Моя ярость была такой сильной, что я испугалась самой себя. Я топала в фойе с красной пеленой перед глазами, прохладной дверной ручки на ладони было не достаточно, чтобы разбудить меня. Я была удивлена, что она не растаяла у меня в руке.
И только когда пронизывающий полуночный ветерок прошелся по ткани моей одежды, ярость уступила место пониманию.
Я посмотрела на свою босую ногу и на поверхность, к которой она была прижата. Бетон. За дверью.
Я хотела передвинуть ее. Вырвать из опасного смертельного места и убежать в безопасное. Но по мере того, как все больше беспокойства и паники поднималось по моей лодыжке, я поняла, что для меня нет нигде безопасности.
Только обман.
Вранье.
Смерть?
Он лгал обо всем, так что, может быть, теперь, когда правда вырвалась наружу, эти часы, отсчитывающие удары моего сердца остановились.
Было кое-что, о чем я Лукьяну раньше не рассказывала. О своей жизни после того как я сломалась. Когда Кристофер счел мою бесплодную утробу и разорванную душу хорошо выполненной работой и бросил, чтобы я жила с этим.
Лукьян лишь знал, что произошло потом.
Он знал, что я изменила все в своей личности, похоронила женщину – если когда-то была ею – из прошлого и изолировала себя в ветхом фермерском доме посреди ничего. Он верил, что все это произошло, когда мне показали, что мир свободы так же удушлив, как клетка.
Я создала свою собственную клетку.
Он знал это.
Но чего он не знал, так это того, почему я не убежала сразу. Не ухватилась за свою новообретенную и окровавленную иллюзию свободы и не оставила все позади.
Нет, я вернулась к тому, с чего все началось.
У меня ничего не было. Только одежда в рюкзаке на спине и сумка с деньгами, которую мне сунул один из головорезов Кристофера, пока он сам сидел за своим столом, наблюдая за мной с самодовольством, граничащим со скукой.
— Считай, что это выходное пособие, — сказал он, постукивая по клавиатуре и почти не обращая внимания на жену и мать ребенка, которого он убил.
Я посмотрела на нож для вскрытия писем на столе в нескольких дюймах от его запястья. Острый. Всегда острый. В этом доме все сделано для того, чтобы резать, ранить, убивать по команде.
Я думала броситься вперед и схватить оружие, вставить в его глазное яблоко и смотреть, как льется кровь.
Очевидно, меня сразу убьют. Скорее всего, я получу пулю в затылок прежде, чем увижу, как он умирает.
Смерть должна быть достаточной мотивацией. Я жаждала ее. Но я слишком труслива, чтобы искать ее сама.
«Просто сделай это», — уговаривал меня внутренний голос. — «Отомсти за свою дочь. Ты у нее в долгу.»
Но я не двигалась. Потому что у меня не было другого выбора. Как бы сильно я ни хотела, чтобы кровь Кристофера была на моих руках, как бы сильно я ни хотела холодного и приятного облегчения могилы, я не хотела умирать от их рук. Я не позволю людям, которые контролировали мою жизнь, определять мою смерть.
Поэтому я молчала.
— Это великодушно, — продолжал он, едва взглянув вверх. Он чувствовал себя комфортно в своем положении, потому что знал, что я не представляю угрозы. — Просто не смог заказать гроб. Считай, тебе повезло.
Повезло.
Это слово запрыгало у меня в голове, с силой раскалывая мой череп.
Он поднял глаза, полные той отстраненной садистской привязанности, которую испытывал ко мне и моим страданиям.
— Ты умна, Элизабет. Несмотря на то что боишься. Поэтому я знаю, что ты не сделаешь ничего глупого, даже не откроешь рот. Тогда ты окажешься в длительном отпуске, как в тот раз.
Мои руки дрожали при одном упоминании об этом, запястья горели с такой силой, что мне пришлось взглянуть на них, дабы убедиться, что на них нет наручников.
Там ничего не было.
По крайней мере, не настоящие.
Наручники навсегда на руках.
Он улыбнулся и снова посмотрел на свой айпад, махнув рукой мужчине, который сунул мне пакет.
Я взяла его рефлекторно.
Потом меня отпустили.
Я позволила себе быть собой. Вышла из дома, из которого мечтала сбежать. Без единого слова. Без единой капли борьбы.
А потом я стояла посреди улицы, сжимая портфель, глядя на уродливый мир вокруг, чувствуя, как на меня обрушивается тяжесть зданий.
И я пошла.
Тридцать шесть кварталов.
