the kind that makes june feel like september I'm the last one that you'll ever remember
От разговора с Минчжон, на который он решается спустя неделю, Марку очень стыдно. Он выдумывает ересь, приправляет одну ложь другой, не брезгует третьей, превращает все, что несет, в какую-то псевдо-искреннюю, совершенно неправдоподобную исповедь, бегает взглядом по чужому лицу в надежде на понимание или – хотя бы – доверие, которого там уже быть не должно. Конечно, Марк не признается в том, что он сделал и с кем. Конечно, он разбивает Минчжон сердце. – А я думаю, что ты просто трус, – отвечает она на всю его тираду, и Марк прежде ни разу не видел в ее глазах такого непоколебимого холода. А еще он совершенно не запоминает, какие бредни нес. – Что значит, ты боишься расстояния? Разве между нами что-то остынет, если мы начнем видеться немного реже? Нет, сам себе отвечает Марк. Нет, потому что я уже не помню того времени, когда между нами что-то еще было теплым, трепещущим, живым. Все это у него – и всегда было – по-настоящему только к Донхеку. – Ты выдумал самую бездарную отмазку, чтобы расстаться со мной, и я не желаю больше тебя видеть, – отрезает Минчжон, и по ней видно, что она находится в шоке, растерянности, непонимании, но то, с какими решительностью и твердостью она говорит, вызывает у Марка удивление и даже восхищение. Очень редко когда люди способны так умело маскировать собственную боль. – Прощай, Марк. Она поднимается со своего места в уютном лилово-бежевом кафе, поправляет чуть сбившуюся в складки на бедрах юбку, откидывает назад волосы, забирает сумочку, оставляет Марку недоеденный кусок чизкейка, след персиковой помады на белой кружке с кофе, запах своего парфюма и мысль о том, что она невероятно смиловалась. Марк заслуживал пощечины, одной, второй, третьей, он заслуживал того, чтобы его выволокли на улицу, за шкирку, как псину, бросили в лужу грязи и вдавили каблук в грудь так, чтобы достать до самого сердца и проткнуть насквозь. Но Марк не уверен, что Минчжон смогла бы поступить так, даже если бы знала всю правду. Он смотрит ей вслед, очарованный ее смелостью, гордостью, смотрит, как за ней закрывается тонкая прозрачная дверь, краем уха слышит, как одна из официанток вдогонку желает ей хорошего дня, но Минчжон уже уходит прочь, надев сумку на плечо, и все у Марка внутри вдруг подкатывает к самому горлу ужасной тошнотой и болью. Потому что он впервые абсолютно ясно осознает, что он сделал. И с кем. Минчжон остывает через несколько дней, достает Марка из блоклистов всех своих соцсетей, даже подговаривает какую-то свою подружку написать ему и спросить, серьезно ли он просто взял и бросил Минчжон, и Марку стоит невероятных усилий ответить, холодно и бесчеловечно, что да, бросил, это было его окончательным решением, не подлежащим оспариванию. Все его планы, все мечты, все мысли о долгой и счастливой совместной жизни с Минчжон были заранее обречены, потому что с их самой первой встречи с Донхеком Марк подсознательно уже знал, что никогда не сможет и не захочет быть с кем-либо, кроме него. Мысль о том, что Донхеку еще предстоит расстаться с Енхо, самая страшная. Больше всего боится, конечно, Марк, и у него есть на это все причины. В день, когда этот разговор должен произойти, Донхек практически силой выталкивает Марка из квартиры и просит (нет, не так – приказывает) не появляться до утра. Марку становится еще страшнее, но он знает, что сделает только хуже, если останется, а потому слушается и уходит прочь, по пути к метро договариваясь о ночевке у Джемина. Все очень странно, очень быстро, Джемин покупает пиво, они курят сигареты на промозглом балконе и разговаривают обо всем на свете, но Марк часто выпадает из реальности, теряя нить беседы, и