Весенняя Сказка

- Ты не веришь, верно, думаешь - я грубый, Буду нежным, буду страшно осторожным. Волком был, а буду шёлком. - Можно В этот локон мне поцеловать вас? - В губы! М. Цветаева

- Знаете новость? – спросила Лукреция, как только Татьяна появилась в Архиве. Нет, новости Татьяна не знала. - Марселла сегодня заходила сюда и до смерти испугалась привидения, - фыркнула Лукреция. - Какого привидения? – не поняла Татьяна. - А того, что ваши сестры повесили. Того страшного призрака в черном с жутким белым лицом. Если с непривычки, то очень пугающе выглядит. Марселла не стала включать свет внизу - ей нужно было просто пройти на лестницу... Я отсюда слышала, как она шла, а потом как взвизгнет! Ха-ха. - Я так и знала, что добром это не кончится, - мрачно проговорила Татьяна. - Да ерунда. Не думаю, что она кому-нибудь об этом расскажет... Постыдится. А мне хоть какое-то развлечение... А вы ко мне надолго сегодня? - Ммм... нет, мне нужно кое-что проверить. А потом у меня будет посетитель. Татьяна надеялась, что это прозвучало достаточно бесстрастно. - Здесь? – уточнила Лукреция. - Да, нам нужно будет пройти вниз, - Татьяна наугад взяла с полки какую-то папку и принялась ее пролистывать. Лукреция занялась своими делами, начала, напевая, разбирать скопившиеся на столе документы и старалась впихнуть их на полки, и так набитые до отказа. Иногда для того, чтобы утвердить на нужном месте нужную папку, приходилось передвигать содержимое целого стеллажа. Время в этот день даже не тянулось – просто ползло. Но Татьяна предпочитала, чтобы оно остановилось вовсе. С каждой прошедшей минутой, четвертью часа, получасом ей все сильнее и сильнее казалось, что Генрих сегодня вовсе не придет. Она снова и снова прокручивала в мыслях их разговор, проверяя себя, насколько точно они договорились, чтобы встретиться именно сегодня. Наконец, даже Лукреция заметила ее смятение. - Ваш знакомец запаздывает? – спросила она участливо. - Да нет... Дело в том, что мы не договаривались на определенное время. Я потому и пришла пораньше сегодня – вдруг он решит, что я имела в виду – с самого утра. - А вы подробно объяснили ему, как вас найти? Здесь легко заблудиться. - Нет, - ответила Татьяна с явным облегчением. – По правде говоря, я совсем не объясняла. Он сказал, что сам меня отыщет. - Тогда, возможно, искать будет еще очень долго! – засмеялась Лукреция. Татьяна кивнула. На самом деле, человеку новому здесь было практически невозможно что-либо отыскать. Но почему-то, когда Генрих так сказал, ей и в голову не пришло усомниться в его словах. И до сих пор она не сомневалась – если Генрих не придет, то не потому, что заблудится, разыскивая ее. Хотя, возможно, ему на это понадобится много времени. Поэтому следует запастись терпением. Ей даже удалось мужественно заставить себя заняться привычными делами. И при этом она чутко прислушивалась к каждому шороху, доносившемуся снизу. Чаще всего это было просто шуршание лифта. Когда же за дверью архива раздавались шаги или голоса, Татьяна напрягала слух еще настороженнее. В соседних помещениях – чистых, просторных и светлых – постоянно ходили и переговаривались другие служащие. Лукреция обычно жадно прислушивалась к этим звукам – для нее это было хоть какое-то развлечение. Она ведь даже не смогла бы открыть дверь, чтобы заглянуть в ближайший зал. Татьяну же эти звуки приводили почти в исступление. Она подумала, что если дверь скрипнет, и кто-то войдет, и это будет не Генрих, она последний разум потеряет. И сделает что-то неподобающее. И ей будет ужасно стыдно. Когда-нибудь потом. Сейчас ее мало что волновало, кроме перспективы не увидеться с ним сегодня. Это было просто невообразимо, но чем больше проходило времени, тем отчетливее она понимала, что такая трагедия вполне возможна. Она ждала скрипа двери, совсем забыв о том, что двери здесь совсем не скрипят. Они открываются совершенно бесшумно. И потом она так и не сумела объяснить, что именно она услышала, почему поняла, что он уже здесь. - Это, кажется, к