он приблизился, пока его губы не коснулись моих. — Глупо и трагично, — прошептал он. А потом он исчез. Я моргнула ему в след. Это становилось слишком обычным делом. Наверное потому, что всё становилось слишком реальным. Слишком опасным. Но я все равно последовала за ним.

***

Я знала, что найду его в мертвой комнате. Теперь она привлекала нас обоих. Окруженная прекрасными трупами, отвлекая нас от нашего общего уродства. Мы никогда не будем такими красивыми, как эти птицы, даже после смерти. За те дни, что его не было, я провела здесь несколько часов, восхищаясь покоем. Я чувствовала себя здесь как дома. Никогда у меня не было такого чувства. Я даже не подозревала о существовании такого чувства. И здесь, в месте, которое должно было меня убить, я нашла свой дом. Хотя он стоял ко мне спиной, я поняла, что он услышал, как я вошла. Он стоял перед другой рамкой. Через его плечо мне была видна птица с такими блестящими перьями, что они казались сотканными из шелка. Голова была переливающейся, почти голографической сине-зеленой с фиолетовыми крапинками. Хвост состоял из двух очень длинных темно-фиолетовых перьев. — Астрапия принцессы Стефании, — сказал он, не поворачиваясь и не двигаясь. — Эндемичный вид горных лесов Папуа — Новой Гвинеи. Самец, — он кивнул в сторону рамы. — Обнаружен человеком по имени Карл Ханштейн в тысяча восемьсот восемьдесят четвертом году. Назван в честь бельгийской принцессы Стефании. Я ждала продолжения. Потому что с Лукьяном всегда было что-то большее. Но на этот раз больше ничего не было. — Неужели ты думаешь, что единственный способ обладать прекрасными вещами — это убивать их? — прошептала я ему в спину. Он повернулся, и в тот же миг его глаза впились в мои. — Я так не думаю. Я это знаю. Чудовище не может прикоснуться к красоте и погладить ее, как обычный человек. Он может только раздавить ее. Уничтожить. Единственный способ обладать ей — это сначала сохранить ее в собственном прекрасном великолепии. Потом убить. Нельзя причинить боль мертвому существу. Слова утонули, повиснув в воздухе, как туман после дождя. — Тебе тоже, — прошептала я, встретившись взглядом с глазами, которые, как я начинала понимать, не были пустыми. Голубые радужки превратились в мрамор. — Вещи не причиняют мне боли, Элизабет. Я причиняю боль, — угроза в его словах была очевидной, но она не отпугнула меня так, как он хотел. — Ты спас мне жизнь, — сказала я, опустив глаза и с беспокойством теребя ткань брюк. — И не один раз. Он посмотрел на меня, затем на мою руку, теребящую нитку. Его глаза остались там. Я знала, что его беспокоило. Моя слабость. Ему не нравилось, когда его одаривали слабостью. Теперь это было неизбежно, потому что он должен стать свидетелем не только моей, но и своей… Я была его слабостью. Потому что я сидела здесь и ковырялась в штанах. Потому что я была здесь. А не там, где бы я оказалась после того, как пуля вонзилась мне в череп и моя кровь залила бы весь белый ковер, если бы он сделал то, на что заключили контракт. Ничто. Именно туда я бы и отправилась. В черное ничто. Небеса придумали только как концепцию для живых, страдающих от потери близких. Но я знала, что это не правда. Он все еще смотрел на меня. Человек, который не отправил меня в никуда, все еще способен на это. Но каким-то образом, прямо сейчас, он заставляет меня чувствовать так, словно я что-то значу. Как будто я кто-то, а не пустая оболочка, которая целый год бродила по скелетам фермерского дома. — Я не спасаю людей, — сказал он ровным холодным голосом. — Я их убиваю. — Это не может быть правдой, — тихо сказала я. — Потому что я не умерла. От его взгляда у меня кровь застыла в жилах. — Ты тоже еще не совсем живая, — слова были ровными и бесстрастными. Их значение было гораздо важнее. Потому что он