Весенняя Сказка

Я знаю: век уж мой измерен; Но чтоб продлилась жизнь моя, Я утром должен быть уверен, Что с вами днем увижусь я... А. С. Пушкин

На Небе нет тех условностей, что на Земле, и если нужно поговорить с кем-то – тем более о деле – можно просто прийти к нему в дом, не задумываясь о том, как это будет выглядеть со стороны. Татьяна и не задумывалась об этом ни разу в бытность свою серафимом, и потому ее саму несколько удивила мысль о том, что, пожалуй, на Земле это было бы предосудительно и вызвало бы толки – когда молодая незамужняя девушка приходит в гости к одинокому мужчине. Не в гости, поправила она себя, а по делу. Они могли встретиться в любом другом месте, но ей почему-то не захотелось, чтобы об этой встрече кто-то знал, чтобы хоть кто-то их видел. По двум причинам, первая - не хотелось отвечать ни на какие вопросы. И вторая – не хотелось, чтобы им кто-нибудь мешал. Хотелось остаться с ним наедине. Впрочем, последнее желание было очень смутным и не до конца осознанным. Она назначила встречу на самое раннее утро, до работы – она сама редко вставала так рано, когда все в доме еще спали, а Ольга где-то бродила. Ей удалось ускользнуть незамеченной, оставив записку, что ее вызвали по важному делу. И ведь это было в некотором смысле правдой, хотя некоторые угрызения совести ее все же мучили. Оделась Татьяна как можно более по-деловому: в строгую черную юбку и белую блузку. Никаких украшений. Волосы зачесала гладко-гладко и стянула в узел на затылке, надеясь, что такая прическа ее хоть немного взрослит. Он объяснил ей, как найти его дом, и она могла бы оказаться прямо у порога, но вместо этого перенеслась в глубину парка на расстояние почти в милю от места назначения и неторопливо направилась по тропе к дому. Время у нее еще оставалось. Это был скорее лес, а не парк – совершенно дикий и неухоженный. По обе стороны дорожки тянулась плотная стена деревьев, темнота смыкалась совсем рядом – достаточно было сделать всего несколько шагов в сторону, чтобы погрузиться в нее. Татьяна шла неторопливо, разглядывая деревья, с трудом удерживаясь от соблазна сойти стропы и побродить по лесу. Он был совсем не таким, как привычные ей русские леса. Не было видно ни берез, ни хвойных деревьев. Только дубы, и тисы, и буки, и ольха, и жутковатые вязы, и ясени. Татьяна из всех деревьев узнавала только дуб и ольху. Совсем близко от нее по узкой опушке тянулись заросли дикой вишни и терновника. Татьяна на ходу сорвала ягоду терна и раскусила. Ягода была горьковатой и терпкой, но освежающей. Дом – вернее, почти замок - показался ей огромным, но она была почти уверена, что это только видимость, внутри он был, скорее всего, менее просторным. Ближе к дому темный лес кончался, здесь росли преимущественно боярышник и шиповник, усыпанный белыми и розовыми цветами. Он уже ждал ее, хотя она и появилась у дома гораздо раньше назначенного времени. Вышел на крыльцо, как только она появилась в поле зрения. У Татьяны почему-то возникла уверенность, что он наблюдал за ней, пока она шла по парку, возможно, из окон второго или третьего этажа – уж как-то очень вовремя он вышел ее встречать. Из окна было видно тропинку почти до того места, где она вошла в парк – Татьяна в этом убедилась, когда после дежурных фраз приветствия и обмена любезностями Генрих проводил ее в одну из комнат замка. Эта комната напоминала, скорее, зал библиотеки или церковь, чем обычную приемную. Стены были обшиты деревом, впрочем, стен почти не было видно, их скрывали шкафы с книгами высотой от пола до потолка. Несколько шкафов, не таких высоких, стояли боком вдоль длинной стены, деля эту часть комнаты словно перегородками. Всю противоположную стену занимали высокие окна. Здесь было просторно, светло и тихо. И прохладно, несмотря на пронизывающее окна ослепительное солнце. Ближе к окнам стоял огромный круглый стол, окруженный стульями. В дальнем конце, напротив входной двери, находилась