***
Мой желудок был полон бабочек. С ножами вместо крыльев. Лукьян как всегда был верен своему слову. Через два дня после нашего разговора Брэд – человек, который иногда наблюдал, как Кристофер бил меня, иногда помогал – сидел на том же самом месте, где его двоюродный брат испустил последний вздох. Я позаботилась о том, чтобы его постигла та же участь. Лукьян изувечил его так же, как и Кристофера, но на этот раз на левой руке вообще не было пальцев. Я не стремилась к театральности, к эпической речи, пока кружила вокруг него с пистолетом. Нет, в этом отношении я была похожа на Лукьяна. Я просто всадила ему пулю в голову и не стала заниматься пытками. Моя рука все еще дрожала от удара пистолета, кровь пела от жара мести, когда холодные губы Лукьяна коснулись моей шеи. — Как ты себя чувствуешь? — спросил он, обхватив мое тело руками, притягивая меня обратно к своей груди. Я попятилась назад. — Я чувствую себя… не очень, — призналась я. — Никакой вины. — Вина – это для тех, кто притворяется святым. Мы не притворяемся, — пробормотал он. Его рука потянулась к моей, поднимая пистолет. Другой рукой он вытащил обойму и опустошил патронник. Они с грохотом упали на пол. — Нет, — согласилась я хриплым голосом. — Ты хорошо справляешься, — сказал он, целуя меня в мочку уха. — В убийстве? — выдохнула я. — В отказе от своей человечности, — сказал он мне в шею. Мое сердце бешено забилось. Его зубы царапнули кожу, где бился пульс. Он затарабанил сильнее от осознания того, на что способны его зубы, на что способен он сам. Вскрыть мою вену, держать меня, пока кровь не зальет нас обоих, и я умру в его объятиях. Я почти чувствовала, как влажная липкость прилипла к нашей коже. Вместо зубов его губы кружили вокруг этого места, целуя, пробуя жизнь, бьющуюся под моей кожей. Я откинулась назад, испытывая одновременно облегчение и некоторое разочарование от отсутствия крови, несмотря на тонкую струйку, ползущую к нашим ногам от стула с трупом. Губы Лукьяна оторвались от моей шеи, и он повернул меня. — Я все уберу, — сказал он, кивнув на тело. — Подожди меня в нашей комнате. Теперь это была наша комната. Без разговоров и вопросов. Однажды все мои вещи исчезли из моей старой комнаты и оказались в шкафу Лукьяна, набитом костюмами. В два раза больше моего. Мои туалетные принадлежности были аккуратно разложены в его ванной точно так же, как и в той, что была напротив. Я ничего не сказала. И он тоже. — Хорошо, — прошептала я, приподнимаясь на цыпочки, чтобы прижаться к его губам. Я не могла удержаться, чтобы не скользнуть языком внутрь, пробуя его на вкус. У меня это получалось все лучше. Прикасаться к нему. Целовать его. Теперь не так страшно. Хотя я всегда буду бояться Лукьяна. Но я теперь более склонна игнорировать свой страх, позволяла ему возбуждать меня и подпитывать. Он издал горловой звук, и его рука потянулась к моим волосам, дергая их и углубляя поцелуй. Можно было с уверенностью сказать, что Лукьяну понравилась моя уверенность. Его губы отпустили мои. — В спальню, — скомандовал он. Я кивнула, но не двинулась с места. Он отступил назад, с силой отдергивая меня от себя. Это взволновало меня еще больше. — Я буду ждать, — прошептала я. Снова рычание. Я почти бежала по дому, думая о мужчине, который будет трахать меня после того, как уберет труп, который убила я. Времена менялись. Я менялась.***
Я планировала снять с себя всю одежду и ждать Лукьяна. Возможно, полистать книгу, пока он не придет. Эти планы изменились, когда я вошла в прихожую, чтобы положить одежду в корзину для белья. Лукьян любил, чтобы все было аккуратно. Он не ронял на пол одежду, даже носки. Я была не так педантична, как Лукьян, но любила аккуратность, так что меня это не беспокоило. Мои глаза остановились на некоторых вещах, которые принесли вместе с остальной моей одеждой. Одеждой, которая была моей, несмотря на то, что я никогда ее не надевала. Я шагнула вперед, чтобы потрогать ткань. Она была гладкой, маслянистой под грубыми подушечками моих пальцев. Черная, конечно. Сексуально. Элегантно. Я взглянула на костюмы Лукьяна. Это платье подходило к костюмам. Соответствовало. Не то что мои обтягивающие черные джинсы и топы с длинными рукавами. Это наряд женщины, которая любила прятаться в доме и лелеять свою боль. Я прикусила губу. В этом платье будет видно кожу. Шрамы. Не то что бы Лукьян не видел их раньше. Он исследовал каждый дюйм моего обнаженного тела. Но было что-то странное в том, чтобы выставлять себя напоказ, даже будучи во что-то одетой. Мой желудок покалывало. Я сняла платье с вешалки и надела на себя. Оно сидело почти идеально. Немного свободно в области бедер и груди. Я больше ела и тренировалась, мое тело росло. Но я все равно была маленькой. Практически без изгибов. Я подошла к зеркалу в центре комнаты, рассматривая незнакомку напротив. Она выглядела совсем не так, как та женщина, на которую я смотрела несколько недель назад. И дело было не только в платье. Она выглядела более опасной. Она носила свою порочность на рукаве вместо того, чтобы прятать от мира. И от самой себя. Я прикоснулась к щекам, слегка покраснев. Мне нравилось. Как и платье. Но нужно еще что-то. Я открыла ящик с бельем, схватила пару лакированных туфель на шпильках, прошла в ванную и разложила косметику.***