вам пришли, - сладко пропела Лукреция. От того места, где сидела Татьяна, до лестницы было всего несколько шагов, но ей пришлось сделать над собой громадное усилие, чтобы не преодолеть это расстояние одним прыжком, а пройти чинно и неспешно. И тут же она поняла, что совершила страшную ошибку, решив дождаться Генриха наверху. Лесенка была такой крутой и узкой, да еще и шаталась, спуститься по ней величественно и красиво было абсолютно невозможно, приходилось цепляться за перила и смотреть себе под ноги. Даже просто держаться прямо было невозможно. Но ей вдруг совершенно расхотелось торопиться и бежать. Захотелось, наоборот, чтобы лестница стала длиннее, и спускаться пришлось бы еще очень долго. Она поняла, что просто боится оказаться с Генрихом лицом к лицу. Но, взглянув на него, подумала, что и он несколько смущен. Поклонился он ей как-то неловко. Она в ответ чуть было не присела перед ним в реверансе, что более пристало, конечно, юной принцессе, но совсем не подходило ангелу ее ранга. - Прошу прощения, что заставил вас ждать, - сказал он. - Ничего... Я сама виновата, не объяснила, как следует, где именно я буду вас ждать. Он кивнул и улыбнулся, но держался по-прежнему скованно. Татьяна вдруг в совершенном ужасе осознала, что понятия не имеет, как поступать дальше. Что сказать, как себя вести? Она словно оцепенела, язык примерз к небу. Она понимала, что пауза неумолимо затягивается, но не представляла, как этому помешать. Судя по виду Генриха, он испытывал схожие терзания. В этот момент раздался громкий шум чего-то падающего. Татьяна вздрогнула, хотя к таким звукам здесь она должна была бы уже привыкнуть. Лукреция обрушила с верхней полки очередную стопку книг, большинство из которых посыпалось через перила прямо им по ноги. - Ой, извините! – воскликнула Лукреция. «Хорошо, что не на головы», - вздохнула Татьяна про себя. Генрих галантно поднял книги с пола. Он был достаточно высокого роста, чтобы дотянуться и просто положить их на верхний ярус, но он подал их Лукреции, которая нагнулась, протиснувшись между прутьями перил, и взяла их. - Благодарю! - она лучезарно улыбнулась, ямочки заиграли на щеках, локоны золотым дождем свесились вниз, почти касаясь лица Генриха. Он улыбнулся в ответ. Очень приветливо. - Нам надо идти, - сказала Татьяна ровным голосом. – Я проведу вас самым коротким путем. Она так разозлилась, что даже перестала смущаться. И подумала, что что бы там ни натворила Лукреция при жизни, наказали ее явно недостаточно. Горбатого могила исправит. Продолжает кокетничать и обольщать каждого встречного. И поделом ей будет, если она просидит в своем заточении в Архиве еще целую вечность. И неплохо бы ее вообще отправить куда-нибудь подальше. Обуреваемая этими злыми мыслями, она быстро и твердо шагала по нижнему этажу с привычной ловкостью, лавируя между стеллажами. Туда, куда они направлялись, это был самый короткий путь. И единственный, чтобы пройти, ни у кого не вызвав лишних вопросов. Татьяна машинально включила одну из лампочек в начале коридора, но когда она загорелась кроваво-красным светом, и вокруг нее закружилась картонная летучая мышь, решила больше этого не делать. Генрих с видимым любопытством разглядывал убранство коридора, но вопросов не задавал. Татьяне оставалось только радоваться, что в красном свете не видно, как покраснела она сама. Она плотно сжала губы и ускорила шаг, чтобы поскорее миновать «мрачный» коридор. Она совсем забыла про анастасиино «привидение». И когда искаженное белое лицо неожиданно надвинулось на нее из темноты, она не удержалась и вскрикнула, отпрянув. Генрих, следовавший прямо за ней, осторожно, но твердо обнял ее за талию и привлек к себе, словно защищая. Хотя сам вряд ли даже вздрогнул. Татьяна с трудом перевела дыхание. - Это все фокусы моей младшей сестры, - пояснила она, потирая виски. «Которой я сегодня оборву уши», - добавила она про себя. Рука Генриха соскользнула с ее талии. - У нее, видно, веселый характер, - заметил он. - Я бы сказала – даже слишком. Они