Verletzung

— Гил? — короткий стук в закрытую дверь и очередная пустота звуков в ответ. Брагинский медленно начинает привыкать к тому, что Гилберт всё это время, после приезда из клиники, сидит там. Эта привычка ему не нравится, как и стоящему за ним Питеру, тревожно дёргающему край рукава. Бывший Пруссия сидит в комнате уже третий день, не желая подавать даже лёгкого намёка на то, что он ещё жив. Ещё тогда, когда он увидел брата — даже не его, а едкую шваль, скалящую зубы и сверкающую кровавыми зрачками, — было понятно, что это ударит его поддых. Не-Людвиг смеялся, видя растерянного и отчасти напуганного старшего брата, плюясь ядом, смешанным с информацией, что Гил предатель, один из самых гадких. Вместо борьбы он выбрал путь смирения, хотя мог выбрать пулю в голову, в конце концов. Попытки огрызнуться Райх игнорировал, вбивая слова как гвозди в уже готовый для экс-Пруссии гроб. С каждым предложением словарный запас Гилберта кончался, а после он затянул шарф потуже и быстрым шагом покинул палату. Физически Райх не представлял опасности, связанный по рукам и ногам, под седативными препаратами, которые вышибали из человека сознание с одного кубика внутривенно. Физически Райх был безопасен, но психически он был столь же опасен, как и с ножом в узком пространстве. Прусс психологическую атаку не прошёл, заставляя не-Людвига смеяться громче, вслед брату отправляя пожелания сдохнуть в ближайшей канаве под флагом Советов. С того для Гилберт заперся в комнате и не желал ни с кем говорить, хотя обычно комментировал всё, что попадалось ему под руку или под взгляд. Это пугало. Если первое время Иван оставлял попытки разговорить экс-Пруссию для Питера, то вскоре стало понятно, что даже у ребёнка, которого Гил растил с десяти лет, ничего не получается. Так что шансы на то, что у самого Советского Союза что-то получится были крайне низкими из-за их почти-вражды. Почти потому, что они и не были врагами никогда, лишь изредка переругивались, но так, для проформы. Сейчас же было ничего не понятно, хотя они поддерживали хоть какую-то связь во время войны в попытке понять, что с Людвигом происходило. Гилберт из-за этого и попал в передрягу, о которой не думал рассказывать. — Ты сидишь в комнате третий день. И ты пугаешь нас с Питером. Его в особенности, потому что он знает, что такое голод, и не хочет, чтобы ты так же, как и он, страдал, — Брагинский долго выдыхает, смещая взгляд с покрытой крошечными щербинами двери на напуганного подростка. Ленинград пожимает плечами, тоже не зная, чем закончится эта затея. — Мы не просим тебя поговорить с нами, мы просто хотим, чтобы ты не сидел в полной изоляции. По крайней мере мы можем принести тебе еды, если ты хочешь продолжить... — Иван хочет сказать «избегать нас», но понимает, что это слишком тонкий лёд, — думать в одиночестве дальше. — Мне ничего не нужно, — глухо отвечают за дверью, но даже не думают открывать. Брагинский с Питером выдыхают. Хотя бы жив. Это уже хоть что-то. — Гил— — Нет. Занимайтесь своими делами, — Россия впервые слышит голос Гилберта таким... Пустым. Из-за неё внутри поднимается неприятный комок, умещающийся в солнечном сплетении. — У вас ещё вся страна в руинах. Я не так уж и важен, по сравнению с этим. Иван понимает, что ему не нравится в этой интонации. Он её уже однажды слышал, но не от Пруссии. Он её слышал от Людвига, после того, как его высекли плетью и у него пропало всякое желание верить хоть во что-то, чтобы не натолкнуться на предательство. Тогда и желание жить в мире, где люди, которым ты доверял, предают, у него пропало. — Гилберт, — начинает Иван, но его останавливает пинок по двери. Сильный. Судя по всему, Гилберт рассчитывал её выбить или... что? — Завали ебало, Брагинский. У меня нет желания разговаривать. Ни с тобой, ни с Питером, ни с кем. Валите по своим делаем и прекратите меня отвлекать от... — экс-Пруссия замолкает. — От чего? — От-е-би-сь, — шипит Гилберт. И больше из комнаты не раздаётся ни звука. Будто он вновь исчез из комнаты в неизвестном направлении. Уж точно не в окно, оно не открывается, если не приложить достаточной силы, и даже тогда оно скрипит так, будто ты сдвигаешь стену, а не кусок дерева и стекла. Ленинград качает головой и тихо просит дать бывшему Пруссии чуть больше времени. С тем, что он видел, не каждый может смириться. Питер бы точно не смог