honeyed and caramelised

Марк вспоминает, как еще в средней школе они с товарищами забились на то, кто первый найдет себе пару. Они ничуть не удивились, когда первым в победители вышел Джисон, который, благодаря тому, что был самым младшим в компании, мог обезоружить своим очарованием абсолютно любую девушку. Джемин тоже не промах – дважды встречался, дважды расставался, сейчас у него что-то там наклевывается с третьей. Джено в стабильных серьезных отношениях уже почти год (скоро придется их поздравлять с годовщиной), Ренджун активно переписывается с какой-то миловидной особой, которую отыскал в Тиндере по общим интересам (видеоигры, артхаусное кино, выставки современного искусства), и только у одного Марка в личной жизни (пока) совсем ничего не происходит. Точнее, может быть, и происходит, но замечать он это упорно не желает. На него засматривается Минчжон из параллели, даже несколько раз подсаживается за его столик в кафетерии, делится кимчи, улыбается сладко-сладко, подпирая ладонями щеки. Видно, что Марк ей нравится, и Марку страшно не хочется как-то ее отшивать, обижать, ранить, потому что она – действительно принцесса, а с принцессами он себя совершенно не умеет вести. Он уже убедился в этом, когда в его доме появилась собственная. – Как школа? – Донхек слышит хлопок входной двери, отзывается с кухни, пока Марк в прихожей снимает кроссовки и заходит в ванную – вымыть руки. – На месте, – бормочет, с подкатанными рукавами рубашки идя на чужой голос, и видит, как Донхек сосредоточенно помешивает на плите какой-то суп. Он в одной растянутой длинной футболке, почти целиком прикрывающей короткие шорты на бедрах, и Марк, смутившись, отворачивается. Наверное, он никогда не сможет привыкнуть к тому, как Донхек одевается дома. – Ты готовишь?.. – Ужин, – кивает Донхек и приподнимается на носочках, чтобы достать из тумбочки над соседней столешницей какую-то специю. – Скоро можно будет есть. Марк не говорит о том, что по неясной причине он абсолютно не голоден, а только хмыкает и уходит к себе, закрываясь изнутри. Ему так безопасно, и он не хочет обманываться тем, что делает так из чистой привычки. Потому что это ложь. Потому что он боится Донхека, боится того, что он заглянет внезапно, нагрянет, как буря, позовет к столу, и Марк натолкнется на его выжидающий взгляд в дверном проеме и по-глупому, по-детски расплачется. Не трогай меня, не трогай, не трогай, не трогай… Он переодевается в домашнее, достает из письменного стола скетчбук и карандаш и с разбегу падает на неаккуратно застеленную еще с утра кровать. Он пытается набрасывать на слегка желтоватых плотных страницах все, что приходит ему в голову, от странных размытых пейзажей в давящих на мысли прямоугольниках фреймов, до натюрмортов и даже людей. Из последних у него, впрочем, упорно получается один лишь Донхек. Сам Донхек, девушка с лицом Донхека, его глаза, губы, шея и плечи, – отдельными скетчами. Марк умудряется липнуть пальцами к страницам, до боли и белых костяшек сжимает в руке карандаш, но в конце концов не выдерживает – небрежно спихивает открытый скетчбук на пол (тот падает обложкой кверху) и зарывается лицом в холодную подушку, бесконечно проклиная самого себя. Он знает, что близится ужин, а значит, Енхо скоро вернется с работы, а там и наступит ночь, и Марку вновь придется бесконечно и недобровольно слушать саундтрек из чужих грязных стонов за тонкой стенкой собственной комнаты. Грязных, писклявых, пошлых, дешевых, просто отвратительных… – Можешь идти есть, – Марк не знает, сколько проходит времени, прежде чем Донхек стучится к нему. Он идет в кухню, как на казнь, на негнущихся ногах подплывает к столу, садится на свое место, тянет приятный и немного пряный запах горячего свежего супа из тарелки. Донхек ставит посреди стола маленькую плетеную корзинку с нарезанным хлебом, садится напротив, быстро шепотом молится, желает Марку приятного аппетита. Есть они начинают вдвоем, и это похоже на завершение неудавшихся