миновали нижний коридор Архива и спустились по лестнице. По самой обычной лестнице, не очень широкой и не очень узкой, с широкими окнами на площадках, за которыми, правда, ничего не было видно, но которые все же пропускали достаточно света. А вот дальше был подвал – без окон, но освещенный ярким электрическим светом, в котором выставлялась напоказ вся его неприглядность. Выщербленный цементный пол, низкий потолок, грязные стены, колонны, покрытые облупившейся краской неопределенного цвета, повсюду мусор, пыль и паутина. Подвал казался тесным, но шли они очень долго – словно бы и не двигаясь с места. - Я уже бывал здесь, - сказал Генрих тихо. Татьяна кивнула. - Сюда многие приходят. Наконец, они подошли к очередной двери. - Дальше вы пойдете один, - сказала Татьяна. – Я вам только помешаю. Генрих толкнул тяжелую железную дверь, и она медленно без малейшего скрипа отворилась. За дверью была тьма – но не кромешная, а какая бывает дождливой ночью. Оттуда повеяло холодом. Генрих сделал шаг вперед и замер на пороге. Татьяна не смотрела в его сторону, чтобы не смущать. Она понимала, как это непросто. Войти туда, откуда многим нет выхода. После жизни в Свете ступить на грань, отделяющую их мир от Тьмы. - Я не могу, - сказал Генрих. Татьяна вздрогнула и подняла на него глаза. Нет, конечно, она понимала: мало кто способен на то, что она предлагала сделать Генриху. Но была уверена, что именно он способен. Он, кажется, тоже был в этом уверен. До того самого момента, как оказался на пороге. - Простите, что зря потревожил вас, - сказал он. - Вовсе не зря! Вы хотя бы попытались. Не ваша вина, что не смогли... И... может, просто еще не время? Мы вернемся сюда в любое время, как пожелаете... - Я не смог ему помочь... И при жизни не смог его уберечь, и снова... Разве, будь там ваша сестра, вы бы ушли? - Не стоит сравнивать. Здесь это неприемлемо. Не бывает двух одинаковых судеб. - Теперь вы может считать, что я трус, - сказал Генрих мрачно. - Если бы вы были трусом, вы бы и сюда не дошли, - возразила Татьяна. – А если бы вошли, не ощущая, что вправе сделать это – оказались бы глупцом. А они мне по душе еще меньше, чем трусы. Так что не стоит слишком терзаться. Главное мы знаем – дверь открылась. Значит, когда-нибудь вы сможете войти, сможете поговорить с ним. Значит, для него есть еще надежда. А теперь – давайте вернемся. Он подчинился как-то слишком покорно и почти равнодушно последовал за ней обратно. «А что если, - подумала Татьяна, - он больше не придет? Мне приходилось глядеть туда во тьму, и я знаю, каково это. Я даже войти туда смогла бы и со мной бы ничего не случилось. Но он не такой, как я... Ему второй раз это может быть не под силу». Она тут же испугалась этих мыслей, как будто он мог их услышать. «Зато я многое не могу из того, что он может», - она постаралась сосредоточиться на этой мысли. Хотя, скорее всего сейчас ему более чем все равно, что она о нем думает. - Мы так долго идем, - сказал вдруг Генрих. – Кажется, сюда мы дошли быстрее, - в его голосе прозвучала некоторая тревога. - Это только так кажется, - сказала Татьяна спокойно, хотя вовсе не была в этом уверена. Ей внезапно стало страшно. Генрих вдруг опустился на каменный пол, сел, прислонившись спиной к одной из колонн, устало полузакрыл глаза. Татьяна остановилась рядом, не зная, что предпринять. - Может так быть, что я не смогу выйти отсюда? – спросил он. - Вы уже были здесь однажды, - ответила Татьяна. – И вышли. Значит, более ничего вас здесь не удерживает. - Я мог измениться. Мог стать хуже, чем был. Мог совершить что-то ужасное за это время. - Если вам так кажется... Если вас что-то тяготит - расскажите. От меня здесь тоже кое-что зависит. Если вам кажется, что вы слегка сбились с пути... - Может такое быть, - спросил Генрих, - что какой-то грех, которого я не понимал раньше, а теперь вижу иначе, отчетливо понимаю, что это грех... Может такое быть, что теперь мне снова придется платить за него? - Именно то, что они не понимают, в чем они грешны, и держит