Джемин не без волнения подмечает, что он находится в каком-то совершенно ином месте. И это правда. Марк понятия не имеет, что Донхек собирается сказать, расскажет ли он правду, бесконечные догадки просто не дают ему покоя. Уснуть этой ночью он ожидаемо не может, а у Джемина еще и неудобный диван в гостиной съемной квартиры, а потому Марк сбегает, едва начинает ходить метро, шаблонно оставив на холодильнике записку с благодарностью за то, что его приютили. На пороге квартиры собственной он долго топчется, не решаясь провернуть ключ в замке, а когда он наконец переступает порог, то внутри очень тихо. Но это не та тишина, которая воцаряется в спокойствии, безгрешии, отсутствии всяческого конфликта, это – тишина, которая ясно дает понять, что где-то что-то закончилось. И уже вряд ли когда-либо начнется заново. Донхек сидит на полу комнаты и плачет, агрессивными рваными жестами заталкивая свою одежду в большую спортивную сумку, а Енхо нигде нет, как нет и ни малейшего намека на его присутствие. Марк подлетает к Донхеку, садится рядом на корточки, пробует заговорить, но тот лишь отмахивается от него, как от назойливой мухи, и продолжает набивать сумку вещами. Марк заранее знал, что не простит себе, если они попрощаются так, но именно так они и прощаются, в неловком надрывном молчании, в недосказанности, которую ничем невозможно заполнить. Донхек вытирает слезы перед зеркалом в прихожей, оставляет на тумбочке ключи, забрасывает сумку на одно плечо и переступает порог – в своей лиловой куртке, такой же юный, как в день их первой встречи, только теперь у Марка нет никакого права даже поймать его за рукав. Донхек и Енхо расстаются, Марк так и не узнает, какую Донхек выдумал причину, но он явно не рассказал правду – судя по тому, как Енхо, вернувшись поздно вечером, здоровается с Марком и даже пытается вывести его на какую-то повседневную беседу, хоть и видно, насколько ему на самом деле паршиво. А виноват в этом всем Марк, Марк и никто другой, виноват в том, что не удержал член в штанах, признания в голове, чувства в сердце. Марку кошмарно больно смотреть на Енхо такого, растерянного, запутанного, от него же будто кусок оторвали, все это время, эти шесть лет они с Донхеком были практически единым целым, а теперь это все закончилось, так неоправданно и внезапно. Марк уже не надеется получить иную, лживую версию истории, но Енхо вдруг застывает над плитой, выключив конфорку с туркой, и в какой-то момент тяжело выдыхает: – Он мне изменил. У Марка кровь стынет в жилах. – Черт, – только и может выдавить из себя он. – С кем?.. – Я не знаю точно, – видно, что Енхо ранит изнутри каждое слово, которое он произносит. – Сказал, что с каким-то парнем, который его еще со школы любил, я дальше уже не слушал, не имеет значения. Знаешь, – он усмехается с горечью, – шлюха она и в Африке шлюха. Жаль только, что я раньше не увидел, какой он на самом деле. Марка прошибает насквозь. «Ты не грязный». «Ты не виноват в том, что другие делали с тобой». – Слушай, – Енхо поворачивается к нему, – это правда?.. Он приводил какого-то парня… сюда? Марк тяжело сглатывает, пытаясь собрать воедино осколки мыслей, но когда понимает, что молчит уже слишком долго, так долго, что это становится подозрительным, выдавливает из себя: – Нет, – и спешит продолжить, – сюда не водил. Но он не ночевал дома один раз, да, а потом, когда пришел… у него был засос на шее. Но я ничего не спрашивал, подумал, вы сами разберетесь, взрослые все-таки лю- – Я понял, Марк, – резко обрывает его Енхо. – Понял. Спасибо. Он выходит из кухни, даже не прикоснувшись к своему кофе, а Марк зарывается пальцами в волосы и тянет, сильно-сильно, ему хочется причинить себе такую боль, которая помогла бы забыть обо всем, что