алтарная ниша с небольшой статуей мадонны. В высокие стрельчатые окна алтаря были вставлены витражи, а под самым потолком приглушенно светилось круглое окно–роза. Мягкий полусвет алтаря действовал успокаивающе. Еще в комнате был письменный стол в углу, кафедра с пюпитром для больших фолиантов, огромный старинный глобус. Здесь все дышало одиночеством - спокойным, гордым, полным достоинства, но одиночеством. Казалось – никто здесь подогу не живет. Шкафы с книгами придавали комнате уют, однако Татьяна, разглядывая ощутила смутную непонятную тревогу. Она присела на краешек стула, не в силах преодолеть охватившее ее смущение. Стул был деревянный, тяжелый, с резной островерхой спинкой, высокой и узкой - сидеть приходилось очень прямо, как на троне. Не то чтобы это было очень удобно, но Татьяна привыкла сидеть прямо и гордо. И разговаривать всегда так же. Вот только сегодня получалось плохо. Она тоскливо подумала, что стол такой большой, и если он сядет напротив, как же далеко он окажется. Но при мысли о том, что он сядет рядом, ее вдруг охватила такая паника, что она чуть не убежала. - Я хотела сказать вам, - начала она краснея. – Хотела предупредить. Я, возможно, не смогу вам помочь так хорошо, как другие. Я работою недавно. И еще недостаточно опытна. Он не сел ни рядом с ней, ни напротив нее, он остался стоять, прислонившись к стене у окна, скрестив на груди руки. Проследил за ее взглядом, который скользил по книжным полкам. - Вы любите читать? - Не очень. Он посмотрел на нее в изумлении. Татьяна тут же вспыхнула, понимая, что сказала глупость. Разумеется, она любила читать. Но при виде всех этих бесконечных рядов книг ей стало жутковато и как-то тоскливо. Их не перечитать и за целую жизнь! – подумала она. И за несколько жизней. Сколько же времени нужно провести здесь одному, чтобы прочесть все эти книги. И какой смысл читать, если не с кем потом обсудить прочитанное? Ей показалось вдруг, что это не самое увлекательное занятие на свете. Да и Генрих как-то погрустнел. - Возможно, я просто не представляю, чем еще здесь можно заняться, - сказал он. – Кроме наших прямых обязанностей, конечно. «Пятьсот лет только воевать и читать?» - подумала Татьяна. Но ей хотелось как-то сгладить возникшую неловкость. - Мне очень нравится ваш лес, - сказала Татьяна светски. - Мне и самому нравится, - отозвался он с некоторым оттенком гордости в голосе. - А белки здесь водятся? - спросила она, припомнив, что при жизни любила наблюдать за этими зверьками. Лицо Генриха неуловимо дрогнуло, будто он сдержал смех. - Да, и олени тоже, - ответил он. - Можно еще и охотиться. Не только воевать и читать. Татьяна снова заалела. «Неужели я произнесла это вслух? - подумала она. - Уверена, что нет». Конечно, здесь можно было обмениваться мыслями, но лишь по своей воле, а случайно прочесть чьи-то чужие мысли нельзя, разве что это очень близкий человек. - Все относительно, - сказала она. – Моя сестра любит читать гораздо больше меня. Ей бы здесь понравилось. - Она живет здесь с вами? – Генрих, кажется, обрадовался перемене темы. - Конечно, - Татьяна поняла, что ей и в голову не приходило раньше, что может быть иначе. - У меня три сестры. Отец, мама, брат… Мы вместе. - И все ангелы? – спросил Генрих каким-то невеселым голосом. - Только мы с сестрами. А родители и брат - в Покое. - Вот как. Вам повезло – не потерять друг друга. - Нам повезло, что мы оказались здесь одновременно, - сказала Татьяна абсолютно искренне. Генрих вскинул бровь, словно сомневался, что это можно считать везением. - Мне так не повезло, - сказал он. – Мне вообще никак не повезло. Я один. Он посмотрел на нее странным пронзительным взглядом, и Татьяна поняла, что, видимо, в этом и была причина ее присутствия здесь. Догадалась, о какой услуге он собирается просить. И вздохнула с облегчением. Теперь она гораздо увереннее себя чувствовала. И в то же время, как ни странно, ощутила легкий укол разочарования, как