От края до края небо в огне сгорает, И в нем исчезают все надежды и мечты…
Открывать глаза было тяжело. Как будто веки забыли, как это делать, и теперь каждое микро-движение мышц давалось с огромным усилием. Темнота в целом его устраивала, вот только она не давала ясности, не давала никакого удовлетворения. А он не из тех людей, кто любил оставаться в неведении. Кстати, а кто он? Мозг в голове по ощущениям совершил кульбит вокруг себя, вызвав очередной спазм, и от боли он застонал, привлекая к себе внимание. Очевидно, что он был в больнице, это и тупому лесному ежу понятно, только вот где он и почему он тут оказался? И кстати, главный вопрос оставался без ответа, и мысль, что он не помнил самого важного — его имени! — долбила прямо в затылок, ухудшая и без того не самое радужное состояние. — Вы помните? Помните, кто вы? — уточнил голос на ломаном английском, и он поморщился. Но нельзя было сказать точно, от явного европейского акцента или от фонарика, что светил в глаза, но прямо в душу. — Серкан… Серкан Болат. Вот кто он. Успешный турецкий архитектор, завидный стамбульский холостяк и заноза в заднице Каана Карадага. Что ж, одним вопросом стало меньше. — Вы помните кого-нибудь из своих близких? Кому сообщить о вашем состоянии? — продолжал все тот же голос после традиционной тирады, что он в больнице, и ему не нужно беспокоиться («беспокойство», если это не касалось работы, отсутствовало в его вокабуляре как данность, но голосу это, естественно, неизвестно). — Айдан Болат, — начал перечислять мужчина, — Альптекин Болат. Внезапно одно из имен пронзило его сознание стрелой. Селин. Она же волнуется за него, наверняка места себе не находит. Можно было бы назвать ее имя и оставить врачей разбираться с женской истерией, но он решил, что его матери будет с них достаточно. А может быть не по этому… Закрыв глаза, он немного напряг свой мозг (который, похоже, просто атрофировался — с каждой операцией мысли светлели и прояснялись) и вспомнил заветный номер. — Вы можете дать мне телефон? Хотел бы сообщить своей девушке об этом лично. Голос — вернее, его владелец, выключил фонарик, явив наконец-то молодую девушку в белом халате. У нее были каштановые кудри, карие глаза, и буквально каждый ее жест, вплоть до нахмуренных бровей и легкой дрожи длинных ресниц, вызывал в нем чувство стыда, беспомощности и… боли в груди. Там, где, вроде как, если его не подводят знания по анатомии, находилось его сердце. — Я бы вам не рекомендовала, но… — Мне нужно, — прохрипел он, схватившись за левую сторону грудной клетки. Врач нахмурилась еще больше. — Хорошо. Но сначала вы пройдете полное обследование, в том числе, и кардиологическое. Селин в трубке долго не отвечала. Сначала просто его откидывало на автоответчик, а затем она сама начала сбрасывать звонки. Он ее не осуждал — в конце концов, как ему рассказали врачи, он попал в авиакатастрофу и долгое время был в медицинской коме. Очевидно, госпожа Атакан, как пиар-директор его компании, справляется со шквалом звонков и морем репортеров, которые только и искали возможности найти у Безупречного Болата хоть какой-то изъян. Зная нрав стервятников из турецкой журналистики, он мог предположить только одно — на его исчезновении точно станут спекулировать, предрекая конец «ArtLife». Ну уж нет. — Алло, на связи Селин Атакан. — Селин… — начал он, не зная как продолжить. Он много чему был обучен, но навык «сообщать о том, что ты жив» точно не был в учебном плане лондонского пансиона. — Я… я в порядке. Относительно. Судорожный