принять подобного. Того, что его добрый и миролюбивый отец из-за наркотиков мог бы превратиться в кровожадное чудовище, без каких-либо моральных принципов. А уж Гилберт, который с самого начала заботился о Людвиге и видел, кто он и на что он способен, точно не сможет смириться с таким за пару дней. Дела и правда появляются спустя два часа, когда становится понятно, что отопление в доме Ленинграда, работающее на ладан, окончательно исдохло, окна продувает, а в подполе завелись переупитанные крысы. С последним пришлось притащить с улицы пару голодных котов, которые радостно принялись укрощать популяцию грызунов, пока Иван решал проблему с лишними выходами воздуха, попросту вбивая вату в щели, а после заливая его парафином, найденным в подвале. Питера он старается не привлекать к работе. Но тот игнорирует просьбы не лезть, будучи даже всё ещё не в том состоянии, чтобы его хоть как-то нагружать. Даже когда он притаскивает несколько мешков парафина кажется, будто ещё чуть-чуть и тонкие юношеские кости не выдержат такого издевательства и сломаются. К вечеру разобраться с отоплением не получается, и Брагинский попросту разводит буржуйку, создавая хоть какое-то тепло. Короткое решение спать в комнате рядом с ней от Питера находит одобрение. Иван, может, и морозоустойчивый, но идея спать ему в медленно индевеющем помещении ему не нравится. Гилберт из комнаты не выходит даже тогда, когда на кухне дыхание превращается в маленькие облачка пара. Ленинград коротко переживает о том, что прусс мог замёрзнуть, и Иван успокаивает его тем, что поднимается наверх, тихо стуча в дверь чужой комнаты. В ответ раздаётся тишина, будто Гилберт, даже если и там, то не мёрзнет. Иначе бы Брагинский слышал перестук зубов и шуршание, обозначающее попытки согреться. Дверь на лёгкое опускание ручки не реагирует, и приходится чуть поднажать, до громкого — оглушающе громкого в почти полном беззвучии — хруста сломанного замка. Из открытой щели между дверью и косяком веет холодом, от которого даже Брагинского пробирает дрожью. На шум Гилберт никак не реагирует, как и не реагирует на зверский холод в доме. Иван осторожно подходит к кровати, наблюдая обилие одеял, пледов и просто того, чем можно было бы укрыться. Самым заметным из всей кучи ткани, становится длинный шарф, который Гилберт не снимал ни после приезда, ни после того, как они вернулись из клиники. Брагинский беззвучно хохочет, а когда-то Пруссия сам жаловался на то, что Советы носит пальто везде, где можно. Это было бы смешнее, если бы у Гилберта не были бы синими губы. Россия осторожно стягивает лишние тряпки и на пробу тянет один из концов шарфа, желая его снять. Он мог бы и так его пронести, но он видел, как концы шарфа ползут по полу, и есть вероятность, что из-за них он спустит Гила с лестницы более прозаичным способом, чем он хочет. Гилберт распахивает глаза, едва воздух вновь перекрывают, и секундный страх сменяется гневом, заставляя его схватить чужую ладонь и сжать до хруста костяшек. — Не трогай меня, — шипит он, садясь на кровати и пряча ладони под одеялами. Замёрзший он выглядит ещё больше походя на труп, которые Иван изредка видел. Белые, с синими губами и присыпанные выпавшим снегом. Неприятное зрелище. Ещё неприятнее становилось, когда он смотрел на позы. Люди из последних сил сворачивались в позу эмбриона или притягивая колени к груди, стараясь сохранить последние капли тепла. — Прости, — выдыхает облачко Россия. — Как ты попал в мою комнату? — голос у Гилберта глухой и хриплый, будто у больного простудой. Может и заболел, с такой-то температурой. — Я помню, что запирал дверь. — Выбил замок. Питер испугался, что ты можешь замёрзнуть в комнате. Отопление приказало долго жить. Бывший Пруссия только дёргает головой: — Я жив. Теперь уходи, — прусс ссутулится, стараясь не дрожать от холода. Он заслужил эту пытку морозом. Он всё заслужил. Он мог заметить изменения, мог придать значение тому, как Людвиг стал себя вести, мог задавать вопросы, игнорируя нежелание брата на них отвечать. Он, чёрт его дери, мог избежать всего этого. Но, уже в который раз, он облажался. — Гил, прекрати выделываться, — просит Иван и протягивает Гилберту руку. Тот в ответ смотрит самым затравленным взглядом, который пробирает Брагинского до костей. Пруссия никогда таким не был. Неужели и ему что-то ввели, из-за чего он стал... таким? — Отстань