будто в глубине души надеялась, что он пригласил ее к себе не потому, что ему нужна была ее помощь, а потому… Потому… Она заставила себя не додумывать эту мысль и взять себя руки. - Я мало что знаю о своей семье, - тихо сказал Генрих. – Я ни с кем из них не встречался еще здесь. Даже с теми, кого любил при жизни. Сначала – когда я только оказался здесь – очень этого желал, а потом, со временем… Я менялся. Они – там, на Земле – тоже менялись. И когда оказались здесь – нам уже не для чего было видеться. Татьяна потрясенно покачала головой. У нее в сознании не укладывалось, как можно не хотеть увидеться со своими родными. - По крайней мере, я знаю, что мой сын в Покое, мне этого достаточно, - сказал он. У Татьяны дыхание перехватило от этих слов. Почему-то она совсем не думала о том, что там, на Земле у Генриха могли быть жена и дети. Конечно, он был молод, но не настолько, чтобы в прошлом не иметь семьи. Но как можно, имея семью, не мечтать соединиться с ней даже и через многие годы? Это казалось ей невероятным. - Вы что же, ни разу не видели своего сына здесь? – спросила она жалобно. - Я его и ТАМ ни разу не видел, - усмехнулся он. – Когда я умер, он был младенцем. А когда он умер, то был дряхлым стариком. А я так и остался молодым. О чем мы могли бы с ним… даже разговаривать? - А братья или сестры у вас были? А ваши родители?.. Генрих молча хрустнул пальцами. Он совсем помрачнел, и Татьяна поймала себя на мысли, что перешла с ним на привычный следовательский тон. Наверно, не стоило так. - Мой отец будет пребывать в чистилище до Второго Пришествия, - сказал Генрих сквозь зубы. - Если он вообще там, а не где-то… еще дальше. Моя мать и сестры, я надеюсь, обрели покой. Моя мать его точно заслужила. А судьбами сестер я мало занимался... и, наверно, не имею права вмешиваться в их жизнь здесь. Их еще совсем молодыми выдали замуж очень далеко... Младшая даже стала королевой Дании, Швеции и Норвегии, но я их почти не знал... Зачем нам было искать друг друга здесь? В любом случае, если они не ищут меня, то и я не хочу их тревожить. Быть может, я неправ. - Вы определенно неправы, но это ваше дело, князь, - сказала Татьяна серьезно. – Я могу лишь советовать, а не указывать. Генрих кивнул. - Если я кого-то и любил по-настоящему при жизни, то только братьев. Один из них, он… стал Серафимом. Как вы. Может, вы с ним даже знакомы. Джон Ланкастер. - Нет, - покачала головой Татьяна. - Я бы запомнила такую фамилию. - Вы, наверно, удивляетесь, почему, если у меня самого брат Серафим, я прошу о помощи... - Как раз наоборот – совсем не удивляюсь, - сказала Татьяна. – С родственниками иногда сложнее, чем с чужими. - Особенно с таким родственниками, которым нет дела до других… Татьяна нахмурилась. Она уже знала, что многие считают серафимов холодными и суровыми, но просто не понимают, что они не могут помочь всем. Особенно тем, кто сам не позволяет себе помочь. Едва заметное облачко грусти набежало на ее лицо, но Генрих его разглядел. - Я вас обидел? Я неточно выразился. Которым есть дело до всего, но которые считают, что раз кара заслужена, прощения быть не может. Особенно если осужденный твой родственник. В этом случае следует проявить особую принципиальность. Вы согласны? Татьяна сжала губы. - Я не считаю, что принципиальность может быть особой или не особой, - сказал она после паузы. – Она или всегда особая, или ее нет вообще. Но что вы подразумеваете под принципиальностью? Справедливость? Это не одно и то же. - Я рад, что вы это понимаете. В таком случае, мне будет проще объяснить. Наш младший брат, он... Вот уже многие сотни лет в Чистилище. И я хотел бы… Не знаю, как точнее сказать… - Вы хотели бы с ним увидеться? – спросила она. - Я хочу понять... Почему он там... Так долго? Почему для него ничего не меняется? В чем таком великом он провинился? Он был ненамного хуже меня. Но почему я здесь, а он нет. - В первую очередь, наверно, потому, что вы