Он остановился на долю секунды, когда вошел и увидел меня, стоящую посреди комнаты. Затем он направился не ко мне, а к спрятанному за комодом оружейному сейфу. Взял длинный, изогнутый и острый нож. Я не пошевелилась, когда он подошел ко мне с ним. Его лицо ничего не выражало, но это ничего не значило. Его лицо всегда было пустым. Все его мыслимые человеческие эмоции стерты до такой степени, что кажется, что их никогда там не было. Но даже сейчас я, – возможно, единственный человек, который видел за всем этим кусочек чувств, – даже я видела только пустоту. Мне показалось, что и мое лицо в данный момент тоже ничего не выражало. Я не контролировала это, как он. Но рядом с ним я каким-то образом показывала пустоту, которую не могла выразить даже в одиночестве. Рядом с ним я была ничем. А это важнее всего. Его глаза метнулись вверх и вниз, снова пустые, хищные, холодные и отстраненные, и мое сердце слегка подпрыгнуло. Возможно, я была ничем, и даже меньше, чем сумма моих страданий. Моей боли. Все это засосалось в пустоту. Это было приятно. Мое сердцебиение лишь немного усилилось, когда он приблизился с ножом. Когда он провел холодной сталью по моей ключице. Его глаза были прикованы к моим. Захватили их. Это был отвлекающий маневр. Трюк для новых игроков. Они сосредотачивались на острой стали, как на угрозе. Но это ошибка. А ошибаться в мире Лукьяна – может быть, теперь и моем мире – все равно что умереть. Наблюдая за ним, я не знала, что он собирается делать. Но я знала, что обязательно сделает. Он всегда двигался целеустремленно, и никакая угроза не была пустой. Он собирался воспользоваться ножом. Только цель оставалась неясной. Мне не удалось вызвать в себе ни малейшего страха. Я боялась остального мира, который существовал за пределами этих четырех стен. Но здесь ничего не было. Рядом со мной единственное существо, которого должен бояться каждый человек на этой планете. Он не произнес ни слова, когда нож разрезал ткань моего платья прямо посередине. Он остановился, двигаясь к месту прямо над сердцем, царапая кожу так, что красный цвет расцвел на моей груди, вырываясь из пределов кожи. Алая роза собралась над моим обнаженным соском и потянулась вниз, следуя по пути ножа. Все это было сделано намеренно. В жизни Лукьяна не было несчастных случаев – особенно со смертельным оружием. Он не останавливался, пока обрывки дорогой ткани, включая мое кружевное белье, не собрались у наших ног. Мою обнаженную кожу покалывало от холода. Но я не шевельнулась, чтобы прикрыться, не открыла рот, чтобы возразить. Я всегда была голой перед Лукьяном, несмотря ни на что. Его взгляд скользнул вверх и вниз по моему обнаженному телу, все еще пустому, без малейшего проблеска тепла, которое обычно таилось в этой точке наших отношений – сексуальной точке. Так что я догадалась, что дело не в сексе. — Я просто хотела быть красивой для тебя, — прошептала я так тихо, что меня едва было слышно. Его глаза метнулись вверх. — Больше так не делай, — холодно приказал он. Он поднял нож так, что тыльная сторона лезвия прошла вдоль моей скулы. Я не могла дышать, когда он сделал это, желание скопилось в глубине моего живота. Темное и уродливое желание, которое я чувствовала лишь рядом с ним. — Я хочу, чтобы ты была уродливой, — продолжал он, наблюдая, как нож играет с завитками моих волос. — Любой может быть красивым. Это так распространено. Легко. Пусто. Мне нужно, чтобы ты была уродливой. Мне нужно видеть твое уродство, потому что это единственное, чего я хочу. Потому что это реально. Этим я могу обладать. Нож разрезал пряди моих волос, и они беззвучно полетели к нашим ногам, смешиваясь с обрывками ткани. — Ты можешь полностью обладать мной, — прохрипела я, не двигаясь, чтобы остановить его. Пусть отрежет мне все, что угодно. Для меня это ничего не значило. Он опустил нож и покачал головой. — Никто не может обладать красотой, — сказал он. — Это все равно что пытаться удержать воду, сжав в кулаке. Красота