Это заняло много времени. Мои шаги были медленными, мешала боль в животе от ран, которые оставались зашитыми, но почему-то все еще кровоточили.
Я лелеяла нелепую надежду, что эта боль будет всегда, что я никогда не исцелюсь.
В какой-то момент я остановилась посреди тротуара. Не от боли, а от нечестивой, но внутренней эмоции.
Это была не печаль, наконец, догнавшая меня, когда я ковыляла прочь от трупа своей предыдущей «я».
Это была ненависть. Чистая и ослепляющая ненависть к окружающим. Те, что улыбаются в телефоны или смеются со своими друзьями. Толкают коляски. Живут.
Все они ничего не замечали.
У меня возникло внезапное, но настоящее желание закричать на них, причинить им боль. Сделать что-нибудь, чтобы прорвать неровную и уродливую дыру в их нормальности, чтобы показать им реальность. Чтобы столкнуть их в пропасть, где я жила.
С такой страстью хотела, чтобы они все пострадали, что, будь у меня какое-нибудь оружие, я бы напала.
Но осколки моей души нападали лишь на меня, и я пошла дальше.
В дом своего детства.
Двери уставились на меня. Казалось, двери всегда на меня смотрят. Насмехаются.
Ответила экономка.
Я ее не узнала.
Конечно, я ее не узнала. Моя нога не ступала в семейный дом со дня свадьбы два года назад. К тому времени у моей матери было бы не меньше двадцати служанок.
— Да? — спросила она, и на ее лице не отразилось ни капли узнавания.
Я прочистила горло. Оно царапалось.
— Я здесь, чтобы… — я оборвала себя, не зная, что сказать. Голос у меня был хриплый, горло не привыкло говорить.
Я не разговаривала с тех пор, как вышла из больницы.
Мы могли бы постоять так какое-то время, горничная смущена, скорее всего, напугана, а я немая и бесполезная.
— Вивиан, я просила тебя мыть полы, а не пачкать их грязной шваброй, — резкий голос прорезал неловкость разговора.
Горничная вздрогнула, услышав этот голос, оглянулась, потом снова посмотрела на меня.
— Будешь стоять с открытой дверью и не выполнять работу, для которой тебя наняли? — теперь голос звучал ближе, и мы с Вивиан были парализованы им.
Дверь открылась шире, и горничной ничего не оставалось, как отпрянуть в сторону, чтобы показать мою мать. Она, конечно, не изменилась; ее пластическому хирургу щедро заплатили, чтобы он позаботился об этом.
Но не ботокс помешал ее лицу принять хоть какое-то выражение, когда она увидела свою дочь впервые после какой-то вечеринки год назад. А может и дольше. Она знала обо всем. Вот что делала моя мать: собирала информацию, хранила ее, как боеприпасы, чтобы предложить отцу во время войны. И, что еще важнее, в мирное время. Под видом мира было пролито больше крови, чем под любым другим.
Я знала это, потому что эту кровь пролили из моих собственных вен. Моя мать это сделала. Некоторое небольшое повышение их статуса.
Она буквально встала на мой труп, только чтобы подняться немного выше на тотемном столбе.
— Элизабет, — сказала она, кивая, как будто я была женой человека, который ей не нравился, но с которым она должна была быть вежливой. — Что ты здесь делаешь? — она оглядела меня с ног до головы. — И почему выглядишь такой… растрепанной, — в ее голосе слышалось отвращение.
С тех пор как я покинула больницу, я ни разу не взглянула в зеркало или на какую-либо отражающую поверхность. Я едва успела осознать, какую одежду надела в то утро. Я не подбирала наряды для своего тела и не выбирала, что будет происходить с ним внутри, в течение двух лет.
Моя мать была самым жестоким и решительным зеркалом, известным человеку. Но я достаточно посмотрела на нее, чтобы понять, что не соответствую стандартам.
— Растрепанной? — повторила я шепотом, похожим на карканье.
Она кивнула, скрестив руки на груди.
— Это неприлично, — ее взгляд скользнул за мою спину, скорее всего в поисках охраны.
В тех крайне редких случаях, когда я выходила из дома без Кристофера, охрана следовала за мной.
Теперь там никого не было. И я почувствовала себя голой.
— Ты одна? — она замерла. — Ты не могла… — это был первый раз, когда я услышала, что моя мать не смогла закончить предложение.
Я с ужасом поняла, что она ничего не знает. Она знала о ребенке. Она знала, что я беременна. Даже прислала открытку.
С наилучшими пожеланиями.