переговоров о перемирии. Вроде бы что-то и обсуждали, и даже войну, наконец, прекратить хотели, но в итоге лишь разозлили друг друга сильнее и ни к чему не пришли. Донхек молча ест свой суп, не глядя на Марка, а сам Марк даже не отдает себе отчета в том, что уже несколько минут беспрерывно пялится в чужую медную макушку, совершенно позабыв о трапезе. – Что такое? – уличает его Донхек, глядя исподлобья. – Невкусно? – Вкусно, просто… – начинает Марк и запинается, потому что продолжения реплики у него нет. Его спасает пришедший Енхо: по привычке громко хлопает дверью в прихожей, топчется на коврике, разуваясь, кричит прямо оттуда, здороваясь. Моет руки, через пару минут – входит в кухню, похлопывает Марка по плечу, а к Донхеку наклоняется, чтобы поцеловать в губы. Марк опускает взгляд, обожженный: оказывается, в супе очень забавные продолговатые листочки водорослей. / Когда Марк заканчивает со всей домашней работой, а на баскетбол ему в этот день идти не нужно, он надевает наушники, выкручивая громкость на максимум, и снова садится (или, будет точнее сказать, ложится) за скетчбук. Рисование, пускай и такое несерьезное, помогает ему отвлечься, выводить линии на бумаге и штриховать – расслабиться. Марк забывает обо всем тревожном, когда старается перенести на бумагу или школьный кабинет химии, или вид цветущих весенних вишен в окне, или миловидную рыжую девушку, которую случайно заметил в автобусе по дороге домой. Ему приходится контролировать себя, чтобы нигде в его рисунках не проявлялся Донхек, его черты, его взгляды, его слова, – да, даже у его слов есть более чем осмысленная форма, материя, в которую они вложены и завернуты, словно конфета в обертку. Все, что он говорит, сладко и карамельно, так знакомо, будто Марк уже слышал это в тысячах своих прошлых жизней. Поэтому он старается Донхека не видеть и не слышать. Вычеркивает его из мыслей, заглушает тяжелым металлом в наушниках, даже если обычно такую музыку почти не слушает, и изрисовывает скетчбук чужими, не его, донхековыми, образами, пока не начинает ломить пальцы. Стоит очередному плейлисту айпода закончиться и оборваться, Марк – даже немного испуганно – сталкивается с непривычной для такого времени тишиной. Обычно после ужина из комнаты Енхо доносится либо шум какой-то видеоигры, в которую они с Донхеком рубятся, либо фильма, который они смотрят, либо их активная словесная перепалка касательно последнего изобретения Илона Маска. Это уже потом, ближе к полуночи, любая видеоигра, любой фильм, любая ссора перетекают в секс, перед которым Донхек еще сбегает в долгий душ, и Марку кажется, что за все это время он уже успел выучить наизусть его маршрут и алгоритм действий наизусть. Выйти из комнаты, скрипнув деревянной дверью, на цыпочках пройти мимо марковой спальни, ругнуться, вдруг возвращаясь обратно, – забыл полотенце – и затем выкрутить на полную напор душевой воды, наверняка долго и вдумчиво намыливаясь своим гелем для душа «Клубника и сливки». Марк однажды украл немного тайком. Пахнет, к слову, отвратительно: слишком сладко, слишком сахарно, знакомо, как все, чем есть для Марка Донхек, и это невыносимо. То ли дело – мужские гели для душа: там тебе и арктическая свежесть, и эвкалипт, и ментол, «Ты натурал» огромными печатными буквами на упаковке. Господи. Пока Донхек моется, Марк зачем-то приоткрывает дверь, чтобы вслушаться в шум воды из ванной. Чтобы развлечь себя, он засекает время, за которое Донхек принимает душ, и это всегда ровно пятьдесят, без единой осечки, минут. Когда он выходит, Марк предусмотрительно закрывается снова, но от его внимания и слуха все равно не ускользает то, как Донхек воздушно и почти неслышно возвращается по коридору обратно, наверняка привычно обмотанный полотенцем и с каплями воды, срывающимися с мокрых волос на паркет. Когда дверь соседней комнаты мягко, но скрипуче захлопывается, Марк зачем-то двигается ближе к стене, упирается в нее лопатками, обнимает колени руками и