не держит форму. Это ничего не значит. Ничего не стоит, — его нож двинулся вниз, прослеживая шрамы на моем животе. — С другой стороны, уродство, — пробормотал он. — Длится вечно. Это осязаемо. Его можно взять. Обладать, — последовала многозначительная пауза. — Любить. Я замерла. И не потому, что нож скользил по моей лобковой кости, кончик которого волочился по волоскам ниже. — Ты любишь меня? — прошептала я. Он никогда не говорил этого после того, как я убила Кристофера. Лукьян прижал лезвие ножа к моему клитору. Мое дыхание участилось, и желание пронеслось по телу, как наркотик. Щеки пылали от пламени, которое холодная сталь превращала в ад. — Я люблю тебя, — согласился он ровным голосом. — Больше, чем ненавижу. — Я думала, что слишком мало значу для тебя, чтобы ненавидеть, — проскрежетала я, бросая ему вызов в разгар своего желания. Рука Лукьяна переместилась на место ножа, исследуя мою влагу. — Ты же знаешь, что это была ложь, — его пальцы вошли в меня, а глаза потемнели от моего резкого вздоха. — Я говорил это себе. Нож двинулся вверх по моему телу, боль смешалась с удовольствием, когда острый край проткнул кожу на своем пути. Взгляд Лукьяна переместился с крови на мои глаза. — Я был злодеем с самого начала, Элизабет, — сказал он. — Ты встретила меня, как злодея, узнала меня, как злодея… Он замолчал, и это само по себе было неприятно. Он не делал пауз в середине предложения, как делали другие люди, когда влияние слов брало вверх. Это было бы признаком слабости, человечности. Он не подавал таких признаков. До недавнего времени. — Ты влюбилась в меня, как в злодея, — его голос был не более чем хриплым. Нож надавил сильнее. — Не забывай, что я не собираюсь превращаться в героя только потому, что люблю тебя. Я кончила в ту секунду, когда его губы встретились с тем местом, где нож разрезал мою шею, целуя рану, слизывая кровь. Он прошелся зубами по ране, когда спазмы сотрясли мои кости. Я смутно осознавала, как нож со звоном упал на пол, как он поднял мое обмякшее дергающееся обнаженное тело и понес к кровати. Мой фокус стал более четким, когда его глаза пробежали по моему кровоточащему, обнаженному телу. Его руки быстро справились с рубашкой, размазывая ярко-красные пятна по ткани, пока он расстегивал пуговицы. Моей кровью. Испачкал рубашку. Мне это очень нравилось. Я долго моргнула, и он оказался голым. Стоит надо мной, как шакал. Как хищник. Я ожидала, что он встанет на колени на кровати, накроет свое тело моим, грубо войдет в меня. Заставит потерять сознание от его безжалостной погони за моим удовольствием. Но он этого не сделал. Вместо этого он направился к своему шкафу и исчез в его глубине. Слова «не двигай ни одним гребаным мускулом. Даже не дыши» плыло позади него, оседая на моей коже. Легкие почему-то повиновались. Время промелькнуло, и он снова оказался на краю кровати, как будто никогда и не уходил. Ничего не изменилось. Его тело блестело в тусклом свете, вырисовываясь из черноты комнаты. Его мускулы словно высечены из камня, а эрекция – единственное, что указывало на его желание. Эрекция и сгущенный воздух в комнате. — Теперь можешь дышать, — сказал он. Я выдохнула грубо, долго и тяжело. Контроль, который он имел над моими основными инстинктами, контроль, который я с радостью отдала ему, дразнил края моего отступающего оргазма. Серебро блеснуло в его руках, предмет, который я не видела из-за своей рассеянности. Мгновенно страх, который только усиливал мое желание, взял верх, прогнав его. Я не двигалась, потому что мои конечности были скованы, застывшие от резкого эффекта такого интенсивного удовольствия, преследуемого внутренним и интенсивным ужасом. Все из-за стали в его руке. Наручники. Мне нравился его контроль. Мне нравилось, что он причинял мне боль. Что он был груб. Что он дергал меня за волосы, бил меня, трахал во всех доступных местах. Почти то же самое, что делал Кристофер. Но брак с Кристофером я приветствовала с ужасом, а жизнь с Лукьяном – с удовольствием. Но наручники пробудили во мне что-то другое. — Лукьян, — задохнулась я, чувствуя, как страх сжимает горло. Выражение его лица не дрогнуло, хотя я знала, что он почувствовал перемену в комнате. Он наблюдал за каждой малейшей заминкой в моем дыхании, поэтому он знал о том, что я больше не чувствовала себя комфортно. Он не произнес ни слова. Вместо этого он двинулся вперед, даже не дав мне возможности отступить, как я пыталась сделать в последнюю минуту. Его тело поймало меня в ловушку, и я сдержала желание бороться и кричать, как банши. Взгляд Лукьяна заставил меня замолчать. Он сам по-прежнему молчал. Не пытался утешить меня