Но ее глаза едва взглянули на мой плоский и пустой живот. Ее больше беспокоило то, что я была растрепана.
— Он убил моего ребенка, — сказала я.
Поразило, как мертво прозвучал мой голос.
Она вздрогнула, совсем чуть-чуть, прежде чем снова надеть маску.
— У тебя случился выкидыш. Такое случается.
Это должно было ранить. Женщине, которая родила меня, все равно на то, что я потеряла. Теперь ничто не могло причинить мне боль.
Я была мертва.
Мертвому не навредишь.
— Да, — сказала я. — Такое случается, когда кто-то избивает женщину, которая на восьмом месяце беременности.
Она поджала губы.
Звуки улицы позади нас усилились в наступившей тишине.
— Почему ты здесь? — спросила она, как будто предыдущие слова не имели никакого значения.
С другой стороны, они не имели для нее никакого значения.
Теперь, когда я потеряла свою полезность, я не имела значения.
— Потому что мне больше некуда идти, — прошептала я.
Она внимательно посмотрела на меня, но в ее глазах не было ни капли нежности, беспокойства, ничего, что могло бы выдать тот факт, что она моя мать. Моя кровь.
— Я предлагаю тебе найти другое место.
Потом она захлопнула дверь у меня перед носом. Я стояла там, на ступеньках дома своего детства, оцепенев. Взглянула на красивый кирпич, высокие окна, крепость, в которой я выросла.
Это не мой дом. Просто еще одна клетка.
Я переходила из одной клетки в другую, потому что больше ничего не знала в этой жизни. И мама была права, я найду себе другое место. И это будет еще одна клетка, потому что у меня не хватит сил ни на что другое.
Я стояла посреди прихожей, чувствуя то же оцепенение, что и в тот день на ступеньках дома. В какой-то момент я отдернула ногу и захлопнула дверь.
Я уставилась на эти двери, и на этот раз они не смотрели на меня. Это были просто двери. Дерево. Неодушевленная вещь. Функциональная.
Они откроются миру. Они не убьют меня. Они мне что-то предлагали.
Я смотрела на них, потому что не могла решить, предлагают ли они мне свободу или просто еще одну клетку. Я смотрела на них, потому что не могла решить, где именно я сейчас стою.
А потом я пошла.
На свободу или еще дальше в клетку.
Я решила, что это одно и то же. Это был всего лишь вопрос восприятия.
***
Четыре дня спустя
Всю свою жизнь я считала себя немного мертвой внутри. К тому времени как я потеряла ребенка, я полностью умерла.
Но даже тогда я никогда не чувствовала себя таким зомби, как в последние четыре дня, призраком, бродящим по комнатам этого дома, в ужасе от того, что увижу человека, который сделал меня такой. Но порочная, жалкая часть меня хотела большего.
Потому что я была развращена и несчастна, и у меня всегда будет мертвый кусок внутри.
Первые два дня я запиралась в своей комнате. Очевидно, он заметил это, или, по крайней мере, заметила Вера, потому что три раза в день раздавался тихий стук, а затем дребезжание подноса. Я открывала дверь в пустой холл, тарелка с едой и питье стояли у моих ног.
Я пялилась на этот поднос, свирепо смотрела, забавляясь мыслью о голодовке, просто чтобы досадить ему. Но потом все равно ела. Я уже достаточно позволила ему испортить – уничтожить – мое тело.
Мне хотелось спать. Погрузиться в постель и никогда не просыпаться. Но мозг не позволял. Сон был даром для тех, кто не обременен.
Так что я работала. Без устали. По каждому настоящему проекту, и по всем будущим проектам.
На целый год.
Я прочла четыре книги. Ужасные. Страшные. Обычному человеку бы снились кошмары.
Но я не была обычной, и кошмары были моей реальностью.
Через два дня я уже не могла дышать одним и тем же воздухом. Я жаждала любой скудной свободы, которую мне предлагали.
Поэтому я осторожно вышла. Вернула себе привычку, которую приняла, когда впервые выползла из кровати.
Проснулась.
Занималась йогой.
Принимала душ.
Одевалась.
Завтракала.
Работала.
Бродила.
Читала.
Начала экспериментировать, активно работать против прутьев своей клетки. Я открывала окна, заставляла себя сидеть и дышать воздухом по крайней мере час. Потом высовывала голову из окна, заставляла себя смотреть, заставляла себя чувствовать, как воздух окружает мое тело. Засекала время. Первая попытка длилась три минуты сорок четыре секунды.
Рекорд – восемнадцать минут четыре секунды.
