honeyed and caramelised

when you close your eyes, do you picture me? when you fantasize, am I your fantasy?

– Если тебе нужно кого-нибудь ненавидеть, можешь ненавидеть меня. Марк отходит к окну, кое-как натянув на бедра пижамные брюки, просто чтобы никого не смущать, – что странно и даже смешно, особенно после всего, что они с Донхеком делали вдвоем. – Я не хочу ненавидеть тебя, – всхлипывания затихли еще несколько минут назад, и теперь Донхек только вздыхает тяжело, отвернувшись от Марка на помятой подушке. – То, что ты мне сказал… Марк оборачивается, несмело глядя в чужую обнаженную спину. – Что? – он делает вид, что не понимает. Но он понимает все. Я люблю тебя, произнесенное скорее импульсивно, чем обдуманно, потому что касательно Донхека (и только его) эти слова в голове – что-то, что там и должно остаться. И никогда не быть произнесенным. Но Марк ошибся. – Я не думал, что говорил. Это был бред. – Да? – Донхек вдруг поворачивается обратно к нему, приподнимается на кровати, упираясь локтями в подушку, и весь вид его такого, растерянного, зацелованного, карамельного – вызывает в Марке почти неконтролируемое желание обнять его, прижать к себе, вдохнуть, поцеловать в шею и собрать губами с влажной кожи все следы произошедшего. Всю соль, тоску, сожаление (если оно есть). – Марк, подойди ко мне. Когда Марк идет, ему кажется, что пол под его ногами проваливается. Он останавливается, смотрит на Донхека сверху вниз, присаживается на кровать, когда ему кивком головы велят это сделать. Он чувствует себя марионеткой, которой управляют, таская за ниточки в разные стороны. Но сейчас есть кое-что, что он хочет сделать, сам. Он хочет поцеловать Донхека, он хочет целовать его всю ночь, хочет взять его снова, без поблажек, настойчиво, так, как ему хочется, выместить все то, что он копил в себе шесть лет, потому что прямо сейчас Марк не знает, как сделать это иначе. Его слова Донхек все равно не захочет слушать. – Скажи еще раз, глядя мне прямо в глаза, что ты солгал, – просит – как иронично – Донхек. – Пожалуйста. – Я не могу сказать этого, – сдается Марк, даже не пытаясь защититься. – Не могу. Донхек на миг прикрывает глаза, кивая. Он так и думал. Тонкое одеяло, которым он кое-как укрылся, сползает с его бедер, мнется, оголяя уязвимый низ живота с подсохшими пятнами спермы на коже, и Марк, не встречая сопротивления, крепко сжимает ткань в кулаке, а после небрежным жестом отбрасывает в сторону, лишая Донхека последней защиты. Рукой он мягко толкает его, укладывая на лопатки, и припадает губами к коже, медленно расцеловывая от низа живота и до самой шеи, останавливаясь на кадыке и замирая, ожидая вердикта. Донхек обнимает его бедрами, хоть они и страшно дрожат, и Марк понимает все без слов. Им всего мало, они не могут успокоиться и расслабиться, не могут даже устать, хотя такое количество секса утомило бы кого угодно, но Марку кажется, что у него есть только эта ночь, может, еще несколько следующих, а потом это все закончится, оборвется, неоправданно, жестоко, быстро. Его член твердый, скользкий, горячий, Марк двигается внутри Донхека медленно, выходя и входя снова практически до упора, не сводит взгляда с его лица, гладит его колени и бедра. Они больше не разговаривают, только целуются, а когда не – Марк прикусывает язык, он боится вновь сказать что-то, о чем будет жалеть. Они меняют несколько поз, в одной из них Донхек – сверху, упирается вспотевшими ладонями в маркову грудь и упорно продолжает насаживаться, даже когда уже мелко трясется от изнеможения и желания кончить. Марк боится это заканчивать, он снова укладывает Донхека на спину и входит быстрее, заставляет его кричать и царапаться, выгибаться в спине, стонать и скулить, плакать, слизывая с губ собственные слезы. Марк никогда не думал, что способен – или осознанно, или нет – сделать с кем-то то, что он делает с Донхеком, довести до такого предела, до агонии, до беспамятства. Донхек не отпускает его от себя ни на секунду, просит глубже, быстрее, и Марк поддается, входит глубже, двигается быстрее, не успевает даже стирать большим пальцем крупные слезы, которые стекают по чужому лицу. Марк и сам будто бы готов вот-вот заплакать, все его тело словно расщепляется на мелкие-мелкие частицы и собирается воедино миллиарды