хотите быть здесь, - сказала Татьяна твердо. – Хотите быть тем, кто вы есть. Делать то, что от вас требуется. А еще потому – что вы верили, а он, возможно, нет. Пока человек не обретет Света и надежды внутри себя, извне они не придут. - Я все это знаю. Но при жизни он больше всего верил мне. Что, если и теперь я смогу убедить его покинуть то место, где он сейчас? - Почему вы не пытались сделать этого раньше? – спросила Татьяна напрямик. Прозвучало слишком резко и обвиняющее. Но все-таки, сказала она себе, он обратился ко мне как к высшему ангелу, я должна вести себя соответственно. Если бы такое случилось с кем-нибудь ее сестер, она бы сама не обрела покоя, пока не вызволила бы ее. Генриха ее вопрос смутил. - Раньше я все, что бы ни происходило здесь, считал справедливым и неизменным, - сказал он после недолго молчания. - Что же, сейчас не так? - Так… но я решил, что могу осмелиться и на большее. Может, и в этом заключается справедливость – попытаться изменить что-то к лучшему? Даже если это не укладывается в заведенный порядок. Ведь если сделать что-то… Не предусмотренное законом, это не значит его нарушить. До встречи с ним Татьяну глубоко возмутила бы такая мысль. Здешний мир казался ей абсолютно совершенным. Но в последние несколько дней ей стало казаться, что совершенство - это еще не предел. - Почему вы попросили именно меня? – спросила она, еще неуверенная в его правоте, но уже готовая принять ее. - Вы молоды и отважны. Из Серафимов я знаю близко только моего брата, и вы совсем не такая, как он. Он служит Закону, а вы… Думаете о людях, которых судит этот Закон. Может, это именно потому, что вы здесь недавно – не знаю. Но никогда раньше я не чувствовал такого доверия... И не решался просить о помощи, которой, возможно, ни я, ни мой брат не достойны. - Когда вы успели все это понять? Мы же едва знакомы. - Это видно сразу, - убежденно сказал Генрих. – Разве в вас можно обмануться? Вы бы не стали Серафимом, если бы были иной... Но большинство Серафимов внушают лишь трепет окружающим, а вы… - А я? – спросила она, не решаясь поднять глаз. - Тоже трепет. Но и нечто другое. Вам легко довериться и открыться. Я не помню, чтобы был здесь с кем-нибудь так откровенен, как с вами. И чтобы мне было так хорошо от этого. - Возможно, это вовсе не моя заслуга, - проговорила Татьяна смущенно. – И, возможно, я разочарую вас, не сумев помочь.... но я очень постараюсь. Когда люди оказываются здесь... Одни из них думают о том, что сделают с ними, другие – что делать им самим. Первые задерживаются в Чистилище очень долго. Иногда навсегда. Просто ждут, ждут, ждут... Но если просто ждать – здесь ничего не произойдет. Только тем, кто сам решил уйти оттуда, это удается. Никто не дарует жизнь вечную, пока человек сам не решает жить вечно. Другого пути нет. - Ангелы тоже умирают, - сказал Генрих. - Но гораздо реже, чем люди, - возразила Татьяна. – К тому же ангел, если он тверд в вере до конца все равно не умрет, он просто… - Развоплотится? - Да. - Как будто это так уж хорошо, - сказал Генрих, глядя поверх нее. - Но это и не смерть. Многие души развоплощаются сразу после того, как покидают землю. - Потому что больше не приносят никому пользы, - угрюмо заметил Генрих. - Что? - Снова в общий котел. В переплавку. Чтобы возродиться и попробовать с чистого листа? Или чтобы вечно пребывать в Нирване? – он тряхнул головой. – Только мне ни то, ни другое не годится. Если Отец сохранил меня таким, каков я есть, значит, такой я ему и нужен. Значит, есть для Него какой-то смысл и цель в моем пребывании здесь именно в этом облике. Не хотелось бы Его… разочаровывать. Татьяна молчала, несколько озадаченная такой точкой зрения. Она подумала было, что эти мысли несколько излишне самолюбивы для ангела. Но какая-то логика здесь, несомненно, присутствовала. - Разве от того, что меня не станет, - сказал он, – мир сделается лучше? А если не лучше, то зачем? Она улыбнулась в