honeyed and caramelised

Марк прекрасно осведомлен о том, что у каждого парнишки в его возрасте (или раньше, или позже) наступает момент, когда он абсолютно случайно находит где-нибудь в закромах родительских тумбочек или старый потрепанный Playboy конца девяностых, или любой другой журнал с красивыми обнаженными девушками, или даже кассету с эротикой, приобретенную в какой-нибудь нелегальной лавке или взятую напрокат. Марк знает, что такой момент должен наступить и для него, и когда он (все движется своим чередом) все-таки наступает, все, что его внезапно тревожит – не глянцевые фотосессии, не обнаженная женская грудь, не похожие, плавно сменяющие друг друга кадры эротического видео, снятые в каком-нибудь подполье, а. Они ютятся в прихожей: Енхо давно пора бы состричь волосы, а то становится похожим на какого-то небритого панка; рядом с ним – молодой парень, которого Марк прежде не видел (или, по крайней мере, не замечал) в обозримой доступности от Енхо, их семьи, их дома. Парень вытаскивает из ушей наушники, в которых, очевидно, ничего не играло, зачем-то устало дует на свою пряно-карамельную челку и, подняв взгляд, наталкивается им на Марка. Затем смотрит на Енхо, который только-только закончил со шнурками мартинсов и выпрямил спину, вопросительным взглядом. – А, это мелкий, – машет рукой тот, небрежно, мол, тебе ни к чему с ним знакомиться, но Марк почти рвется возмутиться: никакой он не мелкий, ему, между прочим, целых тринадцать с половиной, но Енхо наверняка уже успел об этом позабыть, полагая, что Марк навечно застрял в возрасте памперсов и игрушечных машинок. – Марк, это Донхек. – Салют, – Донхек сначала подмигивает ему, будто пытается быть крутым, но сразу как-то смягчается, стоит Марку не сдержать приветливой улыбки в ответ. – Только из школы пришел? – Да, я… – и Марк начинает немного заторможенно рассказывать о чем-то, что и сам впоследствии толком не сможет воссоздать, неотрывно следя за тем, как Донхек расстегивает молнию своей лиловой ветровки, снимает ее и вешает на крючок, как одергивает мешковатую футболку, несуразно торчащую навыпуск из застегнутых где-то почти на талии высоких джинсов. Прорехи на коленках, конверсы на босые ноги, угловато-худые щиколотки, такие же запястья, мелкий пузырь из жвачки в припухлых губах (наверное, до этого несколько часов кряду целовались с Енхо на заднем сидении отцовской машины). Когда Марк думает об этом, ему немного колется зависть. Но он быстро гонит прочь мысль об этом, какой-то странный всплеск возмущения, потому что впервые в жизни ему не хочется прогнать очередного паренька своего старшего брата прочь еще с порога. Донхека хочется… узнать. Прощупать, взглянуть ближе, дать ему притереться, прижиться, утихнуть, как затягивается корочкой открытая рана. Неделя требуется Донхеку, чтобы начать ерошить Марка по волосам при встрече и не быть при этом одаренным агрессивным шипением в ответ, – Марк действительно никому не позволяет делать так. Неделя требуется Донхеку, чтобы они вместе ели начос, пили колу и рубились в приставку, стоит Енхо уйти на ночную смену барменом (он вечно то тут, то там, одна подработка, вторая, третья). Неделя требуется Донхеку, чтобы он начал понемногу рассказывать о себе, раскрываться, делиться. Учился на художника, но бросил на втором курсе, – не его, не прижился, да еще и преподавательский состав значительно изменился. Семья у него неблагополучная, но, благо, в местные газеты еще ни разу не попадала. Пьяница-отец и мать, которая алкоголем тоже частенько грешит, но больше пытается хоть как-то сводить концы с концами. И Донхек – удивительно выросший в этом всем каким-то очень умиротворенным, образованным и не по годам мудрым. Возможно, все дело в том, что его воспитание по большей части взяла на себя уже пожилая тетя, у которой три высших образования, собственная изданная книга, десятки стажировок за границей, знание семи языков… Марк не удивляется тому, как абсолютно родные люди могут быть абсолютно