или успокоить мой страх. Вместо этого его руки легли мне на спину. Я вздрогнула от холодного удара наручников, несмотря на то что даже не пошевелилась, когда Лукьян несколько мгновений назад порезал меня ножом. Сейчас все было по-другому. Наручники стучали по трубе, пока я боролась, кровь текла по запястьям. Я почувствовала теплую жидкость на своей замерзшей коже, но не боль. Должна быть боль. Должна быть боль. Боль приходит с кровью. Но этого не произошло. Я оцепенела. И внутри, и снаружи. Снаружи из-за того, что я находилась в сыром подвале без электричества, не говоря уже о отоплении, а была середина декабря. Наверное. Я не знала, как долго пробыла здесь. Моя кожа была то тяжелой, как свинец, то такой легкой, отчего я думала, что умерла. Но если ты умираешь, то не замерзаешь. Кости не холодеют и не примерзают к плоти. Красивые сосульки тонких прядей моих волос, запачканных кровью, запутались вокруг лица. Раздался резкий лязг, и пол задрожал от открывшейся двери. У меня не было времени бояться новых ужасов, потому что в одно мгновение Кристофер оказался передо мной. Может быть, я потеряла сознание. Разве это имеет значение? Почему я не умерла? Раздался оглушительный щелчок, и мои руки, те, которые, висели над головой, упали по бокам. Они продолжали падать, унося с собой мое тело, пока я не превратилась в смятую груду на полу. И все же я не умерла. Кристофер наблюдал за мной. Он улыбнулся, зажав наручники между большим и указательным пальцами. Они заржавели от сырости в комнате. Я прищурилась. Нет, это не ржавчина. Это была моя кровь, засохшая и гниющая на металле. В животе у меня заурчало, и я кое-как встала на четвереньки, чтобы выплюнуть оставшуюся в желудке кислоту. — Тебе повезло, я тебя прощаю, — сказал Кристофер, и его голос прозвучал, как далекое эхо. — Я не убил тебя за попытку организовать твой маленький… продолжительный отпуск? Так это называется? Моя попытка побега. Та самая, которая отняла все мои силы. Он постучал наручниками по бедру. — Да, я думаю, это самое подходящее название, — решил он. — И мы назовем это уроком за то, что ты посмела строить планы, не говоря уже о том, чтобы привести их в действие. Кристофер сел на корточки, на уровне моих глаз. Наручники покачивались передо мной. Мои глаза не могли оторваться от медного оттенка крови. Теперь, подойдя поближе, я разглядела кусочки кожи, которые содрала во время борьбы, когда прибегали крысы и начинали грызть мои окровавленные босые ноги. Они, наверное, спасли меня. Из-за них я была вынуждена продолжать двигаться. Из-за них я не замерзла насмерть. Я думала, крысы приносят смерть. Они переносчики чумы, не так ли? Чума убила миллионы людей. Почему не меня? Но бог не так милостив. Я жила дальше и терпела больше боли. Эти наручники и моя гниющая плоть были выжжены в моем мозгу. Воспоминание потрясло мое тело со всей силы. Мне пришлось дергать руками и отчаянно смотреть себе под ноги, отмахиваясь от ненастоящих крыс. — Элизабет? — спросил Лукьян, все еще сидя на мне и наблюдая за мной. Слабый проблеск беспокойства омрачил его пустое лицо. Я цеплялась за его образ, за давление его тела. Я здесь. Это реально. — Я солгала, — прошептала я. Он дернул бровью. — Когда ты спросил, пыталась ли я убежать, — уточнила я дрожащим голосом. — Я не знала, что лгу. Я просто… это было так неприятно, что я не позволяла себе вспоминать об этом. Может быть, поэтому я и сказала себе, что не убегала. Цеплялась за то, что я трусиха. С этим было легче жить, чем с воспоминаниями. Я вздрогнула, когда холодный подвал поманил меня обратно. Влажный воздух напал на мои чувства, запах крови. Крысы. Свои собственные отходы, потому что у меня ничего не было, кроме ведра. Холод кусал кожу сильнее, чем крошечные острые зубы грызунов. Мой взгляд упал на наручники, все еще остававшиеся в руках Лукьяна. —Я… он использовал их, чтобы… преподать мне урок, — прошептала я. — Кажется, я пробыла там целую неделю, — нахмурилась я. — Не знаю. Не верю, что кто-то способен пережить это целую неделю. Но, наверное, так оно и было. Потому что я здесь, — последняя фраза была скорее мольбой, отчаянным напоминанием о том, что я на самом деле жива. — Ты здесь, — твердо сказал Лукьян. Никаких других слов утешения. Никакой нежности. Но мне это не нужно. Мне нужно было железо его голоса. Он перекатился быстро и плавно, так, что я оказалась на нем сверху. Я позволила ему манипулировать мной, как марионеткой, мое тело двигалось вверх, так что я оседлала его. Я задохнулась от прикосновения его твердости к моей чувствительной сердцевине. Его глаза были клеймами, они опаляли мою кожу. Холодный