ответ на его улыбку. Совсем не уверенная в его правоте, но готовая принять ее. *** Генрих вызвался проводить ее до работы, но внутрь раньше времени предпочел не заходить. У самых ворот чистилища стояли две незнакомые Татьяне женщины, о чем-то увлеченно беседуя. Генрих, увидев их, замедлил шаг и нахмурился, словно прислушиваясь издалека к разговору. - В любом случае, нам это выгоднее, чем какие-либо отношения с Англией, - говорила одна из них, ослепительно красивая и ослепительно рыжеволосая. – Подумайте, Констанция. Разве и Франции не выгодно то же самое? С другими странами, я уверена, можно рано или поздно договориться по-хорошему. Но с Англией – любой союз и любой договор будет лишь на пользу Англии. Вам ли об этом не знать? Генрих, слушая это, совсем помрачнел. - Дамы интересуются политикой, - пояснил он Татьяне. – Что ж, присоединимся к разговору. Все равно придется поздороваться. Будет невежливо просто пройти мимо. Татьяна деликатно улыбнулась, хотя про себя подумала с огорчением, что ей в таком случае будет трудно поддержать разговор. Политикой она не интересовалась совершенно. Хватало с нее и того, что приходилось расхлебывать ее последствия. Но как бы там ни было, им все рвано бы не удалось подойти к воротам, минуя девушек и не привлекая их внимания. При виде Татьяны они обе отвесили дежурный поклон, со стороны рыжеволосой, правда, несколько небрежный. Но на Генриха они оба уставились, как на привидение. - Доброе утро, дамы, - сказал Генрих вполне светски, в свою очередь с ними раскланиваясь. – Леди Констанция... Леди Дейрдре... Я краем уха слышал, что вы обсуждали. Интересные наблюдения, госпожа, вот только ответ вашей собеседницы не расслышал. А хотелось бы. - Это не ваше дело, князь, - ответила огненноволосая Дейрдре гораздо резче, чем следовало. - Не лезьте в то, что вас не касается. И в чем вы ничего не смылите. Татьяна даже растерялась от такой совершенно не ангельской грубости и подумала, что Генриха такой ответ должен бы ужасно разгневать. Но он ответил вполне кротко. - Как вам будет угодно. Извините, что помешал. И все же, я думаю, вы не можете не согласиться, что дело здешних обитателей - нести мир. А не сеять смуту. Иногда даже люди мудрее нас в этом. Я совсем недавно слышал одну историю... О вновь прибывших сюда людях. И это как раз к вам относится, леди Дейрдре. К вашей стране. Во время мятежа, то есть, прошу прощения, леди, во время освободительной войны, погибло много мирных жителей, ни в чем не повинных. Даже не желавших этой войны. С обеих сторон были жертвы, и среди католиков, и среди протестантов. Я слышал, во время взрыва в одном из домов погибла целая семья. Они были католики, но позже, среди тел нашли и мальчика-протестанта. Он случайно оказался в их доме, как позже выяснилось. Он был дружен с их сыном. И просто... пришел его навестить. Не дождавшись окончания боя. По-вашему, разве нет в этом чего-то трогательного... и вечного? - Дети зачастую мудрее взрослых, - ответила за свою собеседницу Констанция. Ее, по-видимому, действительно растрогала эта история. - Вот только причин, по которым католик пригласил его к себе, я не совсем понимаю, - вставила Дейрдре резко. – Надеюсь, он хотя бы мстил! Генрих развернулся к ней всем корпусом и на мгновение побледнел так, что Татьяна даже испугалась за него – глаза отчаянно ярко засинели на его лице, губы сжались в полоску. Дейрдре смотрела на него с вызовом. - Ах, да перестаньте вы об этом! – воскликнула вдруг Констанция. – Такие ужасные истории даже слушать тошно, не то что рассуждать о них. Генри сразу успокоился от ее слов. Почтительно наклонил голову, сказал негромко. - Что ж… пощажу вашу чувствительность. Дамы. Дейрдре теперь буквально прожигала его сверкающим взглядом, да и Констанция, казалось, с трудом сдерживала гнев. - Все мы рано или поздно отправимся на суд истории, - сказала она сурово. - Вот только в моем случае процесс несколько затянулся, вы не