Это немного, но хотя бы что-то. Какая-то маленькая надежда, что я не останусь здесь навсегда.
Встреча с Лукьяном была неизбежна.
Я знала это.
Я ждала этого момента.
Жаждала.
И я подловила момент, как начинались много наших встреч. Столовая. Обед на четвертый день.
Он сидел там.
Но, в отличие от всех остальных случаев, он не поднял на меня глаз, а потом не опустил обратно в сторону тарелки. Его глаза нашли мои в ту же секунду, как я вошла в комнату. Он не отводил взгляд.
Я знала это, потому что чувствовала их на каждом шагу, каждом вздохе. Но на этот раз я отвела взгляд, притворяясь незаинтересованной.
Это стоило мне всего на свете.
Но я сделала это.
Я села, положил салфетку на колени и съела половину блюда. Это было все равно что жевать и глотать фольгу. Каждый укус – боль.
Но я умею справляться с болью.
Лукьян меня научил.
Но моя новообретенная терпимость могла справиться лишь с этим.
Нож и вилка со стуком упали на мою тарелку.
— Я ненавижу тебя, — прошептала я, уверенность и яд смешались, создавая из моего тона камень, когда я посмотрела на него через стол.
Он уставился на меня.
— Хорошо, — ответил он. — В ненависти есть шанс.
— Шанс на что? — потребовала я ответа.
Его взгляд был ровным. Непоколебимым.
— Шанс, что ты все еще любишь меня, — сказал он. — Потому что если бы ты не ненавидела меня, если бы ярость не кипела в твоей крови, а расширение зрачков не говорило о сильном эмоциональном гневе, то у меня не было бы ни единого шанса. И, может быть, если бы все действительно закончилось, я, скорее всего, был бы мертв. В твоих руках.
Я уставилась на него, не в силах понять, какие идеи он бросает мне и с какой холодной уверенностью он это делает.
— Я не убью тебя за то, что ты предал меня, — выплюнула я. — Я не занимаюсь убийствами, — даже когда слова слетели с моих губ, я почувствовала в них привкус лжи.
— Это я побудил тебя отказаться от человечности, — сказал он. — Следовательно, я тот, кто столкнется лицом к лицу с тяжестью своих грехов.
Я рассмеялась.
— Ты не веришь в бога, поэтому не можешь верить в грехи.
— Я верю в тебя, — возразил он. — Следовательно, любое действие, направленное на умышленное причинение тебе вреда без должного умысла является грехом. Величайшим грехом.
Я уставилась на него, ненависть жгла мою кровь, а ярость ее преследовала, потому что эта ненависть все еще управляла моей отвратительной и жалкой любовью к нему.
— Ты веришь в меня? — спросила я. — Ну, а я ни во что не верю, так что, думаю, это возвращает нас к тому, с чего мы начали, Лукьян.
Мой стул отскочил назад, звук скрипнул в воздухе. Я бросила салфетку на стол и встала, как плохая актриса в худшем голливудском фильме. Затем я повернулась на пятках и вышла, хлопнув за собой дверью.
Я ненавидела его. Очень сильно. Хотела пробежать миллион миль подальше от него.
Так что в конце концов я возненавидела себя еще больше, чем его. Потому что единственным местом, куда мне можно было убежать – комната, в которой я проснулась словно целую жизнь назад.
Потому что я больше никуда не могла уйти.
Мой сломленный разум не давал сил выйти за эту дверь, даже если тот мир снаружи не способен сокрушить меня больше, чем Лукьян.
Но потом, когда я меньше всего этого ожидала, в комнату ворвался внешний мир.
И он ударил меня по лицу.
***
Лукьян
За всю трапезу он не смог проглотить ни кусочка. Черт побери, за последние четыре дня он почти ничего не мог съесть. В основном он просто сидел в своей командирской комнатке, наблюдая за ней. Наблюдая за каждым ее движением, позволяя всему остальному исчезнуть.
Это было нездорово.
Это было нелогично.
Он был ошеломлен своей способностью так прочувствовать ее слова с их последней встречи. То, что она говорила. В ее прекрасных глазах виднелась абсолютная боль и предательство.
Это было хуже, чем любая смерть, которую он видел в бесчисленных глазах за десятилетия своего бизнеса.
Она станет его смертью. Это было правдой. Он знал это до мозга костей. Он всегда был уверен, что покинет эту землю на своих собственных условиях.
Но теперь он был уверен, что все решит она.