с ним произошло. Но так не получается, а через несколько дней еще и приезжают родители, которые ухудшают все в десятки раз. Первое Рождество за шесть лет они проводят без Донхека, и это унылое, скучное, абсолютно холодное Рождество. Марка не радует даже то, что он все-таки хорошо сдает выпускной экзамен (узнает об этом, как и тысячи других выпускников, с кошмарным опозданием) и получает все шансы поступить в университет мечты, – все это не имеет значения, потому что Донхек третий месяц не отвечает ни на звонки, ни на сообщения. И нигде нет его следа, совсем. Как будто его в этой квартире никогда и не было. Это почти то же самое, что два года ждать его возвращения из кругосветки, только – абсолютно наоборот, потому что тогда у Марка хотя бы была перманентная надежда, которая давала ему стимул жить и просыпаться каждое утро, а сейчас этого нет, отнюдь, ни следа. Ему просто нужно как-то примириться с фактом того, что Донхек больше никогда не вернется, ни к Енхо, ни к нему, но одна лишь мысль об этом звучит как приговор. Донхек все еще снится Марку, мучительно часто, реалистично и ярко, и Марк просыпается то возбужденный, то в слезах, и каждый раз ему до одури стыдно, потому что он снова чувствует себя пубертатным мальчишкой. Наверное, это никогда уже не закончится, думает Марк, но от самобичевания его впоследствии немного отвлекает процесс поступления в университет, тот самый вечер, когда ему приходит ответ приемной комиссии, и он узнает, что все-таки принят, счастливые слезы матери, объятия, праздничный ужин и то, как Енхо впервые за несколько месяцев искренне улыбается. Марк все еще ненавидит себя за то, как поступил с ним, как поступил с Минчжон, и отныне эта ненависть будет с ним перманентно, всегда, до самого конца. Донхек остается неуловимым призраком, запахом индийских благовоний и вкусного наваристого супа, остается маленьким оржавелым крючком, который едва-едва соединяет Марка с его прошлым, его первой любовью. Марк хочет отпустить этот крючок, потому что он до боли и крови насквозь протыкает ладонь, но у него так и не получается. Он уезжает в кампус заранее, задолго до начала первого учебного семестра, оправдывает себя тем, что ему нужно много времени, чтобы свыкнуться с новой обстановкой и способом жизни, но на самом деле если у него появляется возможность покинуть собственную квартиру, в которой о Донхеке напоминает каждая пылинка, – он хватается за нее немедленно, до боли в пальцах. Почти так же сильно, как за тот самый крючок. /Полгода спустя.
Марк разглядывает себя в высоком зеркале комнаты общежития, застегивает доверху молнию спортивной кофты и перед выходом немного взъерошивает ладонью волосы, чтобы развеять любую возможную мысль о том, что он слишком скрупулезно готовился. Сегодня он впервые за полгода покидает кампус, чтобы поехать домой и повидаться с родными. В последний раз он был там на Рождество и почти сразу наспех собрал вещи и уехал, узнав, что поступил в университет. Заплаканная мать долго его обнимала, отец тоже не поскупился на объятия, а Енхо сдержанно похлопал по плечам и сказал, что гордится им. От него это было особенно приятно услышать. Марк не думал, что когда-либо сможет это все заслужить. Дома уже спокойнее, чем было, когда он уезжал, ощущение того, что каждая вещица хранит на себе донхековы прикосновения и его запах, немного притупляется, отходит на задний план. За семейным ужином Марк много рассказывает про университет и свою новую жизнь, о преподавателях, предметах, о том, сколько новых друзей успел найти за это время. Умалчивает он, конечно, о том, как на него засматриваются девушки, молодые привлекательные студентки, но он упорно всех игнорирует, ведь ни родители, ни Енхо до сих пор не знают, что