говорил, что существовать — как я — это не жизнь. Я выбралась из этой постели, но моя искалеченная и истерзанная душа все еще была в комнате, увядающая, одурманенная наркотиками, висящая между этим миром и ничем. — Но ты любишь только мертвых, — прошептала я. — Так что, может быть, я не хочу быть совсем живой. Может быть, мне нужно немного умереть, чтобы ты мог меня любить. Я не была шокирована своими словами. А может, и была. Потому что только здесь, сидя между этим миром и ничем, я осознала это. Я бы сохранила свою душу иссохшей, искалеченной и почти мертвой, если это единственный способ быть любимой им. Или, может быть, я знала, что меня можно только сломать и искалечить, и он тоже это знал, и именно поэтому не убил меня. Не могу сказать, что его это волновало. Моя душа, измученная и разбитая, едва ли способна на любовь. Я хваталась за эмоциональные соломинки, на самом деле за обрывки, своих чувств к нему. Они каким-то образом наполняли меня. Возможно, мне суждено было сломаться. Что бы это ни было, мои чувства все равно были там. Он заполнял все зазубренные части меня. Но я не понимаю, кто я для него, кроме как аномалия нормального мира. Этот огромный дом служил чем-то вроде клетки, в которой меня держали. Лукьян смотрел на меня. Овладевал мной. Но он не любил меня. Самое нормальное, что он мог сделать, — это не убить меня. Но мне было все равно. Особенно когда он пересек разделявшее нас расстояние, взял мое лицо в ладони и поцеловал. Особенно когда он сорвал с меня всю одежду и трахнул на полу мертвой комнаты.

***

— Ты страдаешь гибристофилией? — спросил он, и этот странный вопрос нарушил тишину, которая уютно окутала воздух в течение нескольких часов после нашего общего оргазма. В какой-то момент мы переместились из мертвой комнаты в его спальню. Мой разум помнил только вспышки того момента. Но этот вопрос потряс меня до глубины души. Я тут же оглядела свое обнаженное тело в поисках какой-нибудь сыпи или язвы, покраснев от смущения. — Нет, — быстро ответила я. — То есть, я не… что такое гибри… — Гибристофилия — это парафилия, при которой сексуальное возбуждение и влечение зависят от того, что партнер совершил какое-то злодеяние, — объяснил он. — Вышеупомянутые злодеяния могут варьироваться от чего-то простого, как ложь, до более серьезных действий, таких как изнасилование или убийство, — его палец лениво скользнул по моему плечу. — Иначе известно как «Синдром Бонни и Клайда». Я полностью повернулась к нему лицом, разинув рот. Конечно, он был бесстрастным и жестким. Но думала, это только на поверхности. Он не дал мне времени заговорить, а я и не пыталась, потому что знала, что он еще далеко не закончил. — Книга Оги Огаса и Саи Гэддама исследует этот вопрос дальше, — продолжал он. — «Миллиард порочных мыслей: самый большой в мире эксперимент о человеческих желаниях.» Излишне многословное название, признаю, но кое-какие хорошие моменты есть, — сказал он. — Они утверждают, что женщины хотят доминирующего мужчину. В связи с эволюционными потребностями, которые последовали за нами в двадцать первый век. Я слушала его слова, все до единого, но именно в этот момент я начала видеть смысл за этими словами. Лукьян водил узоры на моем плече. — Это доминирующее мужское понятие — популярный сюжетный прием в большинстве эротических произведений и фильмов, направленных на женщин. Популярные примеры, и более радикальные, это женщины, которые писали письма Теду Банди, Джеффри Дамеру, а серийный убийца Ричард Рамирес даже женился на поклоннице, пока был в тюрьме, — сказал он без эмоций. — Причина этого состояния на самом деле не определена. Некоторые эксперты считают, что гибристофилы — покорные жертвы, в то время как другие считают, что они являются нарциссическими пособниками, которых влечет к