металл был прижат к моей руке. Это настолько потрясло, что я пошевелилась и посмотрела вниз на наручники, которые мои пальцы рефлекторно сомкнули. Первым моим побуждением было отбросить их как можно дальше. Руки Лукьяна сомкнулись вокруг моих, словно он почувствовал, что я хотела их выкинуть. — Элизабет. Мои глаза снова метнулись к нему, вместо того чтобы исследовать чистый металл в поисках пятен крови. Он ничего не сказал. Нет, он просто убедился, что я смотрю на него, намеренно отпустил мою руку, вытянул свои над головой и обхватил ими железную спинку кровати. Смысл был ясен. Я перевела взгляд с его рук на наручники. Он ничего не сказал. Не приказывал мне ничего делать. Слова покинули нас, оставив наши инстинкты. Я втягивала в себя грубый воздух. Наручники, которые первоначально казались мне такими отталкивающими, теперь трансформировались. Они были тяжелыми, но очень похожими на оружие. Сила от них просочилась в мою ладонь. В мою кровь. Щелчок застежки предупредил о том, что мой монстр уже принял решение, которое я слишком боялась принять сама. Я провела кончиками пальцев по напряженным мышцам бицепса Лукьяна, вены натянулись на его коже под неестественным углом. Он зашипел, когда я сжала сталь. Его зубы задели мой сосок, когда я наклонилась вперед ровно настолько, чтобы дать ему возможность прикоснуться к чувствительной коже. Я нагнулась глубже, позволив ему закрыть рот и яростно завладеть моей грудью. Его член пульсировал напротив меня, когда я терлась о него своим возбуждением, впитывая в нас обоих правду о том, что наручники и их сила сделали со мной. Мои бедра начали двигаться против него. От его рычания вибрировал мой сосок. Я откинулась назад, его глаза горели свирепостью зверя в клетке. Наручники загремели по металлу, когда он приподнялся, пытаясь дотронуться до меня. Мои ладони прижались к матрасу, и я начала ползти вверх, мой клитор кричал от потери его члена. Я позволила своей обнаженной сердцевине потереться о его пресс, поползла дальше. Мои руки вцепились в изголовье кровати, я подтянулась и зависла прямо над его ртом, мои колени были по обе стороны от его лица. Его грубый выдох послал теплый поток воздуха прямо на кожу, которая взывала к его рту. Желудок перевернулся от его дыхания на самую интимную часть меня. — Элизабет, опусти свою гребаную киску, чтобы я почувствовал, как сильно твой контроль тебя заводит, — потребовал он, его голос был напряжен от разочарования. Язвительный тон его голоса, звон наручников в отчаянии вызвали во мне новый прилив желания, я чуть не кончила без всякого контакта. Я соединила наши пальцы вместе, единственным жестом силы, который в данный момент был позволен. Сила. Контроль. Он давал мне это. Человек, который ценил эти вещи превыше всего. — Элизабет, — предупредил он. — Если я сейчас не отлижу твою пизду, я не позволю тебе кончить, пока ты не сойдешь с ума. Мои бедра опустились. Он пожирал меня. Яростно. Изысканно. За гранью здравого смысла. Его пальцы оставались прижатыми к моим, я позволила ему взять надо мной контроль. Белые звезды взрывались в моем видении, когда я кончала снова и снова. Его рот прогнал весь холод. Подвел меня к краю могилы и обратно. Заставил меня забыть о гнили и пятен крови на наручниках. На мне не было ничего, кроме его рта. Я ахнула, вынырнув из его атаки. Больше не дразня и не растягивая движения, мое тело скользнуло вниз по его телу, и я насадила себя на его член, прежде чем он даже понял, что происходит. Все его тело напряглось под наручниками, он издал дикий рык. Его глаза светились желанием, таким темным, что оно таяло в стенах позади нас. Я оседлала его. Жестко. Несмотря на чувствительность моей кожи, несмотря на то что я была уверена, что не переживу еще одного оргазма, я прижимала нас друг к другу снова и снова. — Опусти свой гребаный рот сюда сейчас же, — выдохнул он, прежде чем его член напрягся внутри меня. Я сделала, как он просил, прижалась губами к его губам и утонула в нем. Он немедленно взял под контроль поцелуй, поскольку это было единственное, что он сейчас мог контролировать. Мы как будто вырезали кусок своего мира и сделали его темным и развратным. Его тело напряглось рядом с моим, и мои внутренности начали пульсировать еще одной кульминацией. Его зубы впились в мою нижнюю губу, когда я выдоила из него жестокий и интенсивный оргазм. Это длилось целую вечность, наше наслаждение, более сильное, чем все, что было до этого. В одно долгое мгновение я рухнула ему на грудь, наши тела, влажные от пота, прилипли друг к другу. Воздух был пропитан острым запахом секса. Он поселился в моих костях. Лукьян все еще был твердым внутри меня, тело напряжено. Я моргнула, слегка подвинувшись, чтобы встретиться с ним взглядом. Даже от небольшого движения я тихонько вскрикнула, когда он дернулся внутри меня. Его глаза потемнели. — Сними с меня наручники, — проинструктировал он. — И я покажу тебе, как чертовски великолепно это было, — он дернул бедрами вверх. — Я буду поклоняться тебе и наказывать одновременно. Меня пугала темнота и звериное рычание в его голосе. Но я все равно сняла с него наручники.***