находите? - спросил Генрих, скорее покорно, чем язвительно. Констанция утомленно вздохнула. - Вам бы не в архангелы идти, князь. А в Начала. Вдохновлять Англию на дальнейшие подвиги. - Англия в этом не нуждается, - сказал Генрих голосом мягким, как поступь дикого барса. - Продолжает покорять и подавлять соседей? – резко спросила Дейрдре. Генрих вздохнул и опустил ресницы. - Мне жаль, что правда так горька, сударыня, - проговорил он. Лицо Дейрдре вспыхнуло не хуже ее волос. - Вам еще все отольется, - воскликнула она. - Посмотрим, кто посмеется последним! - У меня не в обычае смеяться над чужими несчастьями. Кроме одного из них - глупостью. Теперь уже и Констанция не могла скрыть своего раздражения. - Нет ничего отвратительнее мужчины, который не уважает себя и грубит дамам! – сказала она. - Разве что дама, которая не уважает себя и грубит сама! – осадила ее Татьяна. Она решила, что пора ей вмешаться. Она не совсем улавливала суть разговора, и все же ей казалось, Генрих был гораздо более корректен и почтителен, и не заслуживал такого почти оскорбительного тона. И к тому же она все-таки серафим и не может позволить подобных некрасивых сцен прямо-таки у порога Чистилища. - Шли бы вы работать, девочки, - сказала она как можно более вежливо, хотя уже и сама внутри начинала закипать гневом. – У вас, я полагаю, есть более насущные дела, чем обсуждать международное положение, не так ли? Дейрдре от ее слов вскинулась, как будто хотела ответить что-то дерзкое, да не посмела, а Констанция, кажется, смутилась. Татьяна, больше не глядя на них, направилась дальше, Генрих последовал за ней. - Вы не слышали, о чем они говорили? – спросил он. - Нет, я… Наверно, не очень поняла… - Скоро будет война, - сказал Генрих сурово. - Будем надеяться, что нет. - Война будет. Это уже предрешено. - Пусть – но я все-таки буду надеяться. Даже если это бессмысленно. - Надежда не бывает бессмысленной. Отчаяние бывает. Но это не тот случай. И я этому совсем не рад. Я теперь иначе смотрю на вещи. И думаю, война это все же зло. - «Все же»! Война - это зло. - Да, вы правы. И тем более меня удивляет Дейрдре. Странная женщина. Возмущается тем, что англичане покорили Ирландию. Жаждет сочувствия к своей стране. И тут же вслух радуется тому, что близко война, что другим народам грозит несчастье, может, гибель. Пусть весь мир рухнет, лишь бы Англия пострадала, и Ирландия была бы отмщена. Думаю, если она будет продолжать в том же духе – сочувствия Ирландия не скоро дождется. - Я только не поняла, - проговорила Татьяна, – что она имела в виду, когда говорила про месть. Насчет тех детей. - О, здесь как раз все просто, - охотно пояснил Генрих. - Видите ли, леди Дейрдре питает отвращение к разного рода сусальным сказочкам про то, что к примеру, два мальчика разных вероисповеданий подружились и предпочли лишний раз встретиться и поиграть, даже ценой жизни. По ее мнению, такие происшествия оскорбляют чувства обеих сторон. По ее мнению, гораздо логичнее и нравственнее, если ребенок с самых юных лет проникнется духом священной борьбы и коварно заманит своего сверстника на смерть, чтобы его – и своей – гибелью лишний раз насолить ненавистным англичанам… Истинный пример высоты духа и идеал мироустройства, к которому стремится эта леди… Татьяна считала себя в целом сдержанным человеком, но иногда в ней словно срывался какой-то предохранитель. Вот и сейчас. Когда общий смысл рассказа Генриха дошел до нее, внутри как будто что-то лопнуло. Она вся встрепенулась и рванулась назад, чтобы высказать Дейрдре все, что она по тому поводу думает. Генрих все же успел схватить ее за руку и удержать. С его стороны, это была, конечно, дерзость, и кому-то другому, возможно, пришлось бы за этот поступок поплатиться. Возможно, и ему бы пришлось, но когда Татьяна к нему повернулась, он смотрел на нее с глубоким восхищением. - Ах, мадам! Вы так прекрасны. Татьяна поняла, что бессознательно приняла облик серафима