вздох из трубки. — Я рада за тебя, конечно, но не понимаю, почему это все еще должно меня как-то касаться. Странно. — Разве в новостях еще не было ничего о крушении? Мне сказали, что прошло довольно много времени, и… — О боже! — воскликнула девушка. — Крушение на стройке? Вы с Энгином в порядке? Сильно травмировались? Ужасно, я в этой Дании как в изоляции какой-то — новости не читаю, потому что… — девушка внезапно неуверенно споткнулась, не желая продолжать предложение. — Дания? Мы сотрудничаем с датчанами? — он постарался напрячь свою память в поисках воспоминаний, но голова отозвалась болью, вызывая еще один мученический стон. — Мы? — Селин замолчала вновь, а затем быстро, но понятно пробормотала: — Я ведь больше не работаю в «ArtLife», Серкан. Повисла тишина. Он снова попытался напрячься, попытался вспомнить, но пустота, красная пелена перед глазами и боль. — Селин, мне нужна твоя помощь, — прошептал он, жмурясь. В происходящее слабо верилось бы, если бы не распространяющееся по всему телу неприятное чувство онемения. — Ты сообщил Эде? — Кому? — Подожди, так ты что, и невесту свою не помнишь? Невесту?! Селин восприняла его ошарашенное молчание за утвердительный ответ. Вздох. — Передай трубку врачам, чтобы мне объяснили, где ты находишься. Я немедленно вылетаю.***
Днем во рту сухо, словно вода испарилась из тела, оставив безжизненную сухую губку на месте костей и мышц. Но впитывать нечего и неоткуда, вокруг — безжизненная пустыня, где ветер сбивает тебя с пути и заметает следы каждый день, не оставляя шанса ни на что. Выживание? Это пока что не цель и не смысл, главное — найти дорогу.
Ночью отмирают конечности, отмерзая под ледяными песочными бурями, и в такие моменты начинаешь мечтать о дневном жа́ре, отчаянно пытаясь согреться. Но не из чего сложить костер, нечем зажечь огонь, приходится ежиться под остатками одежды и молиться — впервые в жизни он начинает молиться — что за все часы без солнца он не умрет. Ведь он еще не вышел на дорогу.
Он бредет вверх по огромной песочной дюне, чтобы к вечеру достигнуть вершины, а утром обнаружить себя у подножья. Бесполезный путь, который необходимо продолжать, когда днем он сгорает дотла, а ночью замерзает в лед, когда вокруг ни единой пещеры и ни одного оазиса с влагой.
Надо идти дальше. Но кому это надо?
***
Когда он в следующий раз открыл глаза, в кресле посетителей спала миниатюрная блондинка. Селин. Его девушка. Или нет? Последнее, что он помнил, прежде чем уснуть, это их разговор о его невесте — Эде Йылдыз. Эда… Он произнес это имя шепотом, словно боялся, что звук разнесет его хрупкий мир до основания. Имя было красивым. Легким. Перекатывалось как леденец с каким-то острым вкусом. Странно, подумал он, сравнивать девушку, которую он не помнил, со сладостями. В себе ли он? Точно нет. Но в его голове упорно не промелькивало ни единого воспоминания с Эдой, которая так сильно напоминала ему шоколад с кайенским перцем. Селин смешно сморщилась во сне и пошевелилась, поэтому он решился позвать ее. Ему просто необходимы были ответы, и вопросов с каждой минутой не становилось легче. Его девушка — его подруга детства, постоянно поправлял он себя — с практически нездоровым энтузиазмом принялась за закрытие его белых пятен. Они начали с безопасного — с их знакомства, с каких-то безобидных подростковых шалостей, с начала их отношений. Он видел, ей было ужасно больно вспоминать это все (и неудивительно, они же расстались), но продолжала выуживать из его головы все больше и больше воспоминаний, подходя к