власти, — его рука замерла. — По-моему, эти женщины хотят умереть. Они не склонны к самоубийству, по крайней мере, большинство из них. Но их увлечение смертью двигало ими к людям, которые способны на это, — он не моргал. — Смерть — это очарование, притяжение, которое слишком тошнотворно, чтобы смотреть ей в лицо, поэтому вместо этого они выбирают болезнь, которая ближе всего к гибели. Я позволила тишине продлиться долго после того, как он заговорил, давая ему время сказать больше фактов. Но он этого не сделал. — И ты считаешь себя моим олицетворением смерти, — предположила я. Он не ответил. — Ты думаешь, из-за того, что случилось со мной, я теперь сломлена на всю жизнь, и я стремлюсь к… — я искала нужное слово. — …замене своего мужа тобой, потому что я не могу заполучить его? — Нет, — сказал он. — Хотя ты сломлена на всю жизнь. Это правда. Но я не думаю, что ты настолько расстроена, чтобы построить какой-то эмоциональный щит, убеждая себя, что тебя привлекают пытки или жестокое обращение, чтобы справиться с этим. Ты использовала другие методы. Я усмехнулась. — Ты имеешь в виду агорафобию? — сказала я. — Конечно, этого недостаточно. Мне нужно еще одно физиологическое состояние к коллекции. Может посттравматическое стрессовое расстройство? — Да, — ответил он, хотя вопрос был риторическим. — Ты не настолько глупа, чтобы не понимать, что ПТСР и агорафобия чрезвычайно тесно связаны, и одно почти условно для другого. Я поджала губы. Почему я не сказала более непонятное расстройство, которое мой умный парень не смог бы объяснить? Неужели я только что назвала Лукьяна своим парнем? Подумаю об этом потом. Я открыла рот, чтобы поспорить еще, но потом остановилась, вспомнив о своих предыдущих мыслях. Этот человек пришел убить меня. Он убивал людей ради своей жизни и проявлял столько же эмоций, как кусок скалы. Он жесток, холоден и опасен. Он скрывал это за миллионом слоев сложного лексикона и научных открытий, как делал всегда, когда испытывал чувство, которое ему не нравилось. Я пошевелилась, надавила на плечо Лукьяна, чтобы он лег на спину и я могла оседлать его. Это моя новая любимая поза. Так я держу власть. Контролирую. Но сейчас дело было не в этом. Лукьян позволил мне это сделать в основном потому, что я сделала это резко. Судя по моему тону, он ожидал продолжения спора. — Я облажалась, — сказала я. — Я сломана, как ты и сказал, и не подлежу восстановлению. Мое прошлое определяет меня как человека, который никогда больше не будет функционировать как нормальные люди. Ты считаешь меня жертвой? — спросила я. Он моргнул один раз, в замешательстве, прежде чем ответить. — Нет. Я кивнула. — Самовлюбленная? — Нет, — сухо ответил он. — Ну, тогда, логически, мы исключили обе причины гибристофилии, от которой, как ты немного убежден, я страдаю, — я приложила палец к его губам, чтобы остановить его от споров о многочисленных причинах или неубедительных исследованиях. — Я страдала от многих вещей. Вся моя жизнь была практикой страдания. И это не прекращалось с тех пор, как я встретила тебя. Все изменилось. Сначала к худшему. Наверное, будет еще хуже. Я уверена, что так и будет. Но состояние, которое определяет меня больше, чем агорафобия в эту самую секунду, и много секунд до этого, и, скорее всего потом, состоит из шести букв, — я наклонилась вперед, чтобы прикусить его губы, скрывая легкую дрожь в своих. Его руки сомкнулись у меня на затылке. — Хочешь, я объясню это состояние? — спросила я, задыхаясь от его возбуждения. — Нет, — прорычал он. Прорычал. — Я покажу тебе это состояние, — продолжил он. Может быть, это был самый близкий намек на то, что он сможет полюбить меня в ответ. Хотя то, как он трахал меня после этого, пересекало тонкую грань между любовью и ненавистью. Как и все, связанное с Лукьяном.