слушает. Сначала абсолютно ничего не происходит – наверное, только шуршат полотенце, одежда и постельное белье, но до маркова слуха это не доходит. Слышно ему становится гораздо позже, когда сама кровать начинает ритмично поскрипывать, а еще через несколько минут к этому скрипу добавляется смесь стонов, из которой Марк выцепливает только голос Донхека, то, как он поскуливает, как порой матерится, и это ужасно ему не идет в повседневности, но во время занятий любовью звучит так органично, что на мгновение Марку кажется, что Донхек – прямо здесь, над ним, на его бедрах, и шепчет все эти непотребства прямо ему на ухо. И это так стыдно, так стыдно, так стыдно... Марку не хочется всего этого чувствовать, но от одной лишь, самой короткой, фантазии об обнаженном Донхеке, влажном, красивом, пахнущем своей чертовой клубникой со сливками, ему хочется спрятать лицо в подушке и громко, надрывно, протяжно выть. Потому что кто он такой? Чтобы заслужить Донхека или хотя бы кого-то похожего на него, Марку следовало бы как минимум переродиться. Без всех этих прыщей на лбу, дурацких очков, тощего тела и практически абсолютного отсутствия мускул. Да, Марку всего шестнадцать, физически (да и ментально) ему по-прежнему расти и расти, он не всегда будет таким, но не быть таким хочется именно сейчас, когда перед ним волшебный идеальный Донхек, и Марку очень сильно нужно быть для него кем-то хотя бы немного важным. Марку хочется с ним… подружиться? Какая глупость. Большей глупости и не придумать. Донхек для него – всего лишь юношеская любовь, первая, наивная, несерьезная. Марк переживет ее, как переживал всяческую другую боль, переступит и забудет. Однажды точно. Но пока что это кажется сплошной пыткой, которую невозможно вытерпеть, непроходимой темнотой. Донхек за стенкой продолжает стонать, а Марк накрывается одеялом с головой и зажмуривается, будто тщетно пытаясь спрятаться от грозы, которая во всем доме настигает одну лишь его комнату. / Примерно через неделю Марк не выдерживает и находит в школе Минчжон. Он, конечно, не собирается, как последний подонок, использовать невинную девушку, чтобы заглушить чувства к другому человеку, и Минчжон он считает действительно интересной. Она ходит в природоведческий кружок, в кружок химиков и даже на шахматы, у нее отличные оценки, и в целом даже как-то странно, что такая умная и популярная девушка запала именно на кого-то вроде Марка. Но друзья насмешливо толкают его локтями в плечи во время перерывов, мол, обернись, только незаметно, глянь, как она на тебя смотрит, но Марк лишь заливается краской и опускает взгляд, крепче прижимая к себе стопку учебников, будто они могут его прикрыть и спасти от этой пытки. Ни одна пытка, впрочем, не сравнится с той, что ожидает его дома. Именно поэтому Марку нужно попытаться влюбиться снова. Заставить себя. Искоренить то отвратное чувство, которое за три года в нем уже сгнило и покрылось сухой корочкой, и заменить пустое место, оставшееся от него, чем-то новым, живым и цветущим. Вначале Марк не осознает, насколько это плохая идея – заставлять себя что-то чувствовать. У Минчжон длинные блондинистые косички, милые очки и брекеты, легкая подростковая сыпь на щеках, и они с Марком во многом похожи. По крайней мере, она, пускай и бесспорно очаровательная, но хотя бы не кажется Марку каким-то абсолютно недосягаемым божеством, как Донхек, который умудряется быть за тысячи километров, даже сидя напротив за обеденным столом. Минчжон – рядом, она жует мятную жвачку и в школьном дворе после уроков берет Марка за руку, идет рядом, нога в ногу, и весело, бодро подпрыгивает на каждом шагу, рассказывая что-то о делах в природоведческом кружке и проблеме глобального потепления. Марк слушает ее с искренним интересом, даже задает вопросы, спустя неделю – зовет на свидание на выходных, и они идут в кино, где держатся за руки весь сеанс. Минчжон не отпускает его ладонь, даже если она противно потеет, и Марк думает, что да, вот она, настоящая