он все-таки расстался с Минчжон. Но, наверное, догадываются, раз не спрашивают, почему она не приехала на ужин. Все постепенно устаканивается, становится даже почти хорошо, Марк спокойно спит в собственной постели и не вспоминает о том, чем они с Донхеком на ней однажды занимались. Сам Донхек и правда остается просто легендой, запутанной и болезненной, главным нераскрытым таинством этого дома. Все в порядке, все действительно в порядке, и Марк думает, что будет становиться только лучше, пока в один вечер его беззаботных каникул Енхо не подзывает его к себе в комнату. – Слушай, – он как-то неуверенно топчется, чешет за ухом, а Марк мысленно уже тысячи раз успевает прочитать все известные ему молитвы и начать писать завещание, – я не знал, кого попросить сделать это, а тут ты приехал, и вот… – он кивает куда-то на письменный стол, и Марк замечает стоящую посреди всякого хлама небольшую картонную коробку с подписью «Донхек» размашистым почерком. – Тут несколько вещей, которые он оставил, когда уезжал, я при уборке нашел. Подумал, может, они ему дороги, просто подзабыл, но я все еще видеть его не могу. Я попросил его скинуть свой новый адрес. Отвезешь? У Марка в горле застревает прогорклое «нет», он просто впивается в коробку взглядом, как в единственное спасение, единственную ниточку, которая привязывает его к Донхеку, и сквозь пересохшие губы слабо отвечает: – Конечно. / На Марка накатывает паника еще в автобусе, продолжается во дворе, достигает пика возле домофона, когда он слышит донхеков голос из шипящего динамика, взрывается в подъезде, на пороге квартиры. Марк вдавливает кнопку звонка и затаивает дыхание. Ему кажется, что его сердце бьется во всем теле сразу, но вместе с тем – не бьется вообще. Донхек открывает ему дверь спустя несколько секунд, он выглядит абсолютно отвратительно, неузнаваемо, он выглядит настолько потасканным и уставшим, что почти вызывает у Марка ненавистное и противное чувство жалости. Он в коротких джинсовых шортах, разорванной во многих местах мешковатой футболке с принтом какой-то рок-группы, у него неровно подведены глаза, а волосы в пятнах от, по всей видимости, неудачного окрашивания. Он курит тонкий косяк, смотрит на Марка исподлобья так, будто даже его не узнает, и у Марка в один момент сжимается все внутри. «Что ты с собой сделал?» – Детка, кто там? – раздается откуда-то из дальней комнаты чей-то хрипловатый бас, заставляющий Марка вздрогнуть всем телом и испуганно взглянуть Донхеку за спину. – Старый знакомый, – отбрасывает Донхек в ответ, – вернусь через пару минут, – и, захлопнув за собой дверь, отталкивает Марка с порога обратно в подъезд. Сделав еще несколько затяжек, он раздавливает косяк о стену и бросает прямо себе под ноги, а после вопросительным взглядом обводит коробку в марковых руках. – Что это? – так, будто его ничто другое не интересует. – Енхо сказал… передать тебе… твои вещи… – лепечет Марк, запинаясь, все еще не сводя с Донхека растерянного взгляда. Донхек легко вырывает из его ослабевших рук коробку, почти агрессивно ставит ее на грязный пол и отпихивает ногой в сторону. – Все равно это барахло, – небрежно отбрасывает он, даже не глядя на содержимое. – А почему он тебя послал? Ты почтальон? – Донхек, что ты с собой- – Это все? – резко обрывают его, не желая слушать. – Если да, то спасибо и проваливай. Он уже собирается вернуться в квартиру и закрыть за собой дверь, но – дежавю – Марк тянется к нему рукой и почти успевает поймать за запястье, но Донхек реагирует идеально вовремя для того, чтобы ему не позволить, и ловит его сам, переплетает их пальцы, и какое-то время они борются друг с другом, как дети, и в конце концов Донхек, ругнувшись, отпускает руку Марка и таки успокаивается, глядя