здесь большинство людей, - пояснила Татьяна. – Они прячутся от своего прошлого вместо того, чтобы сразиться ним и идти дальше. - А если я не понимаю другого – не понимаю, почему меня простили, ведь я этого не заслуживал? Я вспоминаю, как оказался здесь впервые – это место, мне кажется, точно таким и было. Я думал, мне так и суждено бесконечно блуждать здесь без смысла и цели. Тогда мне казалось – я останусь здесь навсегда. И проведу вечность в темноте и безнадежности. И я думал, что заслужил это, и не может быть иначе. Хуже всего было, когда приходили мысли, что я бы мог сюда и не приходить. У меня был выбор. Я ведь так долго шел в темноте. К тому свету, в который всегда верил, - он устало провел по лицу ладонью. – Шел и знал, что там меня ожидает. Там, на Земле я мог верить в то, что прав, но когда шел, я больше не мог обманываться. Все мои деяния предстали в своем истинном значении, и я понимал, что заслуживаю кары. Самой жестокой. Я шел и видел впереди свет, но этот свет должен был стать для меня наказанием. А ОНИ... шептались в темноте и говорили, что мне незачем туда идти. Зачем – если все равно кроме мук меня ничего не ожидает? Какая разница, где мучиться, там или в Аду? Все равно меня туда отправят. Так не лучше ли самому свернуть с дороги... Сделать всего шаг в сторону и пойти с ними? - Он крепче зажмурился, на ресницах блеснули слезы. - По крайней мере, я сам приму решение. И я принял. Я знал, что они правы, и ничего кроме Ада я не заслуживаю за свою прошлую жизнь... - И вы все-таки шли, - сказала Татьяна. – Почему, если знали, что вас ждет? Если не верили, что суждено прощение. Значит, все же верили. Генрих глубоко вздохнул. - Потому что все равно надеялся. Вопреки... Всему. Всем доводам рассудка. Может, потому и надеялся, что сам шел? Добровольно? Может быть – я не знаю – каждый преступник, который сам добровольно решает прийти и покаяться в своих грехах, так же рассчитывает на прощение? Самому мне раньше не приходилось такое испытывать. А теперь все чаще думаю об этом. Ведь это такая редкость на Земле, когда преступник сам раскаивается. И сам решает понести наказание... Разве это решение не стоит того, чтобы его простить... И не наказывать слишком строго. Разве не это истинная справедливость? Такое вообще бывает? Возможно, нет, но почему тогда мне казалось, что так может, так ДОЛЖНО быть? Вот поэтому я и пришел сюда. - Разве вам самому, - мягко сказала Татьяна, - не приходилось прощать? Тех, кто признавал свою вину? - Мне приходилось только карать, - устало сказал Генрих. – Я был королем. У меня не было права на прощение. Татьяна хотела что-то сказать, одно имя уже готово было сорваться с ее губ, но она сдержалась. Только посмотрела на него пристально. И думала про себя – кому-то другому я бы сказала. Кому-то другому я смогла бы напомнить. Мне не было бы боязно дать понять, что я знаю так много о его прошлом, почти все, что можно узнать из здешних архивов. Разве это не моя обязанность - помогать людям, а для этого необходимо изучить их прошлое, самой понять и им помочь разобраться. В любом другом случае я бы собой гордилась. Но почему сейчас мне так трудно признаться, что я так им интересовались. И что знаю о нем даже больше, чем он сам помнит... И не потому не помнит, что забыл, а потому, что не придал значения когда-то. Не подумал, что совершает нечто особенное. Для некоторых людей поступать по совести так же естественно, как дышать. Они не вспоминают об этом и не гордятся этим. А вот неблаговидными поступками готовы терзаться бесконечно. Он тогда простил человека, сообщившего ему о заговоре, а ведь покушались на его жизнь! А тот человек был претендентом на престол – законным – постоянной угрозой и источником для новых заговоров, и большинство монархов уничтожили бы его безо всякого повода. Вот как, подумала она почти укоризненно, вы делаете людям добро и сами потом не помните об этом! И мучаетесь совершенными ошибками дольше, чем даже вам назначено. - Я не помню, как это было у меня, - сказала