Он презирал каждую секунду последних четырех дней. Его кожа была неудобной, невыносимой. Его первоначальный план состоял в том, чтобы терпеливо ждать, пока она оправится и сама придет к нему. Он позволил ей сделать первый шаг. Хотел вернуть себе власть.
Но на четвертый день он потерял терпение.
И контроль.
И силу.
И ему было наплевать.
Когда она влетела в столовую, бросив на него лишь пренебрежительный взгляд, в его грудную клетку вонзился осколок стекла.
Он ожидал, что она сломается. Развалится на части и закричит. Хотя бы посмотрит ему в глаза.
Она ничего не сделала.
В течение четырнадцати минут и восьми секунд он слышал только стук посуды и оглушительное молчание. Он был в нескольких шагах от того, чтобы швырнуть бокал в стену – потерять свой драгоценный контроль – просто чтобы получить от нее реакции, но она заговорила.
Она заявила о своей полной и настоящей ненависти к нему.
И это было облегчением.
Ненависть приемлема.
С ненавистью он может поработать.
После того как она умчалась, забрав с собой большую часть его здравого смысла, он молча сидел за столом, думая о том, что делать дальше. Как спланировать наилучший результат.
Лучший результат – она в его постели, его член внутри ее влагалища и она верхом на нем, пока они оба не забудут все остальное. Его пальцы так крепко сжали бокал, что он разбился. Мелкие осколки стекла впились ему в ладонь, и он, не моргнув глазом, выдернул их, глядя, как по рукам стекает кровь.
Он жаждал размазать эту кровь по молочно-белой коже, когда будет трахать. Именно это он и собирался сделать, но зазвонил телефон.
Он мгновенно насторожился, и оружие, приклеенное скотчем под столом, оказалось в его руке. Он подошел к фарфоровому шкафу, толкнул его в сторону, показывая скромный арсенал. У него было по одному на каждую комнату в доме.
Готов к любым неожиданностям.
И звонок на телефоне кое-что ему подсказал.
Что отец его предал.
Это не было неожиданностью.
Его только удивило, что тот смог обойти всю охрану Лукьяна и получить доступ на территорию.
Звонок на его телефоне был предупреждением о том, что последний барьер на пути к его дому сломан. Обычно он получал предупреждения с разными звуками: один звук, когда кто-то сворачивал с боковой дороги на его подъездную дорожку; еще один звук, когда кто-то добирался до ворот. И так далее и тому подобное.
Так что звук в телефоне дал ему ровно столько времени, чтобы достать оружие и посмотреть, как трое вооруженных мужчин приближаются к стеклянным дверям столовой.
Не было времени добраться до Элизабет и предупредить ее.
Потому что, скорее всего, их будет больше, чем трое. И им, скорее всего, будет поручено найти Элизабет. Либо убить ее, либо отвести к отцу.
К Ане.
Ана сорвала бы с нее кожу, чтобы поразвлечься. По его спине пополз лед, незнакомый в ситуациях жизни или смерти.
Элизабет будет бороться. Он хорошо обучил ее. Если они наткнутся на нее прежде, чем он успеет расправиться с мужчинами, небрежно идущими к стеклянным дверям, она сделает все, что нужно, чтобы выжить.
Он наблюдал за приближающимися людьми с холодным расчетом. Они хотели убить его. И они превосходили его числом. Ни то, ни другое его не волновало. Он уже некоторое время преследовал смерть. Скорее всего, с самого начала. Это способствовало его образу жизни. И он был очарован своей собственной кончиной больше, чем любой другой.
Он не придавал особого значения своему концу. Он знал, что это будет кроваво. Насильственно. Так оно и случилось. Но он не думал, что это будет из-за маленькой, сломанной, поврежденной и расстроенной девушки.
Он считал себя учителем смерти и ее носителем. Он стал в некотором роде экспертом в этой области.
Но она доказала ему, что он ошибся.
Она показала ему, что смерть – это не пуля в голову, не перелом костей шеи, не порез артерии. Нет, это было гораздо болезненнее и уродливее. Это была гребаная любовь.
Или какая-то извращенная версия эмоций, которые он разделял с ней. Эту смерть он преследовал и даже не осознавал этого. Иначе он пустил бы себе пулю в лоб еще до того, как все это произошло.
Но он был живым мертвецом из-за нее, он ненавидел ее так же сильно, как и любил. Эти люди его не убьют. Черт, нет. Он не боялся своей смерти. Он был в ужасе от того, что произойдет, когда умрет она.
Этого не случится.
Она умрет только от его рук или от бога. Только так она покинет эту землю. И он отправится прямо за ней.
