Приглашение на свадьбу

Когда Настя получает приглашение на свадьбу Бэллы, ей кажется, что Вселенная замирает. Курьером прямо в руки красивый кардсток, а по факту в самое заледеневшее нутро. В холодное и пустое место — кладбище её давно разложившейся сердечной мышцы. Всё становится настолько тихим, что она слышит, как раскалывается глыба льда в её солнечном сплетении. Она благодарит курьера со слезами на глазах, он не в тему подмечает, что и сам бы расплакался, если бы такая радость приключилась с ним. Настя угукает, прикрывает дверь дрожащей ручонкой перед тем, как зарыдать в голос. Не верит. Не хочет. «Дорогая Анастасия! Приглашаем Вас на торжество, посвящённое нашему бракосочетанию…» Не «Петрух», не «Настюха», а Анастасия, да ещё и «дорогая». Дорогой она себя конечно не чувствует, чувствует самой что ни на есть дешёвой и бедной. Ведь нашёлся тот, кто предложил за сердечко и руку Бэллы больше, чем могла она. «Будем счастливы видеть Вас на нашем празднике! …» Она ведь до сих пор помнит, что когда-то Бэлла была счастлива только с ней, Настей. И «наш праздник» был только её и Настин. «Наш праздник» был каждым её с Петровой днём. Сейчас всё по-другому. До Насти только сейчас реально дошло, что из них двоих только она принимала прошлое как что-то нерушимое. И они вроде бы его обе пережили, но только Бэлла по-настоящему. Бэлла пережила её. По ощущениям будто в крышку гвозди. Реквием и как эпитафия это ебаное приглашение. И от этого Насте становится так душно и тускло. Одну Парламент с двумя кнопками, а после шлифует пятьюдесятью Столичной залпом и столько же после. Горько-горько. Раз семь набирает, что не сможет по причине, которую таки не придумывает. «Слишком больно» — нет, так точно не напишет. Это только у неё промозглый сырой траур, а у кого-то радость. Не хочет портить настроение. По итогу соглашается, не знает только зачем. Настя сегодня напивается в самую синеву, под стать Бэллиным глазам, ярко сияющим на кипах фоток в бело-пыльной коробке из икеи. Всё хотела купить альбом, но тогда было не до этого, она просто приносила конверты с фотосалона, обещая себе, что в следующий раз точно не забудет. Но не знала, что в следующий раз в коробке окажутся не только фотки, но и порванный браслет, пара футболок, пропахших древесными духами, которые Настя ей подарила, и сами духи, которые обязательно разольются из-за сломавшегося дозатора. «Просто не надо было так много прыскать, Бэлл.» «Просто они мне сильно нравятся, Насть», — передразнивает, за что оказывается нещадно защекоченной. Размытые спиртовой основой подписи на обратной стороне, половину не разбирает из-за скопившейся талой воды в уголках глаз. Это всё из-за чёртовых Нервов с их хронически грустными песнями и совсем немного из-за сегодняшней открытки. К несчастью, подавленные эмоции не умирают. Их заставили замолчать. И они изнутри продолжают влиять на человека. А Насте ведь казалось, что всё наладилось… Она и рада начать креститься, может, даже в церковь сгоняла бы. Но живых, как и самоубийц, не отпевают. Ну и похуй, зато в ад её давно пустили. Правда ненадолго, испугались, что не могут заморозить её сердце. Но разве они не знали, что оно такое холодное, что его уже ничем не заморозишь? Так она и засыпает под статичный холод. Ей снится белёсая мутная пелена без просветов на светлое существование. Одно и то же, что днём что ночью. Хоть не засыпай, а может, она и не просыпалась, хуй его знает.

***

Бэлла светится от счастья. Петрова чувствует себя тварью последней, но не может смотреть на это. Для чего она вообще сюда притащилась в этом изумрудном костюмчике и с полной боевой готовностью вот-вот рухнуть и рассыпаться? Она не против, но жизнь — сука. И это правило для запоминания. Настя всегда думала, что по шкале «садист-мазохист» она конечно же первое. Оказалось, нет. Иначе, её бы здесь не было. Её хватает на вымученную улыбку и полупрозрачное «Поздравляю», когда дело доходит до поздравления молодожёнов. Бэлла крепко-крепко обнимает её, поглаживая по спине. От неё исходит такое приятное притупляющее тепло, которого у Насти в жизни катастрофически нет. У неё пожизненная мерзлота. Подмечает, что Бэлла какая-то другая. Счастливая. Живая. От неё так и прёт всей этой радостью и сладковатым парфюмом. Поменяла всё-таки. Перекроила себя полностью. И волосы у неё теперь платиновые с перламутровым отливом, собранные в аккуратную причёску. Только Петровой всё равно удаётся на долю секунды уловить её прежний взгляд, когда они отстраняются. Конечно Бэлла всё помнит. Настя отходит, оставляя её с теперь уже мужем. Какой-то тошнотно слащавый мальчик, высокий, стройный и под стать Бэлле. Он так подходит ей по росту. И во всём остальном тоже. А чего ты, Настенька, собственно, хотела, когда каждый раз оставляла её в истерике после ваших ссор из-за того, что она слишком инфантильная, безответственная, ветреная и ещё хуевой тучи недостатков, которые тебя в ней бесили? — гаденько спрашивает внутренний голос, продолжая разламывать молоточком её черепушку. Хотела, чтобы она поняла и стала лучше. А Бэллочка и поняла. Только не то, о чём ты пыталась ей донести своим высокомерным холодом и хлёсткой пощёчиной последней. А то, что пора уходить… — внутренний голос так и продолжает жужжать роем разъедающих обсессивных мыслей, заставляя Петрову гнить в своих грехах. Настя после Бэллы себя никому. Вернулась в прогорклое одиночество от которого всю жизнь бежала, не позволяя смывать с себя её кем-то чужим, позволяя петле потрошащей вины удушать дальше. Бэлла после Насти походами к психотерапевту и на антидепрессантах с откатами в трипы и запои. До подталого мутного стекла в когда-то небесных глазах. До нервной анорексии и рехаба. До него. Он ей очень помог со своими образованием в области клинической психологии и таким нужным молчаливым присутствием, держа за маленькую ладошку. Она ему по жизнь благодарна.