от меня. Иди лучше к Петерхену, ему нужна помощь больше, чем мне. — Из тебя получается плохой альтруист, — отвечает Россия. Из Гила не получается альтруист. В его голове уж точно отсутствует удовлетворение от действий, направленных на кого-то. Он просто... помогает и заботится о ком-то, забывая про себя. Или пытаясь забыться от чего-то. — Пойдём. Завтра утром можешь хоть в подвале спрятаться, а сейчас ты вполне способен замёрзнуть. Не пугай своего сына, хорошо? Бывший Пруссия сжимается зубы, но всё же слушается, заматывая края шарфа вокруг горла. Единственный способ им манипулировать. Использование всех тех, за кого он переживает и о ком заботиться или заботился. Грязный приём, но рабочий. Тем более Питер не в том состоянии, чтобы позволять ему больше нервничать. Он всё ещё ребёнок, пусть он и прошёл революцию, войну, но он ребёнок. По крайней мере для экс-Пруссии. В гостиной намного теплее, чем во всех остальных комнатах. Перед сном Ленинград уже успел разложить диваны — целых три штуки, которые Иван притащил из всего остального дома — и расправить постельное бельё с парой одеял на каждого. На всякий случай, если огонь в буржуйке случайно потухнет. Пусть они все чуть крепче человека, и могут пролежать в снегу дольше, но холод тормозит жизненно важные процессы даже у них. Для Питера это может вполне означать голодную кому, от которой его спасает только регенерация, успевающая создать то, что организм после съедает. Бесполезно? Отчасти. Порочный круг, держащий хрупкую юношескую жизнь, не может быть бесполезным. — Гил? — Да-да, мелочь. Я тоже рад тебя видеть, — по безжизненному голосу Гилберта это едва ли понятно. Среди них он выглядит самым укутанным, по крайней мере этот вид создаёт замотанная в шарф шея и длинные рукава то ли тулупа, то ли какой-то странного вида пальто. Ивану лень понимать, чего именно. Он не... От мысли он прикусывает губу, почти до крови. Очередная мысль, касающаяся Людвига, которая сильно ранит всё ещё непонимающее сердце. Но, отчасти, ему легче. Легче принять то, что всё время войны это был не Германия, а его искаженная наркотическими веществами копия. Питер слабенько улыбается, протягивая Гилберту одеяла. В ту же секунду Брагинский замечает, даже несмотря на длинные рукава, как у прусса трясётся левая рука. Едва заметно, но ритмично, отчего даже пальцы дёргаются. Это настораживает, но, возможно, это "нормально". У всех, прошедших бойню двадцатого века, сейчас что-то не так. Кошмары, тремор, депрессия... Посттравматическое расстройство. После того, через что они прошли, сложно остаться здоровым на все сто процентов. Даже Иван признаёт, что ему страшно засыпать. Необходимо, но каждый раз, прикрывая глаза, он боится. Боится оказаться в самом начале войны, в том дне, когда Людвиг его покинул. — Завтра у нас куча дел. — Я тоже хочу помочь, — достаточно громко произносит Ленинград. — Я понимаю, что вы оба обо мне заботитесь, но я не ребёнок. Я в состоянии сделать хоть что-то, чтобы помочь своей стране и своему городу. — Вот завтра и решим этот вопрос, после завтрака. А пока что ложись спать, — отвечает вместо Брагинского Гилберт, силой укладывая не сопротивляющегося Питера на диван, предварительно взбив ему подушку. — Дела это занимательно, но если ты потеряешь сознание от запаха каши, то это показатель. Ленинград насупливается: — И ничего я не теряю. — Посмотрим. Спи, — команду юноша выполняет, перевернувшись на бок. — Спокойной ночи всем. — Спокойной ночи, Гил, — одновременно отвечают Питер и Иван. Последний всё же следит, как и сам Пруссия укладывается на боковую. Прусс медленно опускается на диван, а после закусывает кулак, также медленно опускаясь на временную постель. Гилбертово шипение едва удаётся различить за звуком горения дров в печке. Ему больно? Ответа на вопрос Брагинский не находит из-за того, что Гил замирает в одной позе на спине, не думая даже устроится удобнее. А ему точно неудобно, в этом русский уверен. Но, решает он, все вопросы можно задать и утром. Утро вечера мудренее. Ночью ему снится совершенная пустота, не оставляющая на душе ничего, кроме удовольствия от отдыха. Ночь без кошмаров — это маленькая мечта каждого. Всё ещё спящий рядом — судя по солнцу, ещё нет и четырёх утра — Питер с ним точно согласился бы. Но будить Ленинград ему не хотелось. Да и были другие, более важные вопросы