она печально. – Я даже не помню, что шла... Кажется, почти сразу же оказалась... Не здесь, конечно... - В Свете. - Да. Но все же я помню... И темноту, и свет, о котором говорите вы... Но все случилось очень быстро. Я все думаю: есть те, кто вообще света не видит? - Думаю, бывают и такие. Она слабо улыбнулась. - Нам, православным, после смерти вкладывают в руки свечу, чтобы душа быстрее нашла дорогу во мраке. Но у католиков не так. - Вам помогло? - Меня не хоронили. Но я по-прежнему не понимаю, какой такой новый грех вы за собой разглядели. - Я был королем, - повторил он. – Я внушал себе и всем вокруг, что долг перед страной – это наивысшее благо. Мой брат погиб во имя этого, и, полагаю, считал себя все же виноватым передо мной. Ведь он погиб в битве, которую проиграл. Не сумел выполнить свой долг до конца. Не потому ли он здесь? Потому что считает себя виноватым? И ведь это я приучил его так думать... И даже не смог теперь войти и исправить то, что сделал. - Но ведь вы хотели войти! Генрих! Вы даже не знаете, правда ли то, что вы думаете... Возможно, совсем не из-за вас он здесь. Тем более если причина не в вас и встретиться с ним вы не смогли – это уже не от вас зависело. Ваши намерения… - Были благими, да? Знаете, куда вымощена дорога благими намерениями, если они так намерениями и остаются? Значит, можно делать, что угодно лишь бы раскаяться потом? Облегчить свою совесть, признать вину... Но что это изменит, если он по-прежнему страдает?! - Не по вашей вине, - сказала Татьяна твердо. – Поэтому если вы не помните за собой других грехов – идемте. Нам нужно, наконец, покинуть это место. «Пока мне не начало казаться, что дело не в нем, а во мне», - добавила она мысленно. Смутный страх все сильнее овладевал ею, но пока она еще сохраняла полное хладнокровие. Генрих, несмотря на ее просьбу, почти приказ, не сдвинулся с места. - Есть еще одно, - сказал он медленно. - И это то, что было, что до сих пор меня тяготит. И я не могу перестать об этом думать. Почему-то именно тот случай, странно… Мне казалось, я делал вещи много хуже. Это было во Франции. Однажды ко мне обратился один человек с просьбой. Простолюдин. Француз. Он рассказал, что хотел бы жениться… На девушке которую давно любит. И свадьба уже назначена, вот только… - Генрих тяжело вздохнул, и Татьяна поняла, что он уже жалеет, что начал этот рассказ. – Вот только его сеньору эта девушка тоже приглянулась. - Он не позволял им жениться? – спросила Татьяна. – Позволял, почему нет? Даже торопил со свадьбой. Они оба были из достаточно зажиточных и уважаемых в их деревне семей, поэтому их господин не мог просто… принудить девушку, другое дело, если бы они поженились… Татьяна смотрела на него непонимающе. Генрих вздохнул еще тяжелее. - Вам известно такое понятие – «право первой ночи»? - Да, кажется, - Татьяна мгновенно покраснела. - Я слышала о нем. Но разве в ваше время это еще было? - В Англии нет. Но во Франции тогда каждый герцог издавал свои собственные законы. В некоторых провинциях даже животные и птицы подлежали суду наравне с людьми и могли выступать как свидетели... И чтобы разобраться в этом во всем и привести все законы к единообразию, к подлинной справедливости, нужна была твердая рука... Кхм... Так вот… В этом и было все дело. Они могли пожениться, но невинность девушки все равно принадлежала в этом случае господину, а не мужу… Можно было бы откупиться деньгами, но только в случае, если бы господин пожелал их взять. А он был решительно настроен поступить иначе и настоять на своем праве... Тот парень... просил меня вмешаться. Убедить сеньора удовлетворится деньгами и оставить их с невестой в покое. Иначе, как говорил он, он может совершить ужасный грех – даже пойти на убийство... - Вы не помогли ему? – спросила Татьяна. - Я не мог нарушить закон. - Ужасный, постыдный закон! - Я знаю. Но каков бы ни был. Есть такая мудрость: не говори мне, каковы законы вашей страны, скажи, как они исполняются. Для него одного я стал бы милосердным государем, но для