самому главному. Снежный ком его амнезии начался с Ферита, бывшего жениха Селин. Что-то внутри него всколыхнулось — жениха его девушки! — но что-то другое заткнуло первое чувство. Ферит безобиден, он надежен. Он не понимал, почему, но заочно доверял этому человеку, хоть тот и явно подбивал клинья к его… да нет же, уже не его девушке. Он видел, блондинка колебалась, очевидно, пыталась что-то для себя решить. А затем выпалила, словно бросаясь на амбразуру: — Мне понадобится помощь тяжелой артиллерии. Под этой довольно точной метафорой скрывалась его мать и ее верный водитель-хотя-скорее-слуга Сейфи, которые были безумно рады видеть его относительно здоровое лицо на экране планшета. Втроем они принялись пересказывать события, которые выпали из его, очевидно, дырявой головы. Селин должна была выйти замуж за Ферита, и его это взбесило. Он объединился с довольно взбаламошной девчонкой по имени Эда, чтобы заставить Атакан приревновать и вернуться к нему. Они подписали договор, согласно которому должны были изображать возлюбленных в течение двух месяцев. Но что-то пошло не по плану, и, когда блондинка была готова вернуться к нему, он влюбился. Влюбился в эту недо-студентку с острым языком, влюбился в девочку-звезду, что ярким росчерком влетела в его жизнь и перевернула все с ног на голову. Его отец развелся с матерью и уехал из страны. Его мать смогла перебороть фобию и выйти из дома. Он сам являлся практически единственным владельцем холдинга своего отца. Они должны были сыграть свадьбу в день, когда он сел на тот чертов самолет. Когда ему пересказывали яркие события, какие-то воспоминания неясными картинками сменяли друг друга. Желтое платье как ирисовый бутон. Черно-красная кружка. Фигурка в красном, бесстрашно идущая навстречу безжалостным репортерам. Неужели все это — та самая Эда? Как у них вообще что-то могло получиться, если она — такая? Под конец, когда всем стало очевидно, что от этого ничего не происходит, он понял две вещи. Первое — он ни черташечки себя не понимает. Второе — ему нужно время. Однако для этого необходимо кое-что, о чем он попросил у своей мамы и Селин. Женщины, грустно улыбаясь, согласились. Сидя перед ноутбуком, он ужасно нервничал. С одной стороны, ему предстояло увидеть ту, с которой он захотел связать свою жизнь. По описанным отрывкам она явно не была для него идеальной парой с точки зрения логики, и он боялся увидеть… что-то. С другой стороны, с ней был связан отдельный пласт его жизни. Каждое новое воспоминание вызвало сильный спазм и головную боль, и он боялся, что встреча с ней прорвет плотину, пережить которую он просто не сможет — эмоциональный диапазон немного не тот. Первое, что он увидел, были огромные карие глаза, покрасневшие от количества пролитых слез, которые сверкали недоверием и надеждой. — Сер… кан?.. — прошептала девушка, прижав ладонь к губам. Сердце ухнуло в пропасть.***
На молитвы нет ни сил, ни желания, на подсчет дней сил уже тоже не остается. Но он продолжает упрямо идти, утопая в песке, надеясь найти хоть что-то, что отдаленно напомнит ему асфальт. Хоть одну дорожку, хоть тропинку, хоть кусочек почвы, покрытый камнем.
Кто ищет, тот всегда найдет, но он и надеяться не мог, что рано утром на заре он найдет перекресток.
Три дороги, ведущие в никуда и вместе с этим несущие в себе невиданный им доселе смысл. «Выбирай», — набатом шепчет кто-то в голове. Новая цель — выбор. Вполне реальная, висящая над ним самым буквальным что ни на есть Дамокловым мечом — выбор. Нужно выбрать.
Кому оно нужно?