— Это было жестоко, — прошептала я в темноту. Ни Лукьян, ни темнота не ответили. — Ты знал, что они что-то сделают со мной, эти наручники, — продолжала я. — Подозревал, — наконец ответил он, и в его голосе зазвучала темнота в комнате. — И все же ты принес их, — упрекнула я. — Ты жалуешься? — спросил он, его рука скользнула между моих ног, касаясь области, которая никогда не испытывала такого сгущенного количества удовольствия, как в предыдущие часы. — Нет, — прошептала я, у меня перехватило дыхание, когда его рука легла между моих ног. — Но мне пришлось сначала пройти через ад. — Через ад не пройти, Элизабет, — сказал он. — Мы уже в нем. Мы всегда будем в нем. В некоторых местах пробираться труднее. Другие достойны проклятия, — его голос стал хриплым. Мое дыхание – прерывистым. — Ни один из нас в жизни не знал доброты, — продолжал он, нежно потираясь об меня. Даже самое нежное прикосновение было слишком. Но мне все равно хотелось большего. — Мы не созданы для этого. Здесь доброте нет места, — он нажал подушечкой большого пальца, чтобы подчеркнуть свою точку зрения, прежде чем отпустить меня. — Только не с нами. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя, найти слова. — Значит, жестокость – это все, что я когда-либо получу от тебя? Он притянул меня к себе – грубо, конечно, как всегда, но в этом чувствовалась какая-то нежность, которую я не могла объяснить. — Нет, — прохрипел он. — Ты получишь от меня все. Все, что у меня есть. Во мне нет ни капли доброты, сочувствия или мягкости. Но я вырежу свое гребаное сердце и подам его тебе на блюде. Именно это я и пытался тебе продемонстрировать. Это должно что-то значить. Такие вещи люди говорили с убежденностью, со страстью. Конечно, ни один парень не возьмет острое лезвие и не вонзит его себе в грудь. Но у меня не было любовника. У меня был человек, который буквально выдернул бы свое окровавленное, почерневшее и искалеченное бьющееся сердце, если бы я попросила. Он был настолько испорчен. — Да, — прошептала я. — Это много значит.***
Лукьян Три недели спустя Лукьян захлопнул дверь в ту же секунду, как взглянул на номер звонящего. Не то что бы это имело какое-то значение. Его рабочая комната изолирована и почти скрыта. Она сюда не придет. Она даже не подозревала о существовании этого места. И даже если бы она знала, она бы не пряталась вокруг, пытаясь вынюхать информацию. Если она хотела что-то узнать, то просто спрашивала. Возможно, она была прирожденной убийцей, но не мастером обмана. Не то что он. Он все равно закрыл дверь. Это слишком большой риск. Если она услышит обрывок неправильной части этого разговора – любой части, поскольку весь разговор был неправильным – она задаст вопрос. Лукьян не обманывал ее, так что сразу бы сказал правду. И тогда бы он ее потерял. Эта правда подтолкнула бы ее к краю, с которого она свисала, даже если еще не осознавала этого. На краю выздоровления. На краю выхода в мир и способности справиться с ним. Он должен был этого хотеть. Но не хотел, чтобы мир узнал и испытал ее блеск. Он хотел, чтобы она принадлежала только ему. — Лукьян, — приветствовал его молчание голос. Один из немногих на этой планете, кто знал его настоящее имя. Лукьян ждал. — Я слышу дыхание, — продолжал голос. Человек на другом конце провода не прилагал таких усилий, как Лукьян, чтобы скрыть свой акцент. Резкая интонация его слов насмехалась над Лукьяном. Вот почему он избегал звонков. Единственная причина, по которой он ответил на этот, заключалась в том, что если он этого не сделает, то владелец голоса может сам найти Лукьяна. Это займет некоторое время, но он сделает это. Он придет к Лукьяну и увидит Элизабет. Тогда это будет конец. Лукьян по-прежнему молчал. — Кристофер Атертон исчез, — продолжал голос. — Я в курсе, — спокойно ответил Лукьян. — И некоторые из его лейтенантов тоже. — Очевидно, кто-то проводит чистку, — невозмутимо ответил Лукьян. — Такое происходит, когда создается вакуум власти и миньоны борются за контроль. На другом конце провода послышалось легкое потрескивание. Скорее всего, кран. Или какое-то устройство слежения. Лукьяна не волновало ни то, ни