остальных – чужаком, который ни во что не ставит законы и обычаи страны. А ведь я не то обещал французам! Я мечтал избавить их страну от междоусобиц и смут! От беззакония! Мог ли я начинать с попрания древних традиций? - И как вы поступили, прогнали его? - Я ему предложил... подождать. Не жениться пока. Предложил вступить в мое войско. Предложил чин офицера. Ну, понимаете… Офицер английской армии это все же не французский крестьянин, не так ли? С ним справиться уже не так легко. И предъявлять ему права – на это нужна смелость. То есть, его господин все рвано мог требовать исполнения этого закона. Но мне почему-то казалось, что не будет. - Значит, вы предложили ему выбирать, - сказала Татьяна тоскливо. – Между любовью к его невесте и предательством? Генрих резким движением повернулся к ней. Лицо его побледнело еще сильнее, но глаза сверкали гневно. - Он пришел ко мне как к королю, - сказал он тяжеловесно. – Он просил моего суда и справедливости – значит, признал себя моим подданным. О каком предательстве идет речь? Татьяна смутилась. - Но почему же именно этот случай вас так терзает сейчас, - спросила она, - если вы сами говорите, что совершали и более ужасные вещи? - Может, потому что во всех остальных случаях я хотя бы верил,– что я прав. Что если поступаю так, как мне самому бы не хотелось, то не по своей воле. И меня это всегда успокаивало. Человек ведь не Бог. Человек ошибается, но пока поступает так, как должен, так, как велит его совесть, закон, долг… Я так и поступал всю жизнь, мне казалось – мне не в чем себя упрекнуть. Я никогда не совершал того, что считал неправильным, не из страха, ни по какой другой причине. Но в тот единственный раз... Я знал, что не должен был предлагать ему такой выход, знал, что не ПРАВ. Должен был просто отправить его восвояси, а не искать для него возможностей этот закон обойти... Я родного дядю, самого близкого мне человека отправил на казнь, потому что считал это правильным, я бы родного брата казнил, потому считал это справедливым… Но в тот единственный раз дал слабину, пошел на поводу у какого-то странного чувства… Зачем? - Но ведь во благо! - Этого я знать не могу. - О, Генрих! - Я не знаю - сказал он. - Я уже ничего не знаю. Всю жизнь для меня только и было главным, что долг, долг… Перед отцом, перед королевством, перед Богом. Я с двенадцати лет воевал, с шестнадцати был полководцем. Я и здесь не знаю ничего кроме битв. Уэльс, Франция… Я просто ЗНАЛ, что должен покорить их и делал, что должен был. И здесь… все было так просто. Делай, что должен, и все. Я думал, это и есть Рай – когда больше не нужно сомневаться в своей правоте, не нужно страдать от того, что принял неверное решение. Для меня это и было Небом. Но что делать, когда знаешь, что должен поступить так, как должен… И не можешь? Даже ЗДЕСЬ. Я вспомнил сейчас о том случае, потому что я снова... делаю не то, что должен. И даже признаться в этом не могу. Он посмотрел на нее задумчиво, растирая затылок, как будто у него затекла шея. - Я боюсь, что могу отсюда не выйти, - сказал он. – Я знал, что это возможно... Что человек должен быть безупречен, если переступает порог Чистилища, и только самые светлые и высокие ангелы способны здесь работать. Поэтому, может быть, лучше вам... Оставить меня здесь и уйти? Иначе так и будете блуждать здесь со мной. - Но разве вам есть в чем себя упрекнуть? – спросила Татьяна. – В том, о чем вы мне рассказали? Вы уже искупили это все, раз вышли отсюда в первый раз. Дважды за то же не судят. В том, что вы не вошли? Это было не в ваших силах. Вам не за что себя винить. Генрих помолчал немного, не глядя на нее. Потом встал и сказал чужим голосом. - Я пришел сюда... Вовсе не для этого. Я вас обманул, княжна. А теперь выходит, что я и себя обманул. И теперь я отсюда... долго не выйду. Если когда-нибудь выйду. Он говорил со спокойной уверенностью, без отчаяния или паники, лишь с легкой грустью, и Татьяна поняла, что еще немного, и она сама в это поверит. - Идемте, - сказала она, поднимаясь