***
Серкан еще несколько дней проворачивал у себя в голове события диалога с Эдой Йылдыз — его невестой, почти женой, получается — силясь найти хоть какую-то зацепку, которая позволила бы ему поверить, довериться. Рациональная часть его здорового, судя по всему, мозга говорила, что вряд ли ему бы стали врать столько людей. Да и эмоции на лице Эды Йылдыз были вполне себе искренние, ни тени фальши, так почему же он ничего не помнит? Он видел ее — такую, такую Эду — и никак, даже в самых отдаленных уголках его сознания, где лежало самое сокровенное, он не мог найти ничего, что отзывалось бы на ее имя, ее улыбку (пусть и нервную от неловкости), на ее взгляд (бегающий из угла в угол, скрывая смущение). Только сердце болело как сумасшедшее — от обезбаливающих, наверное. Он не стал юлить и играть в игры на чувствах, сразу выложив карты на стол. Он ничего не помнит, и ее образ не побудил воспоминания вылезти наружу. Врачи говорят, что родные места помогут, но прежде всего он хотел бы разобраться в себе и в том, правильно ли он поступил и поступал. Он — не тот Серкан Болат, каким его описывают, каким его знала Эда, и он хотел быть честным с ней, предупредив, что все может не быть как прежде. — Я понимаю, Серкан, — склонив голову, ответила ему собеседница, принимая его решение. И вроде совесть его чиста, но отчего-то смирение и покорность от нее всколыхнули что-то важное, от чего он предпочел отмахнуться. Взять перерыв будет правильным решением. — А всегда ли вы поступали правильно? — задался вопросом его психолог, с которым Серкан позволял себе расслабиться и говорить откровенно. В конце концов, для чего нужны мозгоправы, если не для этого? — Всегда, — тон не терпел возражений, и мужчина в белом халате до боли знакомым образом склоняет голову. — Вы говорите о том, каким вы были. Но такой ли вы сейчас? Болат промолчал, не зная, что ответить о человеке, которого он никогда не знал. — Знаете, у меня болит сердце, — начал он, — и дело не в препаратах, я уточнял. — Да, иногда боль душевная находит вполне себе реальное отражение во внутренних органах, — кивнул мужчина, делая пометки в блокноте. — И еще мне снятся сны, — тут он запнулся, не зная, как объяснить свои ощущения. — Они такие яркие, знаете? Словно я не фантазии свои смотрю, а действительно проживаю эти моменты. — Сны связаны со знакомыми вам людьми? — Нет, я… я бреду в пустыне в поисках дороги. — И как? — уточнил психолог. — Как успехи? — Я в итоге всегда нахожу один и тот же перекресток трех дорог — одна прямо, две в другие стороны — и мне… мне нужно сделать выбор. Но я же во сне, а значит, я могу и не выбирать вовсе? Мужчина снял очки и потер переносицу, раздумывая о чем-то. — Я не специалист в толковании бессознательного, — начал он, — но мне кажется, что выбор все же придется сделать. Возможно, до всей истории с аварией вас глубоко внутри иногда терзали сомнения в стиле «А что, если?» А что, если на завтрак выбрать не глазунью, а апельсиновый сок? А что, если не вызывать такси, а поехать на метро? А что, если нырнуть глубоко, заткнув голос разума внутри себя? Молчание. — Подсознание скрывает от вас воспоминания, возможно, по причине возможного потрясения. Вы же слышали все эти истории о том, каким вы стали? Вас же они ошарашили? Кивок. Полное согласие. — Но теперь, вы все знаете, а значит за вами выбор. Пойдете ли вы дальше по тому пути, что прокладывали, или вернетесь к тому, с чего начинали. — Но ведь, — прервал психолога Серкан, — если выбор будет неправильный, я всегда смогу изменить решение? Мужчина усмехнулся. — Не бывает верного или неверного пути, господин Серкан. Есть только тот, что выберете вы. А решение… его всегда легко изменить, но достичь его при новых обстоятельствах… это может оказаться той еще загадкой.***
Он устает делать то, что нужно всем, кроме него. Устает бороться, устает жить в этих песках, безжалостных и беспощадных. Упав на колени, он просит — кого, Аллаха? — просит лишь об освобождении. Но до отвращения шумный шепот в его ушах, колокол в его голове, отсчитывающий время в часах таких же песочных, как и все вокруг, говорит, что нет свободы, пока нет решения.
За все нужно платить.
Времени становится все меньше, и он впервые не уверен в себе. И в выборе. Он точно уверен, что в этом он не уверен вовсе.
«Тик-так, Серкан Болат. Выбирай, Серкан Болат. Ты не сможешь бежать от этого вечность…»