разными. Потому что они с Енхо такие же. Его старший брат – немного расхлябанный, простецкий, тот самый парнишка, которого в школе первым вызывали таскать стулья и скамейки, который за этой самой школой курил, прогуливая ненавистные уроки математики. Этим он есть и всегда был в их отца, а вот Марк больше пошел в мать – равновесие, спокойствие, немногословность. Поэтому, когда Донхек рассказывает, он только спокойно слушает, не смея перебить и – как ему кажется – с огромным интересом в глазах. Глаза у него большие, очаровательно обрамленные по-детски длинными ресницами (ему часто делают за них комплименты), спрятанные за очками, которые не особо-то и для зрения, а просто немного отвлекают внимание от подростковой угревой сыпи на лбу. Марк, однако, никогда не стремился к тому, чтобы казаться окружающим привлекательнее, чем он есть на самом деле. Когда он встречает Донхека, что-то меняется. / Впервые это происходит недели через две после их знакомства, глубокой ночью с пятницы на субботу, когда Марку завтра не надо в школу, и он, надев свои большие наушники, решает немного почитать. Глаза начинают слипаться часам к двум ночи, и тогда Марк откладывает в сторону и наушники, и книгу, а сам забирается под одеяло, предварительно потянувшись к ночнику над изголовьем, – выключить свет. Тук, тук, тук. Марк думает, что ему кажется, и он беспечно выпускает услышанное прочь из памяти, но мелкие ритмичные стуки по стенке аккурат у его головы не прекращаются ни через минуту, ни через две, ни через пять. Создается впечатление, будто кто-то просто бьет деревянным изголовьем по стене снова и снова, с пугающей ритмичностью, будто заучив одну-единственную последовательность ударов. Проходит несколько минут, прежде чем Марк складывает два и два. Засыпать ему приходится под металкор. / На следующее утро Марк застает Донхека на кухне: тот варит себе кофе, стоя в растянутой домашней одежде над плитой. Машет Марку рукой, обернувшись, – и Марк в один момент замечает, считывает с него все-все-все: сонливость в глазах, опухшие губы, темнеющие следы на шее и плечах, которые он даже не попытался скрыть, натянув футболку с самым широким горлышком. Наверное, он мог бы сказать Марку что-то вроде, ну, ты же взрослый уже парень, все понимаешь, но Марк благодарен просто за то, что этой темы они не касаются. За завтраком, однако, повисает ощутимая неловкость: Енхо с утра пораньше принимает душ и убегает на очередную работу, на этот раз каким-то помощником в офисе, а Донхек предлагает намазать Марку тосты сливочным сыром и налить немного кофе, тоже. Марк тушуется, розовеет, но соглашается, а потом, когда Донхек садится прямо напротив, двигая к нему тарелку и кружку, бегать взглядом по стенам уже не выходит. Все получается, будто на допросе, и Марку необходимо собрать улики. Донхек тем временем спокойно жует свой тост, тот похрустывает во рту, а сливочный сыр пачкает губы, заставляя то и дело проходиться по ним языком. Донхек ведет себя очень расслабленно, по-домашнему, будто бы уже окончательно здесь обосновался, а Марк заливается краской и понимает, что просто не может смотреть на него и притворяться, что ночью он ничего не слышал. Это как получить свой первый оргазм, несколько минут посмотрев на обнаженную женщину со страниц глянца для взрослых: сначала тебе чертовски хорошо, по-подростковому хорошо, по-пубертатному, но потом, когда все заканчивается, ты быстро сворачиваешь журнал и не знаешь, куда деться от алеющего будто во всем теле сразу стыда. И Донхек смотрит ему прямо в глаза – почти как одна из тех привлекательных глянцевых женщин – только он абсолютно живой, осязаемый, осмысленный, не похожий на всех мальчиков его возраста и старше, которых Марк видел прежде, не похожий на самого Марка, на его друзей, на парней-выпускников из школы, на Енхо. У Донхека удивительным образом получается сочетать в себе грубость и нежность, а когда это нечто на грани, на перекрестке, вот как сейчас, Марк понимает, что