другое. Такие вещи настолько элементарны, что едва ли заслуживали мысли. — Да, — согласился голос. — Так бывает в тех случаях, когда не нашлось замены, чтобы взять бразды правления. Лукьян помолчал, глядя на мониторы. Элизабет на кухне с Верой. Они пекли. Это должно было его раздражать. Элизабет помогает ей. Пытается заставить Веру почувствовать себя кем-то большим, чем просто служанкой. Сам Лукьян почти не разговаривал с этой женщиной, виделся с ней всего несколько раз за те шесть лет, что она работала у него. Она была единственной, кто продержался так долго. Те, что были раньше, не понимали. А эта заботилась о домашнем хозяйстве с эффективностью и невидимостью. Лукьян пришел к выводу, что это потому, что она из его родной страны, и ее сурово воспитали, чтобы выжить. Элизабет улыбнулась чему-то, сказанному пожилой женщиной. Выражение лица выглядело не совсем правильным. Ее лицевые мышцы не совсем знали, как выражать счастье. Но все равно это было прекрасно. Вот почему Лукьян не был против. Но фраза, произнесенная на другом конце провода, вкупе с легким чувством удовлетворения отвлекла внимание Лукьяна от мониторов. — И по твоему мнению, кто-то взял бразды правления в свои руки, — огрызнулся Лукьян. Последовала пауза, разумеется, словно насмешка над Лукьяном. Если бы не девушка с пятном муки на щеке, этого бы не случилось. — Да, — ответил голос. — Ты собираешься переехать в Голливуд и найти себе агента? С твоей склонностью к театральности, уверен, американцы тебя полюбят, — сухо сказал Лукьян, его скучающий тон был натянутым. На другом конце провода послышался холодный смех. — Юморишь, сопляк? Боже, что-то в тебе изменилось. Лукьян сжал кулаки. — Нетерпение склонно к юмору. Я не из тех, кто тратит время на разговор, который должен был закончиться несколько минут назад. Последовала пауза. — Аид, — сказал он. — Семья Аид извлекла максимум пользы из исчезновения своего зятя и довольно успешно взяла власть в свои руки. Я бы предположил, что это как-то связано с тем фактом, что они по закону являются семьей, даже если их дочь – жена Криса – мертва, — еще пауза. — Конечно, они не подозревают, что она мертва. Но уверен, что теперь они будут ее искать, чтобы укрепить свое положение. Лукьян наблюдал, как Элизабет согнулась, что-то ставила в духовку – лепешки, как он догадался, потому что говорил, как они ему нравятся, и теперь она готовила только их. Ее тело двигалось плавно. С большей уверенностью, с большей грацией, чем мертвое существо несколько месяцев назад. Каждый день новое открытие. — Но ты позаботился об этом, не так ли, брат? — спросил его младший брат. Лукьян не колебался ни секунды. — Конечно. Ты знаешь, что лучше не задавать мне вопросов. — Конечно, знаю, — успокоил его брат. — Ты человек слова. Гордость нашего клана. Ты нас не подведешь. Ты не подведешь себя. Ты же сам предложили устранить ее в первую очередь. — Ты позвонил по какой-то конкретной причине? — холодно спросил Лукьян. — Или просто хотел подвергнуть себя опасности, оскорбив меня и сообщив мне новости, которые я узнал бы сам? Его брат рассмеялся. — Конечно, Лукьян. Такой серьезный, движимый лишь смертью и местью. Нет времени на любезности даже по отношению к родственнику. Лукьян не ответил. — Отец приезжает в город. Хочет встречи. У Лукьяна кровь застыла в жилах. — И я отказывался от таких встреч в течение последнего десятилетия. Почему он думает, что на этот раз все будет по-другому? — Потому что там будет твоя жена. А потом, прежде чем Лукьян успел сделать это сам, его брат повесил трубку. Лукьян швырнул телефон о стену, и тот разлетелся на мелкие кусочки. Он уставился на остатки телефона. Потом он снова посмотрел, как Элизабет вытирает руки, садится и берет чашку чая, предложенную ей Верой. Она не улыбалась. Она не будет часто улыбаться. Ее лицо всегда будет слегка искажено той болью, которая никогда не пройдет, какой бы сильной она ни стала. Эти глаза всегда будут слишком жесткими для ее лица из-за окаменевшего ужаса, живущего за ними. Эти вещи всегда мешали ей быть классически красивой. Кроме того, эти вещи делали ее настолько необычной, что было трудно сосредоточиться на чем-то еще, если она была в комнате. Именно это и случилось с Лукьяном. Отвлечение. Привязанность. Любовь. Нежеланные эмоции, которые он ненавидел. Он даже немного ненавидел ее, но считал, что не может любить, не испытывая ненависти. Он также понял, что испытывает еще одно неприятное чувство. Страх. Он извивался, как змея, скользил по всем его конечностям, по мере того как он все больше привязывался к Элизабет, а она сливалась с его костями. Ради ее благополучия, конечно. Ради ее долгой жизни, которая продлится так же долго, как и его собственная. Он думал, что это обычные страхи влюбленного дурака. Но было еще кое-что. Страх перед тем, чего он никогда в жизни не боялся. Вещь, которую он обычно использовал, как оружие. Правда. Потому что если она узнает, то все будет кончено. Все. Ее жизнь вполне может продлиться дольше его собственной. Потому что после того, как правда убьет все, что осталось в ней, она убьет его самого. И не в переносном смысле.***