ему в глаза, тяжело дыша. – Чего ты хочешь? – Я соскучился, – вырывается у Марка, он не особо думает, о чем говорит. – Тебе неинтересно, чем я сейчас живу? Донхек обводит его скептическим взглядом, всю его одежду, спортивную форму, от кроссовок и до воротника кофты, и только небрежно пожимает плечами. – Вижу, хорошо живешь. Поступил в университет, как и хотел. Поздравляю. – Донхек, – Марку очень больно смотреть на него такого, уставшего, безжизненного, вновь вернувшегося к тому образу жизни, от которого он сильнее всего стремился сбежать. – Что произошло?.. Донхек усмехается. – Неужели я должен тебе рассказывать? – Я знаю, что мы поступили отвратительно, но это не значит, что ты должен наказывать себя такой жизнью. – Меня в моей жизни все устраивает. Удивительно – после того, как ты переломал ее на части. Марку будто бы дают пощечину. – Это я переломал твою жизнь? – уточняет он, не веря в услышанное. – Да, ты, и не смей говорить, что я все это сделал с собой сам, – чеканит Донхек, и в его голосе закипает ненависть, с которой Марк сталкивается впервые. – Разве кто-то может принимать решения вместо тебя? У кого-то есть над тобой такая власть? – Здесь не о власти речь, Марк, а о том, что ты взвалил на меня все то, что чувствовал, одной большой кучей, эгоистично и бесчеловечно, и весь этот груз попросту разрушил то, что я выстраивал для себя шесть лет. – Тебя никто не заставлял раздвигать ноги передо мной, – и здесь Марк уже получает настоящую пощечину, резкую, обжигающую, Донхек бьет наотмашь, не жалея, и на несколько секунд в марковой голове воцаряется белый шум. Он бездумно пялится в одну точку на подъездной стене, облизывая пересохшие губы. Сдается, вздыхая. – Я понял. Понял. Ты меня ненавидишь. Донхек ничего не говорит. – Ненавидишь, – повторяет Марк, смакуя это слово на языке, и смотрит на Донхека исподлобья, – а я тебя – не могу. Не могу ненавидеть. Донхек продолжает молчать, в его лице даже ничего не дрогает. – И никогда не смогу, – Марк трет ладонью горящую от удара щеку, – даже если захочу. – И почему же это? – наконец вырывается у Донхека почти с вызовом. Он будто хочет, чтобы Марк сказал это, он провоцирует. И Марк не собирается играться. – Потому что я тебя люблю, – заставляет Донхека рассмеяться хриплым сигаретным смехом. Но Марк не сдается, как в плохом кино, грязном изумрудном подъезде, он смотрит в глаза своей первой – и единственной – любви, даже такой потрепанной, изувеченной, с новой татуировкой на предплечье, и говорит чистую правду. – Сильнее всего в мире. На этот раз в донхековом взгляде что-то надламывается. Что-то, что уже никогда не будет возможно починить. / Донхек не понимает до конца, почему они разыгрывают эту глупую драму, ему плохо, тошно, от травки кружится голова, хочется накачаться наркотой до потери сознания и проспать неделю, загреметь в скорую с истощением, что угодно, лишь бы выпасть из реальности и не жить той жизнью, которая ему отведена, хотя бы какое-то время. Марк смотрит ему в глаза и признается в любви, бесстрашно, отчаянно, и Донхек впервые видит его таким – абсолютно зрелым, уверенным, точно знающим, чего, кого он хочет. Это больно бьет, хоть Донхек и старается не показывать. – Марк, пожалуйста… – потеряно шепчет он. – Я люблю тебя, и я хочу тебя, и я всегда буду тебя любить, всегда хотеть, – Марк делает шаг вперед, еще один, еще, наступает, наступает до тех пор, пока Донхек уже не упирается лопатками в грязный изумруд подъездной стены. Вперившись взглядом в его лицо, Марк дышит тяжело сквозь приоткрытые губы. Донхек чувствует, как его защита рушится, как внезапно он начинает плакать, от неожиданности, отрицания, боли, он хочет попросить Марка отойти, далеко, на лестницу или до лифта, а лучше