вслед за ним и стараясь, чтобы ее голос звучал твердо. – Может быть, выход уже в двух ярдах отсюда. Она пошла вперед, прислушиваясь к его шагам за своей спиной, и понимая с каждым мгновением все отчетливее, что и она усомнилась, что и ей начинает казаться, что они никогда уже не покинут это мрачное место. - Может быть, - сказала она в отчаянии, чувствуя, как к горлу подступают слезы, – может, если вы мне скажете, почему... Что это была за причина. Если вы покаетесь передо мной, я смогу вас вывести? Я это смогу. - Я не сомневаюсь, что сможете, - ответил Генрих. - Вот только я НИКОГДА не признаюсь, в чем была причина. «Тогда я признаюсь, - подумала Татьяна. - Что я сюда привела его не для того, чтобы помочь. А потому что мне так хотелось. Я пожелала Лукреции оставаться здесь еще многие годы, только потому, что она ему улыбнулась, а он ей. Я почти порадовалась тому, что он не смог помочь своему брату, облегчить его страдания, ведь это означает, что ему еще понадобится моя помощь, и мы еще увидимся. Я ревновала и завидовала, и скрывала свои истинные помыслы здесь, где только самые чистые и честные могут быть свободны... Может быть, из-за всего этого мы и не можем выйти отсюда? Из-за меня? Потому что я более небезупречна. И буду вечно блуждать здесь, пока не признаюсь... Прежде всего, ему в своих тайных помыслах. Но этого я не сделаю никогда. Скорее, соглашусь остаться здесь навеки... И почему мне не страшно при мысли об этом? Может потому, что я предпочла бы вечно скитаться рядом с ним, чем выйти отсюда – и расстаться». - Вы еще не знаете самое плохое, - сказал Генрих у нее за спиной. – На самом деле я даже не могу от всего сердца пожелать, чтобы этот путь кончится. Я бы предпочел вечно скитаться здесь рядом с вами, чем выйти отсюда и расстаться. Татьяна остановилась и резко развернулась к нему. Генрих смотрел на нее спокойно и прямо, только лицо было все так же побледневшим. - Это и есть причина, - сказал он. – Я бы согласился остаться здесь, если бы мы с вами никогда больше не расстались. Я даже… Несчастьем собственного брата воспользовался для того, чтобы остаться с вами наедине… Я не заслуживаю того, чтобы снова уйти отсюда. Поэтому – идите без меня. «Я никогда тебя не покину», - подумала Татьяна. Сказать об этом вслух она бы не смогла. Но знала, что ей и не нужно ничего говорить. Генрих наклонил голову – не то в почтительном поклоне, не то в раздумье. - Могу я поцеловать, вас на прощание? – спросил он. - В лоб, как сестру? - Да, – сказала Татьяна. Она была именно такого роста, что ему не пришлось бы наклоняться. Но в последний момент она приподнялась на цыпочки, и он поцеловал ее не в лоб, а в щеку, почти в уголок рта. Всего миг она ощущала теплоту его губ около своих, шершавость его щеки, биение его сердца совсем рядом со своим – но этот миг изменил все. Мир все-таки содрогнулся и рухнул, ЕЕ мир, каким он был ДО НЕГО. Она снова не знала, что делать, что говорить, как посмотреть ему в глаза, и вдруг поняла, что они стоят в полумраке у лестницы, а за ее спиной темный нижний коридор Архива, и где-то вдалеке тускло светится приоткрытая дверь. И Лукреция шуршит наверху. И тогда Татьяна поняла, что ей неизмеримо страшно возвращаться тем же путем, каким они пришли сюда, возвращаться туда, откуда пришли, потому что там теперь больше нет ничего прежнего и знакомого, и сама она стала совсем новой и незнакомой остальному миру. Такое смятение, какого она никогда не знала раньше, такое бессилие, такая растерянность, такая слабость охватили ее, что она отвернулась к стене и беспомощно разрыдалась, оплакивая весь свой прежний, безвозвратно погибший мир и себя вместе с ним. Генрих по-прежнему стоял рядом с ней. - Если ты плачешь не от счастья, то перестань, - попросил он. Она не помнила, что позволяла ему обращаться к себе на ты, но это не покоробило ее, наоборот, показалось естественным. Словно он имел право так обращаться к ней. Татьяна дернула плечом, но это был не жест раздражения, а скорее, просьба дать ей