Элизабет — Должна вас предупредить, я не очень хороший пекарь, — сказала я, отсыпая муку. Вера взглянула вверх. — О, мы здесь не за этим, — ответила она. Ее острый взгляд вернулся ко мне и к тому, что я делала. — Добавь холодное масло. Смешай руками, — проинструктировала она. Я сделала, как мне было сказано. За время моего пребывания здесь у нас с Верой завязалась довольно странная дружба. Не то что бы я искала друга или хорошего собеседника. Я была не очень хорошим человеком. Единственная причина, по которой у нас с Лукьяном что-то было – он тоже не человек. Но в Вере была какая-то странная тяга, тень женщины, которую я знала меньше половины своей жизни, и она дала мне представление о том, какой могла бы быть мать. Настоящая. Вера не была доброй или веселой. Она была довольно холодной и отстраненной. Но все же больше не пыталась стать невидимой, как раньше. Я забрела сюда однажды, чтобы спросить, не нужна ли ей помощь. Она долго смотрела на меня, прежде чем ответить. Потом она сунула мне пакет с картошкой. «Почисть.» И на этом все закончилось. Мы почти не разговаривали. Мне нравилось. Это была не ужасная зудящая тишина, которая наступала, когда заканчивались слова, чтобы заполнить пустоту. Это было приемлемая тишина. Но теперь, похоже, Вере было что сказать. — Ты здесь потому, что, хотя на кухне и есть камеры, микрофонов нет, — сказала Вера, не поднимая глаз, придвигаясь ближе ко мне и глядя на миску, в которой я смешивала ингредиенты. — В других комнатах есть микрофоны? — спросила я, не удивленная, но заинтересованная тем, что она знает. Она коротко кивнула. — И вы пригласили меня сюда, потому что хотели что-то сказать, — заключила я. Еще один кивок, сопровождаемый поднятием кувшина с молоком и выплеском жидкости в миску и мои липкие руки. — Продолжай смешивать. Мои руки задвигались. — Знаешь, если не получится, он убьет тебя, — сказала она непринужденно. Я резко вскинула голову, но сохранила ясное выражение лица, вспомнив о камерах. Затем я незаметно оглядела комнату, чтобы на всякий случай заметить, где лежат ножи. Это был мир Лукьяна. Никому нельзя доверять. У Веры были острые глаза. — Я не причиню тебе вреда. Он убьет меня, если я это сделаю. И я ценю свою жизнь такой, какая она есть. Кроме того, я не хочу, чтобы ты пострадала. Ты мне нравишься. Я жевала слова, пока она добавляла еще молока, и липкая смесь в моих руках стала чем-то вроде теста. — А здесь… была только я? — спросила я, когда она посыпала стол мукой. — Да, — ответила она. — Вот почему он убьет тебя, если ничего не выйдет. Разбитое сердце плохо действует на людей, которые никогда раньше не любили. Особенно такие, как Лукьян. Это их уничтожает. Но не раньше, чем они уничтожат всех вокруг, — она взяла тесто из моих рук. Я подошла к раковине, чтобы смыть месиво, которое прилипло к моей коже. Вода смыла смесь, но не пленку беспокойства, которая осела на моей коже со словами Веры. — Значит, вы знаете, кто он? — спросила я. Она улыбнулась мне, и я каким-то образом поймала себя на том, что улыбаюсь в ответ. — О нет, никто, кроме Лукьяна и, может быть, тебя, не знает, кто он, — сказала она, замешивая тесто. — Но я знаю, какой он. — Я тоже, — сказала я, вытирая руки и готовя поднос для лепешек. Она изогнула бровь, изучая меня. — Подозреваю, что да. Наступило долгое молчание, и я наклонилась, чтобы поставить лепешки в духовку. Я выпрямилась, вытирая руки, и взяла чай, который заварила Вера. — Подозреваю, ты знаешь, во что ввязываешься, — продолжила она. — И ты одна из тех людей, которые никогда прежде не любили. Подозреваю, что твое горе может оказаться еще более опасным, чем у Лукьяна. Я не ответила, только отхлебнула чаю. — Теперь ты сильнее, чем когда оказалась здесь, — продолжала она. — Теперь ты можешь уйти, если захочешь, — она взглянула на дверь из кухни, затем бросила на меня проницательный взгляд. — Подозреваю, ты уже догадывалась об этом. Я проглотила сладкую жидкость и ее горькую фразу. Мои глаза впились в дверь, ища правду в ее словах. Неужели моя боль больше мной не управляет? Лукьян правда меня любил? Разве меня теперь это волнует?