***

Настя запивает горькие печали сладким десертным вином, но они, к сожалению, ничем не запиваются. Иначе она сейчас была бы самой счастливой пропойцей на свете. Но счастье и Петрова — понятия уже очень давно не совместимые. Вообще, у Настеньки явные проблемы с алкоголем на фоне тотального пиздеца, тянущегося уже третий год. Но не все же могут справляться с болью красиво и изящно. Как Бэллочка, например, которая сейчас танцует белый танец. Кружится, позволяя белоснежному атласу развеваться, а чужим рукам касаться её хрупкой талии. И все вокруг как будто мозгами двинулись, хлопают и умиляются, радостно что-то выкрикивая. А Настенька ищет своими чайными безднами кого-нибудь, кто бы разделял с ней это поганое чувство скорби. Никого, она тут одна такая, ненормальная и тотально одинокая. Она не помнит, как оказалась в туалете на коленях. Ей так хочется, чтобы вместо этого ебаного бисквита и лишнего алкоголя из неё наконец-то вышел и источник её нескончаемого отчаяния и беспросветной сковывающей боли. Но оно внутри, не сгнило всё-таки, отбивает удар за ударом, переносит кубы отравляющего яда по венам и артериям и заставляет существовать. У Настеньки захлёбывающая истерика с отчаянными всхлипами и трупным кашлем, салфетки с остатками багровой помады и разбавленной слезами слизью из горла. — Эй, всё в порядке? — спрашивает до одури знакомый голос. Петрова открывает дверцу, выходит и смотрит прямо на неё. — Конечно, блять, нет.

***

Настя подкуривает сигарету на улице, смотрит пьяно на Бэллу. Та вся дрожит, фарфоровая куколка, такую только ебать да пылинки сдувать. Петрова отдаёт свой пиджак, как когда-то отдала свою ещё не до конца поломанную душу. — Не надо, замёрзнешь, — пытается отстранится, но как всегда проигрывает и сдаётся. Настя сильнее физически. Ну хоть в чём-то. Бэлла просит подкурить и ей. И смотрит-смотрит-смотрит. Оценивает и сжирает взглядом, мажет по её жалкому виду слепящими спотами. — А муженёк-то не наругает? — Петрова криво ухмыляется, пытаясь спрятать повальную зияющую дыру внутри себя. Полупрозрачная рубашка заляпана пятнами вина так иронично напоминающими кровь, а на шее видна знакомая татуировка. Когда-то она хотела её свести. Когда думала, что больше не нуждается в помощи. Наивность вперемешку с глупостью. Бедняжка не знала, что это клеймо с ней до конца её жалкого существования. — Заткнись… Хоть сейчас, — Бэлла сама тянется к карманам Настиных брюк за пачкой. И Петрову флешбеками назад-назад-назад. В счастливую заплесневелую ретро-перспективу прошлого. Перехватывает девчонку, прижимает к себе, тянется к ней как мотылёк на режущий лампочный свет. Та и не отстраняется, так и застывает с рукой в кармане. Чувствует под шлейфом перегара и рвоты знакомый запах. Не изменилась. Петрова в своей версии до талого. Убирает прядь светлых волос, шепча на ухо в своей грязной манере: «Ну и как? Он ебёт тебя лучше, чем я?». Хочет вывести на эмоции. Хоть на какие-то. Бэлла усмехается лишь только. А что ещё ей остаётся? — Ну, ответь. Скажи, что течёшь под ним так же, как и подо мной когда-то, м? — Насте играть со огнём по кайфу, не впервой. Терять ей тоже нечего, она уже итак сожгла всё что было можно, на пепелище лишь она одна, топчет гарь и сажу старыми педалями. Свободной рукой проходится по гладкой шнуровке, опускаясь ниже поясницы, сжимая знакомые-знакомые изгибы. — Убери, — почти рычит Бэлла, сильно толкая в грудь. Спортом она уже давно не занимается, но силёнки остались. — Ответь, — Петрова бычок в урну, но руку не убирает, лишь ехидно рассматривает влажными накрашенными глазками. Выжидает, подставляясь под ментальный расстрел. Слышит сиплое «да». Бэлла в Настю всегда — вместо слов боевыми. Отступает, старательно продолжая держать голову и поблекшие стандарты высоко, но ухмылка с лица сползает.  — Ты мне столько боли принесла. И ты знаешь, по-другому было нельзя. Мы разрушали друг друга. Но любить тебя было самой приятой формой саморазрушения. Я пригласила тебя не для того, чтобы поиздеваться, а чтобы твои обиды наконец стихли, и ты поняла, что можешь прожить лучшую жизнь нежели та, в которой была я, — Бэлла оставляет на Насте горький поцелуй в щёку, гладит по волосам и уходит, напоследок даря тёплую улыбку. Лучшая месть — жить долго и счастливо. Бэлла с этой миссией на отлично, Настю на куски потроша. После зимы всегда приходит весна, ознаменовывая горькими капелями продолжение жизни. Настя весну не любит.