и сейчас предстала перед Генрихом в белом сияющем одеянии, с пышными волосами и со всеми шестью крыльями. Однако внезапный комплимент смутил ее и заставил вернуться в более обыденное состояние. Она никогда не задумывалась, как именно – грозно или привлекательно - выглядит в своем официальном обличии. - Нет нужды так волноваться, - сказал Генрих. - Она того не стоит, поверьте. - Неужели таких берут в ангелы? – спросила Татьяна. Румянец внезапного гнева все еще проступал на ее щеках. - Ох, если меня уж взяли… - ответил Генрих самокритично. - Сколько бы ни было причин у нее ненавидеть Англию и англичан, - заключила Татьяна срывающимся голосом. – Но желать передать эту ненависть следующему поколению… Вот преступление! - Я надеюсь, ей ничего из-за меня не будет, - спросил Генрих встревожено. – Я не питаю к ней особой симпатии, но быть причиной каких-то бед для нее не хочу. Татьяна глубоко вздохнула, успокаивая себя. В одном он прав, не стоит рубить с плеча. Но эту особу все-таки нужно запомнить. Генрих решил, видимо, перевести разговор в более спокойное русло. - А ведь они теперь думают - вы над ними посмеялись. Укололи их. Когда велели идти работать. Они ведь действительно бездельничали, а вам, Высшему Ангелу, не могли возразить... Так что в некоторой степени я чувствую себя отомщенным. - Но разве... – Татьяна несколько растерялась. – Разве вы сами... Я решила – вы не хотели с ними ссориться. Вы так любезно с ними разговаривали! Генрих обернулся к Татьяне, и она увидела, что глаза у него лукаво искрятся. - Ничего так не бесит людей, как смирение, - сказал он. Татьяна не выдержала и рассмеялась, но тут же оборвала себя. - Вы над ними издевались, - сказала она, стараясь говорить нравоучительно. – Это… не хорошо. - Да, я знаю, - Генрих изобразил раскаяние. – Но я каждый раз не могу удержаться! Татьяна только головой покачала. - Может, вы как Серафим, назначите мне какую-нибудь епитимью, и покончим с этим? - предложил Генрих. - Какую же епитимью вы хотите? - Никакую не хочу, - признался Генрих. - Я понимаю, что над французами грешно смеяться, – добавил он таким тоном, что Татьяне это утверждение страшно не понравилось. Таким тоном говорят, «грешно смеяться над убогими». - Думаете, вы настолько лучше их? – спросила она. - Нет, я так не думаю, - откликнулся Генрих. – Я просто помню, как мы их побеждали. - И вы до сих пор этому рады? – спросила Татьяна строго. Генрих сразу посерьезнел. - Нет, - ответил он. – Не рад. Помолчал немного и добавил, глядя на нее смеющимися глазами: - Во всяком случае, не так сильно, как радовался когда узнал, что мы отбили у французов их американские колонии! Канада в десятки раз больше этой несчастн… прекрасной Франции! - Генрих! – умоляюще воскликнула Татьяна. - Не говорите так, а то мне и в самом деле придется… Наказать вас. Он вздохнул, но смотрел на нее отнюдь не расстроенно. - Я согласен на любое наказание, если оно будет исходить от вас, - сказал он. – Кроме одного. - Какого же? Он почти ответил, но вдруг помрачнел, потемнел глазами и покачал головой. - На любое, - ответил он. - Хорошо, - сказала Татьяна, немного помолчав. – Тогда я действительно воспользуюсь своим высоким саном… И прощаю вас. Генрих вздохнул долгим вздохом, переходящим в стон. - Это жестоко, - сказал он. - Больше всего не люблю, когда меня прощают! - Терпите... Может, вы просто недостаточно хорошо их знаете? Французов. - Я был женат на француженке, - заметил он. - О. Татьяна даже не знала, что на это ответить. Она даже не поняла: с каким выражением он это сказал? С сожалением? Грустью? Нежностью? Ей не хотелось знать. Пусть говорит о чем угодно, но не об этом. Но почему-то она сама задала следующий вопрос. - Вы были с нею счастливы? - У меня на это не было времени, - ответил Генрих сумрачно. - Но вы ладили? – уточнила Татьяна, чтобы окончательно себя измучить. Генрих задумался. - Ей никогда не нравился мой выбор вина, - сказал он наконец.