на другой континент, сбежать, не оставив здесь даже своего запаха, который сейчас так душит. Но вместо этого всего Марк вдруг подается вперед и целует его, заставляя на секунду вздрогнуть и напрячься, вжавшись затылком в стену, пытаясь от этого сбежать, но после – расслабиться и оттаять, судорожно выдохнуть и ответить. Донхек ничего не говорит, еле дышит, кладет несмело руки на приятную к телу ткань чужой спортивной кофты, закрывает глаза и утыкается кончиком носа в чужую холодную щеку, пока Марк ведет губами по его губам и мягко целует в уголок. На этот самый миг, короткий и ничтожный, Донхек позволяет допустить себе мысль о том, что, быть может, однажды – у них двоих что-нибудь и получится. Но он быстро гонит ее прочь, потому что нет, он не хочет, чтобы у него что-то получалось с человеком, с которым все неправильно началось. Это слишком больно – чувствовать к Марку то, что чувствует он, помнить его с пубертатных тринадцати, его очки, прыщи, брекеты, дурацкий неловкий смех над похабными шутками в кино, то, как он не доедал бортики от пиццы и всегда забывал слизывать кетчуп с верхней губы. Видеть его таким – повзрослевшим, вытянутым, спортивным, абсолютно другим, уверенным и сильным, но при одном лишь взгляде на Донхека – снова – тем самым растерянным мальчуганом, неловко прячущим утренний стояк за завтраком на кухне. Донхек помнит это все, он смотрит на Марка сейчас, на его влажные от поцелуя губы, на родинку чуть выше справа, смотрит в его глаза – одновременно очень наивные и абсолютно осмысленные, глаза человека, который точно знает, чего он хочет прямо сейчас, но не знает, как до этого добраться. Он хочет Донхека, и он обнимает его за талию, почти до боли сжимая под ребрами, и он целует его снова, уже безжалостно, глубоко, настырно, будто пытаясь пробудить в нем хоть каплю здравого смысла. И Донхек обмякает в его руках, сильных, уверенных, настойчивых, тает и едва ли не сползает по стене, заставляя удерживать себя от падения. Донхек знает, что Марк удержит его. Что под поезд за него ляжет. И когда Донхек смотрит на него и видит эту абсолютную, неподконтрольную, страшную преданность – он не знает, что с ней принято делать. Поэтому он, напоследок мягко прижавшись губами к родинке на чужой щеке, осторожным касанием рук к плечам отталкивает Марка от себя, заставляя попятиться на дистанцию, которая отдаленно могла бы считаться безопасной, если бы для них двоих таковая вообще существовала. – Ну так что? – спрашивает Марк, пожевывая щеку, глядя исподлобья; его губы и голос дрожат. – Мы обсудим… это все?.. – Спасибо, что заехал, – Донхек целиком игнорирует его вопрос, слизывает с губ последний привкус их поцелуя и заранее знает, что теперь несколько ночей кряду не сможет спать – и даже не от того, что его чуть грубоватый и неотесанный бойфренд будет пытаться всячески его ублажить и тем самым развеселить. – И что вещи отдал. – Ты же сказал, что это мусор. – Марк. – Из-за чего ты с ним? – Марк не успокаивается, кивая в сторону закрытой квартиры, в его голосе сквозят непринятие, жадность, боль, коктейль из всех возможных ядов сразу. – Он хорошо тебя трахает? Не так хорошо, как твой брат, хочет сказать Донхек, но прикусывает язык. Не так хорошо, как ты, почти вырывается из него искалеченной птицей, и это – единственная необходимая правда. – Это уже не твое дело, – отрезает он. – Мы оба напортачили, Марк, и я до конца жизни не смогу избавиться от чувства вины перед твоим братом, от стыда перед самим собой. – Ты так загнешься, Донхек, невозможно вечно жить в ненависти к себе. Донхек с тоской улыбается. – Я прожил так уже четверть века. И еще смогу. До последнего в марковых глазах сквозит, поблескивая, надежда на что-то, но в конце концов неминуемо