время. Он, кажется, понял. Она все еще плакала, как никогда не позволяла себе плакать при жизни, слезы текли неостановимо, но уже не были горькими. Теперь это были слезы необыкновенной легкости, охватившей ее. Старый мир рассыпался в прах, но новый мир сиял пред ней во всей своей новизне и великолепии. И в этот мир она вступала рука об руку с Генрихом. Хотя никто кроме нее не знал еще об этом. Для всего остального мира они просто вышли вместе во внутренний двор. *** Небо отсюда, из маленького дворика, казалось особенно высоким и чистым. День был точно таким прозрачным и светлым, каким обещал быть с утра. Татьяна с наслаждением вдохнула прохладный воздух, такой живительный после затхлого воздуха Чистилища, и огляделась. Ничего особенного не было здесь, все та же редкая трава пробивалась сквозь каменные плиты, которыми замощен был двор. Все та же одинокая береза, изогнувшаяся у ворот подобно арке, шелестела на ветру. Унылые серые стены с редкими окнами уходили ввысь. Генрих глубоко вздохнул, словно сбрасывая тяжелую ношу. Возможно, просто от облегчения, от того, что по-прежнему свободен, но, возможно, и ему теперь этот мир стал казаться особенно прекрасным. Они все еще держались за руки. Татьяна смущалась смотреть ему в лицо, поэтому посмотрела на одно из окон. И к своему изумлению увидела в нем Лукрецию, которая наблюдала за ними. Встретившись глазами с Татьяной, она помахала ей рукой. «Странно, - подумала Татьяна. - Я не припоминаю, чтобы в Архиве были окна». Генрих оглянулся, проследив за ее взглядом, и в свою очередь кивнул Лукреции. Но на этот раз Татьяну это не огорчило. - Мне кажется, она заслуживает немного больше света, - сказал Генрих, вновь словно услышав ее мысли. - Несомненно. Хотя меня это удивляет. Она и так наказана, и как будто не чувствует этого. Все так же весела и беззаботна. - Может, в этом и есть ее искупление? – мягко спросил Генрих. – То, что она весела, не смотря на все тяготы. Когда люди видят вокруг лишь чужие радости, лишенные своих, они завидуют и озлобляются, а она радуется чужому счастью - ведь кроме этого у него ничего нет. Думаю, за это она заслуживает хотя бы... немного дневного света. Татьяна кивнула, чувствуя, что к горлу снова подкатываются слезы. - Только ведь здесь не на что смотреть, - прошептала она. – Через этот двор так редко кто-нибудь ходит. - Она может видеть солнце. Дерево, птиц. Сейчас она может видеть еще и нас. Татьяна попыталась представить, какое зрелище они сейчас представляют. Наверно, ее темно-голубое свободное платье и его алый плащ являли довольно живописное сочетание. Она улыбнулась. - Пусть увидит что-нибудь занимательное. Генрих улыбнулся в ответ, его взгляд, устремленный на нее, лучился нежностью. Он поклонился и протянул ей руку. - Не окажете ли мне честь потанцевать со мной? – спросил он. - Я думала, вы не умеете танцевать! – вырвалось у нее. Его взгляд стал насмешливо-удивленным. - Кто вам сказал? - Шекспир, - призналась Татьяна. - Я с ним не знаком, - усмехнулся Генрих. – И уж точно - я с ним не танцевал. Татьяна рассмеялась и подала ему руку. Странный это был танец – не то павана, не то вальс, не то менуэт, не то какой-то старинный танец, не имеющий названия. Они почти не дотрагивались друг до друга. Рука Татьяны почти невесомо лежала в ладони Генриха, а его рука так же невесомо иногда касалась ее талии. Татьяне казалось, что ее ноги уже не ступают по каменным плитам, что даже глухие стены Чистилища отступили и растаяли, а может, это они, увлекшись танцем, поднялись над ними, и вокруг уже не было ничего, кроме облаков. И последней мыслью, связывающей ее с реальностью, была та, что бедняжке Лукреции пока больше не на что смотреть. Она не видела, в отличие от Лукреции, как каменные плиты, по которым они ступали в танце, покрылись сетью мелких трещин, как сквозь них, образуя трещины более крупные, пробивались тонкие колючие ростки, ползли по двору, поднимались по стенам, одевая их зеленью. И как на них одна за другой распускались розы – белые и ярко-ярко красные...