остается совершенно безоружным. – Твой кофе остыл. Ему просто хочется провалиться сквозь землю. / Донхек не переезжает к ним окончательно, но все чаще и чаще ночует и в целом бывает у них дома с такой пугающей периодичностью, что Марк понимает – это надолго, и у него самого нет выбора, кроме как смириться. Смириться с ритмичным стуком кровати Енхо о стену практически каждую ночь, смириться с тем, как со временем стук смешивается со стонами Донхека, протяжными и сладкими, такими, какие Марк даже не представлял, что бывают. Смириться с тем, что Донхек все еще ерошит его по волосам, рубится с ним в приставку, расспрашивает о школе и девочках. На последнем Марк обычно смущается и старается перевести тему, потому что обсуждать с Донхеком девочек ему хочется меньше всего. Родители, которые ввиду утомительной совместной работы достаточно редко появляются дома, похоже, в Донхеке тоже души не чают – по крайней мере, потому что он – единственный парень, задержавшийся рядом с непутевым по их словам Енхо дольше недели. К слову, Енхо Марку – сводный брат. Их родители познакомились во время одного из совместных рабочих проектов и поженились, когда их дети были совсем маленькими. Поэтому, наверное, нет ничего удивительного в том, что Марк не похож на отца, – своего родного отца он не помнит, а второго мужа матери видел (и продолжает видеть) слишком редко, чтобы перенять хоть какие-то его привычки и черты. Поэтому Енхо работает на нескольких работах, чтобы обеспечивать их с Марком, особенно когда они успешно за неделю выбрасывают практически на ветер деньги, присылаемые родителями в начале каждого месяца. А Марк – обычный такой себе Марк. Он учится в школе, после школы дважды в неделю ходит на баскетбол, в классе у него есть несколько друзей – таких же непримечательных лузеров, как он сам. Словом, Марк живет абсолютно типичную подростковую жизнь, борется с прыщами, порой излишней потливостью и регулярным утренним стояком, а из-за этого самого стояка – слишком часто обеспокоен тем, что там происходит внизу, чтобы хоть изредка отрывать взгляд и смотреть немного выше. А выше – Донхек, и он подобен звезде, до которой Марк не сможет добраться, даже если вскарабкается на самый высокий холм на Земле. / Порой у Енхо и Донхека нет ни капли стыда: к примеру, в день ужина с родителями, с этим самым ужином покончив, они совершенно бесстыдно сбегают в комнату, даже не пожелав спокойной ночи, и, наверняка, несколько часов подряд или целуются на кровати, или занимаются куда более серьезными непотребствами. Марк в это время сидит за столом, без всякого энтузиазма разглядывает остывший в собственной тарелке салат с курицей, купленный мамой в супермаркете и наспех разогретый, и минимум час выслушивает наставления о том, что ему непременно нужно хорошо учиться, чтобы поступить в престижный университет и ни в коем случае не опозорить семью. Да, мам, да, пап, я понял вас, хорошо. Дни, в которые они остаются только с Донхеком, самые лучшие. Донхек может помочь с домашкой абсолютно по любому предмету или даже сделать всю домашку вместо Марка буквально за полчаса, пока сам Марк возится с пылесосом, занимаясь повисшей на его плечах уборкой. Донхек предлагает посмотреть фильм или подборку смешных видео на ютубе, даже заказывает пепперони из их любимой доставки, и к концу вечера они, оба разморенные продуктивным днем, теснятся на кровати Марка плечом к плечу, будто лучшие друзья, которые еще с великов и роликов вместе падали и знают друг друга всю жизнь. Разница только в том, что Донхек, он значительно выше Марка, во всех смыслах, он взрослее, опытнее, важнее, пускай Марк даже не уверен до конца, что ему есть двадцать (он упоминал свой возраст когда-то, но Марк то ли не разобрал, то ли не услышал, то ли не запомнил). У Донхека голое горячее плечо, оно почти впритык касается маркова лонгслива с треснувшей наклейкой комиксов марвел, а Марка бросает в жар и хочется немедленно спрятаться под кровать, а еще лучше – выбежать на холодную вечернюю улицу, прямо так, не озабочиваясь даже тем, чтобы надеть ботинки или куртку, и просто нестись в никуда, позволяя ветру трепать себя по щекам. Марк вспоминает, что сейчас середина весны, а значит, скоро лето, а значит, ему скоро четырнадцать. Глобально это ничего не изменит: он все еще останется таким же прыщавым школьником в самом расцвете печального пубертата, все так же будет страдать от потливости и стояка по утрам, все так же будет безрезультатно пытаться пригласить какую-нибудь миловидную девчонку на школьный бал. Марк боится только одного: что в его четырнадцать нигде поблизости уже не будет Донхека. / Марк боится зря: Донхек остается с ним и в этом августе, и в следующем, и через два года, и, похоже, у Енхо на него большие планы и перспективы, они прекрасно ладят и почти никогда не ссорятся, а их отношения уже практически бесповоротно клеймятся отметкой «серьезно и навсегда». В момент, когда Донхек появляется на пороге комнаты с двумя пухлыми чемоданами и воодушевленно заявляет, что теперь будет жить здесь, Марку кажется, что весь его мир трещит по швам. Ему – зеленые шестнадцать, он уже год как не страдает от излишней потливости, но стояк по утрам все еще остается (Енхо как-то по секрету шепнул, что он не пройдет еще долго), да и прыщи исчезают как-то очень лениво, чем бы Марк их не протирал и не мазал. И не то чтобы Донхек и до этого не жил здесь – по сути, он бывал в их доме с настолько пугающим постоянством, что Марк видел его чаще собственного отражения в зеркале. Однако прямо сейчас, когда Марк едва-едва успевает запустить свой очень хиленький процесс переосмысления и переработки крохотной юношеской травмы, Донхек вновь возвращает его в начальную точку и доламывает все окончательно. Ведь это значит, что: на их полке в ванной появляется одна новая бритва (а в настенной тумбочке над раковиной – восковые полоски для ног), в кухне – плюс одна кружка, пачка медово-банановой гранолы, матча, крохотный фарфоровый чайничек, миленький-миленький, на столике в прихожей – косметичка, в которую Марк никогда не решится заглянуть. И это все – Донхек. И еще больше Донхек – то, как он всегда по часу, а то и больше торчит в ванной, выходя оттуда распаренным и напевая глупые песенки, за ним тянется шлейф из клубничной пены для ванн и шампуня, а Марк, прежде так невовремя выйдя в коридор, уже не может стереть из памяти его голые острые ключицы, к которым мокро липнет футболка. Донхековы волосы, когда влажные, гораздо темнее и очаровательно вьются, – он выпрямляет их и причесывает, мажет лицо каким-то кремом, а губы – бальзамом, и идет в кухню за чаем. Донхек приятно пахнет, умиротворяюще звучит (даже его шаги каким-то образом успокаивают), заботится и рассказывает что-то крайне познавательное, если Марку вдруг срочно нужно забыться и отвлечься от геометрии. Донхек утаскивает Марка в кухню, делает чай и ему, мажет булочку джемом, достает с полки плитку шоколада. – У меня и так прыщи, – бормочет Марк, но к шоколаду все-таки тянется. – Это не из-за сладкого, – фыркает Донхек, поворачиваясь к нему и упираясь ладонями в столешницу за своей спиной. – Думаешь, у меня в твоем возрасте не было прыщей? Нет, почти рвется ответить Марк. Нет, потому что ему кажется, что в Донхеке изъянов не было никогда, что он всегда был и всегда останется именно таким, как сейчас – нежнокожим, сияюще-карамельным, пластичным, воздушным, улыбчивым и очень, очень добрым. Марк хочет, правда, чертовски хочет найти в нем хотя бы один недостаток, – и с треском проваливается. Уходя прочь, Донхек по уже устаревшей привычке ерошит его по волосам, и у Марка от одного лишь этого прикосновения по всему телу разливается очень мягкое, какое-то вибрирующее тепло, которое заставляет вздрогнуть и едва не пролить немного чаю на пол под своими ногами. Марк понимает, что каждым своим днем в этой квартире Донхек будет лишь неминуемо приближать крах их двоих. Вопрос лишь в том, кто сломается первым.