на носу. Например, где находится Гил, если его нет в постели? Ответ Иван получает, когда доходит до кухни, беззвучно замирая у порога и наблюдая, как из небольшого кожаного чехла Гилберт достаёт шприц и несколько ампул чего-то, что Брагинский никак не может определить. Бывший Пруссия стягивает с себя пальто и закатывает рукав свитера под ним, а после вскрывает ампулу, чтобы наполнить её содержимым шприц. Рука у Гила трясётся сильнее, чем вчера. — Что ты делаешь? — на вопрос прусс едва ли не подскакивает, шипит и чуть не роняет шприц с уже готовым... лекарством? Наркотиком? Чем-то, что России не нравится, уж точно. — Отъебись, — почти мирно отвечает Гилберт. — Если я себе это не вколю, то загнусь намного раньше, чем должен. — Что именно ты вкалываешь? — у Советов в голове появляются неприятные воспоминания. Морфий, Людвиг, следы от уколов на сгибах локтей. Ему не хочется повторения того же, по крайней мере не с Гилбертом и не сейчас. — Этот... Как его... Что-то связанное с кокаином. Родерих выписал. Не суть важно. — Кокаин? — Иван помнит, как ему рассказывали, что от внутривенной инъекции кокаина люди умирали за несколько часов в адских муках, если раствор был неправильно приготовлен. А шанс на правильный раствор был невероятно низок. — Что-то связанное, — поправляет Гил. — Не мешай мне, хорошо? Как я и говорил, не хочу сдохнуть. В ответ Брагинский попросту перехватывает руку со шприцем, сжимая чужое запястье. Бывший Пруссия на это задыхается от боли, пытаясь вырвать пойманную конечности, ударяя свободной рукой Ивана в плечо. — Отпусти, отпусти, отпусти, — просит прусс. — Мне больно, сукин ты сын! Шприц перехватывают, почти выбивая из сжавшейся ладони, и запястье отпускают, позволяя Гилберту от боли осесть на полу. Из-за сбившегося дыхания начали адски болеть рёбра, дыхание сбилось из-за сильного сжатия дважды сломанного запястья, а теперь, от удара по чужому плечу, начали болеть и переломы другой руки. И это обилие боли почти оглушает. Слава кому бы то ни было, что позвоночник не задет, потому что ещё немного и Гил попросту потеряет сознание. — Отдай, — задыхаясь просит экс-Пруссия. — Пожалуйста... Иван смотрит на... пусть будет лекарство в своей руке, а затем переводит взгляд на Гилберта. Русский видел, что такое ломка у наркоманов, но это на неё не похоже. Судя по виду Гила, это... Подождите-ка... Тремор, нечувствительность к холоду, апатия, потеря аппетита... Это не кокаин, это обезболивающее! Новокаин! — Пожалуйста... — шепчет Гилберт и заваливается набок, почти теряя сознание. Перед глазами плывёт и дышать становится больно. Подвернувшаяся под тело переломанная рука вспыхивает болью, но она не становится хуже той, которую он уже испытывает. Геенна огненная, как и говорил Родерих, росчерком ручки ставя подпись на выдачу обезболивающего. Брагинский подскакивает к нему, опускаясь на пол и почти сразу находя те места, где Гил уже делал инъекции. Быстрое нажатие на поршень, чтобы выгнать воздух, и такой же быстрый укол. России стыдно за свои идиотские подозрения, которые могли — теперь уж точно — стоить Гилберту жизни. Даже если бы это и были наркотики, ему следовало поверить Пруссии. Он ведь никогда бы не стал употреблять вещества, после того, что произошло с Людвигом. — Прости, — искренне говорит русский, на что экс-Пруссия отвечает пустотой. — Последние несколько лет я был в концентрационном лагере... Наша с тобой переписка поставила меня под удар. — И тебя поймали, — догадывается Иван. — Да. Полученные переломы ещё не срослись. Родерих выписал... Как его?.. Обезболивающее, ладно. Без него я загибаюсь. Так что ты сукин сын. И прощать я тебя не буду. Иди к чёрту, — грубо требует Гилберт, медленно вставая с пола. Боль есть, но её недостаточно, чтобы оглушить. По крайней мере у него нет желания завалиться на пол и умереть от шока. Первые шаги всё равно даются с трудом. — Могу я задать вопрос? — Если он такой же тупой, как и ты, то нет. — Зачем тебе шарф? Упоминание о ткани на горле заставляет прусса коснуться её. Зачем... Чтобы скрыть свою слабость? Наверное. Он не отвечает на этот вопрос, покидая кухню, ласково потрепав проснувшегося Питера по волосам. Гилберт не скажет. Никому. Только он и Родерих могут знать, что произошло в том проклятом всеми живыми концлагере. Остальные же... Что ж, когда-нибудь Гил снимет шарф и об этом забудут.