гаснет. Донхек закусывает нижнюю губу, молчит, ждет. – Я тебя понял, – просто отвечают ему, и чужой голос внезапно становится бесстрастным и сухим; Донхеку даже немного жаль, что это так. Марк смотрит на него спокойно и молча еще несколько секунд, а затем вздыхает и опускает взгляд. – Тогда до встречи. Он говорит просто по шаблону, для приличия, не вкладывая в свои слова особого смысла, но Донхек все равно надеется, что этой встречи никогда не будет, потому что он попросту ее не переживет. Марк уже сбегает вниз по лестнице, каждым своим шагом стирая все, что между ними произошло, заставляя беспомощно смотреть себе вслед, по-глупому пялиться в затылок, и в самый последний момент оборачивается. – Я, может, заеду еще раз в конце лета. – Меня здесь уже не будет, – зачем-то вырывается у Донхека. – Я не задерживаюсь в одном месте надолго. В ответ на это Марк только пожимает плечами и, нечитаемо улыбнувшись уголком губ, убегает прочь, резво пересчитывая ногами ступеньки. Донхек не смотрит ему вслед, а звук чужих шагов кажется ему неугасающей тоскливой мелодией. Один, два, три аккорда, писк подъездной двери, глупая трагикомедия, все закончилось. Донхек присаживается на корточки, целиком игнорируя дорожки слез на своих щеках, и несмело тянется руками к коробке. Она вся выглядит как пыль, старье, прошлое, то, от чего давно пора было избавиться, но по какой-то причине – и Донхек не хочет об этом думать, – Енхо оставил, не выбросил, может, из забывчивости, может, из небрежности, но во всяком случае для него этот хлам уж точно не был поводом увидеться. Возможно, он был – для Марка. От квартиры за спиной несет жаром, вонью, дымом марихуаны, Донхек пытается не думать о том, что сейчас он снова вернется туда, и это будет – как и прежде – его жизнь. Новая. Старая. Любая. Он открывает коробку, незаинтересованно цепляя взглядом несколько пыльных статуэток из Индии, свои старые полосатые гетры, маленький скетчбук, помятую картонку пастельных мелков. И поверх этого всего, ненужного и неважного, робея, поблескивает маленький серебряный кулон – цветок яблони со сломанной застежкой на цепочке. Наверное, Марк был слишком зол, когда в сердцах срывал его со своей шеи. / – Конечно. Енхо, поджав губы, благодарно кивает в ответ. Какое-то время они просто смотрят друг на друга, молча, почему-то с каплей неловкости, а затем Марк вздыхает и подходит к столу, чтобы забрать коробку. Он не смотрит вовнутрь, нарочно, – ему кажется, что прямо сейчас, едва излечившись, он не сможет коснуться ни единой мелочи, связанной с Донхеком, даже взглядом. Пускай он и ежедневно делает это, глядя в зеркало на подвеску на собственной шее. С заботливой осторожностью обнимая коробку и крепче прижимая к себе, Марк уже собирается выйти из комнаты, как вдруг Енхо его окликает. – И вот еще что, – Марк оборачивается, чтобы натолкнуться на то, как он задумчиво покусывает губы и медленно вынимает ладони из карманов домашних брюк. – Да?.. Вздохнув, Енхо подходит к нему, останавливается прямо напротив, глядя немного сверху и немного холодно, холоднее, чем еще минуту назад, будто собираясь вынести какой-то вердикт. Затем он делает то, чего Марк меньше всего мог ожидать, – одним рывком расстегивает молнию на его кофте и, сжав в ладони яблонев цвет, резко срывает его с марковой шеи. Марк вздрагивает и затаивает дыхание, боясь издать даже звук. Какое-то время Енхо держит подвеску сжатой в кулаке, прямо над призывно раскрытой коробкой, будто сомневается, стоит ли разжать пальцы. Колеблется, ждет. А Марк просто знает, что нет никакого смысла бежать от тяжелого хмурого взгляда, который Енхо только устало поднимает на него и не дает никакого шанса объясниться: – Сам ты никогда бы его не снял. Он ошибается.