раз за секунду, он не понимает, откуда в нем берутся силы делать с Донхеком это все и при этом так долго оттягивать оргазм, которого сейчас хочется сильнее, чем жить, существовать, дышать. Марк подсаживается на это чувство, он не хочет, чтобы оно заканчивалось, он не думал, что заниматься любовью можно так. А то, что они делают с Донхеком, без всяких сомнений именно так и называется. – Марк, пожалуйста, – Донхек цедит сквозь слезы, мечется на постели, ему уже почти больно от того, насколько хорошо, насколько мучительно терпеть, насколько хочется, чтобы это закончилось. Он может довести себя и самостоятельно, но упорно не тянется к члену и только ждет, что это сделает Марк, а сам только крепко сжимает в ладонях измятую и сбившуюся постель. – Я не могу больше… Марку почти больно смотреть на него такого, робкого, умоляющего, а потому он поддается и обхватывает ладонью его член, твердый и сочащийся смазкой, и ласкает в такт своим движениям, оглаживая большим пальцем головку, вплоть до момента, пока Донхек не вздрагивает и, напрягшись всем телом, до одури сильно сжав Марка в себе, кончает. Марк стопорится, завороженный, наблюдает за каждым изменением в его лице, ловит взглядом его губы, распухшие, призывно раскрытые, и не выдерживает: – Ты такой красивый, – он вновь ускоряет движения в чужом теле, пока Донхек всхлипывает и мелко содрогается после оргазма. – Я не знаю, перестану ли хотеть тебя так сильно, когда закончу. Донхек прячет лицо в ладонях и стыдливо, задыхаясь, сквозь пальцы шепчет: – Я тебя не перестал. Эти слова прошибают Марка насквозь, до самых кончиков пальцев, и ему хватает всего нескольких секунд стимуляции, чтобы простонать сквозь плотно сжатые губы и кончить, на этот раз просто внутрь, без презерватива, недопустимо, пошло, грязно. Ему почти сразу становится стыдно, когда он выходит, когда видит, как Донхек сжимается и в неловкости сводит вместе колени. Марк в успокаивающем жесте поглаживает его по бедру и совершенно не знает, что сказать, потому что и правда – хотеть он не перестал. Ему ни на секунду не стало легче. Несколько минут они просто лежат рядом друг с другом, в тишине и неловкости, Донхек говорит, что хочет помыться, но ему не хватает сил, чтобы встать, а Марк думает лишь об одном. – Мы с тобой просто подонки. Он не поворачивает головы, но слышит, как Донхек устало усмеется. – Енхо на мне живого места не оставит, если узнает, и… – Сейчас не лучший момент, чтобы вспоминать твоего брата, – обрывает его Донхек и, медленно вдыхая и выдыхая, прикрывает глаза. – Поговорим об этом всем позже. И Марк слушается. Марк молчит. Они идут в душ вместе, и там Марк ласкает Донхека еще раз, но на этот раз уже без проникновения, а просто надрачивает ему, развернув лицом к холодной плитке на стене, а собственный член стимулирует трением меж чужих ягодиц. Они не успокаиваются, им мало, горячая вода вместе с пеной стекает по плечам и спине, Марк расцеловывает донхековы мокрые мыльные плечи, кончает на его поясницу, тихо простонав ему в затылок. Он не знает, откуда у него берутся силы, но когда после душа они возвращаются в постель, он чувствует себя абсолютно выжатым, практически неживым. Донхеку, судя по тому, как он укрывается, отворачивается к стене и, не сказав ни слова, молниеносно проваливается в сон, – ни капли не лучше. Они делают передышку в несколько часов, утром пьют кофе, почти не разговаривают, Марк выкуривает сигарету. Следующей ночью все начинается снова, по практически идентичному сценарию, – они сталкиваются в полутьме спальни, Марк обнимает Донхека и притягивает к себе, они целуются, целуются, целуются, изувеченные синяками и засосами после прошлых нескольких раз, Марк пугается того, как быстро у него встает, Донхек не успевает даже раздеться. Это похоже на бесконечный лабиринт, из которого нет выхода, – то, как они занимаются любовью четыре ночи подряд, словно по сценарию, практически без передышек. Они делают это в кровати Марка, в кровати Донхека и Енхо, на полу, в ванной, на кухонном столе, даже на тумбочке в прихожей, и все происходящее похоже на плохое-плохое порно без задумки и сценария, но они просто не находят в себе достаточно силы воли и здравого смысла, чтобы остановиться. Донхек, в одной только длинной футболке и абсолютно