чистая любовь. В конце апреля Марк впервые целует Минчжон, а через месяц, в мае, покупает ей мороженое в лавке со сладостями неподалеку от школы, когда Минчжон ведет его к себе домой на просмотр какого-то нового сай-фай сериала на Нетфликсе. У нее довольно тесная, но идеально убранная комнатка, заставленный вазонами подоконник и множество самых разнообразных книг на высоком стеллаже. Марк даже просит одолжить несколько из них, чтобы прочесть на досуге, и Минчжон с большими энтузиазмом и радостью докладывает ему еще пару штук в рюкзак лично от себя, приговаривая, что это «стандартная интеллектуальная база любого уважающего себя молодого человека». Марк уходит ближе к вечеру, смущенно кланяется возвратившейся с работы маме Минчжон, и по улице к автобусной остановке идет в приподнятом настроении. Он ловит себя на том, что впервые за долгое время сумел по-настоящему отвлечься, и теперь мысль о поездке домой даже не вызывает в нем такую тревогу, как прежде. Он будто бы готов столкнуться с Донхеком лицом к лицу, бесстрашно посмотреть ему прямо в глаза, тем самым бессловесно приговаривая, что вот, все кончено, кончено то, о чем ты даже не догадывался, но мне лишь недавно перестало скручивать все внутренности от одной только мысли о тебе. Марк заходит в прихожую, включает свет, снимает кроссовки. Все как обычно: рядом на крючке висит лиловая ветровка Донхека, пропахшая сигаретами Енхо, а из кухни почему-то доносится какая-то негромкая расслабляющая музыка, больше похожая на ту, которую люди обычно включают, чтобы поскорее уснуть. Едва не спотыкаясь о порог, Марк застывает в дверном проеме кухни, видя, как Донхек, параллельно готовя что-то крайне ароматное на плите, занимается растяжкой прямо на кухонном кафеле, очевидно, совмещая приятное с полезным. Или полезное с полезным. Придерживаясь руками за один из обеденных стульев, он плавно садится на шпагат, так же плавно выдыхает и закрывает глаза. Марк не знает, что это, но ему не нравится это чувствовать. В горле пересыхает, сердце падает (как иронично) куда-то в самый низ живота, и он лишь беспомощно приваливается плечом к косяку, уже совершенно не боясь быть уличенным. Прежде чем Донхек замечает его, проходит, быть может, несколько минут. Он не пугается, не вздрагивает, а только спокойно смотрит на Марка через плечо, рассказывает о том, что готовит сегодня на поздний ужин, и о том, что Енхо работает в ночь и вернется не раньше завтрашних десяти утра. Пускай и все его предыдущие слова Марк практически целиком пропускает мимо ушей, эти становятся для него приговором. Целая ночь в одном помещении вместе с Донхеком. Только с ним. Марк выстраивает собственную защиту: – Я у девушки был. Донхек, плавно поднимаясь на ноги, только хмыкает и, сдувая прядь волос со лба, неоднозначно улыбается. – Могу тебя поздравить? – С чем? – хмурится Марк, все еще не делая ни шагу в кухню, так и оставаясь на пороге. – С потерей девственности, – отвечает Донхек, будто это – самая очевидная вещь, и возвращается к плите, деревянной лопаткой помешивая что-то там в сковородке. Смутившись, Марк опускает взгляд, бегая им по полу, но быстро берет себя в руки, решая играть до последнего, пускай и не совсем честно: – Можешь, – холодно и бесстрастно говорит он. Донхек присвистывает, несколько раз стучит лопаткой по бортику сковородки и откладывает ее на столешницу, разворачивается, в эту самую столешницу упираясь ладонями, и выжидающе смотрит на Марка. – И как тебе? Марк тушуется, почесывая затылок. – Как мне – что? – Секс, – Донхек улыбается уголком губ. – Ты не облажался? Марк по-глупому пялится ему в плечи, ключицы, виднеющиеся под тонкой белой футболкой, и боится взглянуть выше, встретиться с его внимательным заинтересованным взглядом. Он понимает, что уже не может свернуть с выбранного пути, не может отмотать время и не солгать, и сейчас ему уже нужно лгать до последнего. Поэтому: – Конечно нет. Да. Я чертовски облажался, когда впервые увидел тебя.