обнаженный ниже пояса, сидит на письменном столе, с которого всего минуту назад Марк агрессивно смел все книги, тетради и журналы на пол; донхековы голые бедра в вечерних сумерках едва-едва контрастируют с оттенком медного дерева, Марк подходит ближе, гладит ладонями его бархатную кожу, разводит в стороны колени. Донхек кусает нижнюю губу и ждет, пока его поцелуют. Он всегда ждет, пока его поцелуют, и никогда не целует первым. Донхек гладит его по затылку, царапает, позволяет взять себя на руки и отнести на кровать, и все начинается заново. Они делают это медленно, чувственно, даже почти вдумчиво, Донхек не удосуживается снять футболку и только задирает ее до ключиц, а Марк пересчитывает пальцами его ребра, пока входит, и он знает, что это их последняя ночь вместе, что утром уже вернется Енхо, и все происходившее в эти дни можно будет забыть, как затянувшийся сон, недосягаемую фантазию. В эту ночь они не отпускают друг друга нарочито долго, растягивают процесс изо всех сил, до самого рассвета, Марку уже почти больно доводить себя до оргазма снова и снова, но Донхек перед ним – такой красивый, невозможный, будто слишком реалистичная выдумка. Оттраханный, изувеченный укусами и засосами, с безбожно алыми от поцелуев губами. Марк уверен, что ни один из донхековых прошлых любовников ни разу не творил с ним ничего и близко похожего. Даже Енхо. Донхек говорит об этом сам. – Ты лучше всех, кто у меня был, – шепчет на ухо, крепко обнимая за шею, пока Марк в очередной раз за ночь практически вбивается в него прерывистыми толчками, чувствуя под своими ладонями дрожь в чужих бедрах. – Всех, кто когда-либо будет. Марк не уверен, это говорит он сам или же сводящее с ума приближение очередного оргазма в нем, но эти слова одновременно отрезвляют и еще глубже окунают в пучину абсолютной беспомощности. Бездумности. Они вгоняют в тупик. – Я хочу тебя, – шепчет он в ответ, даже зная, что он уже в Донхеке, уже владеет им, и никто не способен оторвать их друг от друга, по крайней мере, сейчас. – И я, – отвечает Донхек пересохшими губами и тяжело, шумно сглатывает. Марк до последнего не уверен в том, в какой момент это все заканчивается, но сон обрывается, в сказке ставится последняя точка, и он просыпается ярким осенним утром, его спальня залита холодным солнечным светом, а на соседней подушке никого нет, и постель аккуратно приглажена. Марку даже кажется, что ему и правда все произошедшее просто приснилось, как тогда, в тринадцать, но затем он смотрит в зеркало, и его ноги подкашиваются от вида всех темных засосов на собственных ключицах и шее. Из кухни доносятся голоса Донхека и Енхо, и Марк, испуганно вздрогнув, спешит найти в шкафу водолазку с высоким горлом и натянуть ее просто так, даже без душа, чтобы выйти и придумать отмазку о том, что ему срочно понадобилось уходить по делам. Когда он останавливается в дверном проеме кухни, Донхек и Енхо одновременно замолкают, застывают, оборачиваясь на него. – Доброе утро, – Марк старается смотреть только на брата, но не прекращает чувствовать на своей щеке пристальный и испуганный донхеков взгляд. Ему до одури страшно. Так, как не было ни разу за всю жизнь. Но Енхо только расплывается в улыбке, подзывает его к себе, чтобы обнять, спрашивает, как они тут поживали без него. Он, на самом деле, тот еще добряк, и Марк вскользь рассказывает ему, что нормально поживали, ничем особо не занимались, а он сам много гулял с друзьями и даже почти не бывал дома. Все это время, пока он говорит, они с Донхеком то и дело переглядываются, и в его лице Марк ничего не может прочитать, только отмечает, как он вздрагивает и скукоживается, стоит Марку произнести его имя. То самое, которое он выстанывал еще прошлой ночью, когда они занимались любовью дважды, трижды, четырежды подряд не в силах остановиться. Донхек – в теплом свитере, тоже с горлышком, он нервно прячет ладони в длинных рукавах, будто где-то там, на кончиках пальцев, могло отпечататься марково имя. Он ерзает, ему неудобно сидеть, наверное, ему больно, и Марк чувствует очень острый и резкий укол вины, но изо всех сил старается этого не показывать. Только потом, когда Енхо уходит на перекур, а они остаются в кухне вдвоем, Донхек встречает Марка тяжелым и неприветливым взглядом. – Мы не обсуждаем это, – отрезает он, стоит Марку лишь приоткрыть рот. – Больше никогда, – и с этими словами встает, уходя прочь, вслед за Енхо. Ставит последнюю точку. Марк понимает, что теперь ничего не будет так, как прежде. Они, они оба – и правда просто конченые мудаки, эгоисты, которые ни на секунду не задумались о том, как непростительно предают людей, которые их любят, – тем, что просто любят друг друга, хоть Марк и не уверен, что Донхек чувствует к нему все то же самое. Но, наверное, если бы нет, – этих четырех ночей бы не было. Ему очень хочется спросить у Донхека, но он знает, что ответа не получит. «Больше никогда». Некоторые из засосов и царапин на его шее неприятно зудят под плотной черной тканью водолазки. Стойкое и отвратительное чувство ненависти к самому себе накатывает постепенно, и Марк почти хватается за голову от отчаяния. Он ненавидит себя, и эта ненависть даже сильнее любви – к Донхеку. Как они могли, как они могли, как они- Марк слышит, как в самой дальней по коридору спальне Донхек и Енхо активно о чем-то переговариваются, смеются, наверное, даже целуются, и впервые в жизни он абсолютно отчетливо ревнует, кошмарно, болезненно, невыносимо, ему хочется броситься туда, выломать к чертям дверь и просто врезать собственному брату, оттащить его от Донхека, потому что нет, он не смеет его касаться, он не имеет на это никакого права. Но на что имеет право Марк? Ему нужно только заткнуться и больше никогда не вспоминать все произошедшее. Это будет лучшим вариантом, и даже это никак его не оправдает, не спасет, не очистит его совесть. Марк думает, что ему нужно покурить. И подумать. Он выходит из квартиры, наспех набросив на плечи ветровку, и он точно знает, что в ближайшие несколько часов его исчезновения никто не заметит. А Донхеку надо будет очень постараться, чтобы случайно не обнажить перед Енхо собственную шею, и ключицы, и даже ребра, и даже низ живота. Марк выходит на крыльцо – уже с сигаретным фильтром в зубах – прикуривает, выпуская дым в промозглый осенний воздух, и просто бросается в никуда. Его встречает туман, пробирающий до костей ветер, унылые одинокие люди. Он выходит из двора, движется по тротуару против общего потока, мимо кофеен, магазинов, газетных киосков, и ему кажется, что как бы далеко он ни пытался сбежать, он все равно в итоге окажется в одной постели с Донхеком. И это – самое страшное. Когда он возвращается домой уже под вечер, все как обычно: Енхо принимает душ, а Донхек как раз идет в кухню, но останавливается посреди коридора, сталкиваясь взглядом с Марком. И Марк не выдерживает – бросается к нему, хватает за локоть, вжимает в стену, целует, сразу глубоко, не давая возможности даже сделать вдох. Донхек быстро отталкивает его от себя, резко, вытирает тыльной стороной ладони губы и цедит с полным ярости взглядом: – Не делай все еще хуже, чем сейчас. – Я не смогу видеть тебя с ним, Донхек, – Марку плевать, что он звучит жалко, такой, взъерошенный, растрепанный ветром, в распахнутой куртке, неловко прислонившийся спиной к вешалке с одеждой. – Больше никогда. – Хватит нести ерунду, – Донхек шипит, практически шепотом, как будто кто-то может услышать их здесь. – Какие-то две недели не смогли бы подчистую стереть шесть лет. – Неужели ты не чувствуешь того же? – не сдается Марк, игнорируя его слова. Он рваным движением вытаскивает из-под горлышка водолазки серебряную подвеску и демонстративно похлопывает по ней ладонью. – Мы не вырастаем из любви, Донхек. Совсем. За эти шесть лет Марк ни на день не вырос из любви к нему. Донхек цепляется взглядом за подвеску, но не задерживается надолго, а только тяжело сглатывает и сбегает в кухню, где почти залпом выпивает стакан холодной воды и тяжело вздыхает, склоняясь над раковиной. В это же самое время шум из ванной прекращается, и это заставляет Донхека поднять взгляд на Марка, застывшего в дверном проеме. – Иди, – он кивает в сторону. – Не попадайся ему на глаза сейчас. Ты точно как-то нас выдашь. – Что мы будем делать, Донхек? – Иди. Пожалуйста. И Марку не остается ничего, кроме как подчиниться. Кроме как сдаться. Запершись изнутри в своей комнате и бросив куртку на пол прямо у двери, он забирается на кровать и, вжавшись лицом в подушку, насквозь пропахшую Донхеком, просто долго беззвучно кричит.