Он выстрелил

Как бы меня это не веселило, я стал упорно замечать, что «Грушницкий мне не кланяется уже несколько времени». Я прекрасно понимаю, чем не угодил ему, но извиняться мне, к сожалению неудавшегося любовника, не за что. Виноват ли я, что сердце княжны не лежит в его сторону? Возможно, мои лёгкие ухаживания повлияли на её резко перескочивший на меня интерес, но, извольте, разве не может мужчина в рассвете лет своей жизни и в особенности службы привлечь внимание симпатичной девушки, хоть и не сильно поначалу ловко идущей к нему в руки? Не желаю разводить здесь полемику и оставлю эти размышления моралистам и врачам, ведающим муками и страданиями человеческой души. Вера уже ждала меня. Ради её, а, значит, и своего собственного спокойствия ответил, что никого за собой не видел. Верю ли я в её любовь? Безусловно. Женитьба бы подтвердила эту веру, но одно только упоминание этого шага в глубокую бездну, и мои поджилки начинают незаметно для всех волноваться, а разум кричит о срочной остановке на станции равнодушия и холода, я становлюсь покорным рабом, жаждущим свободы. От такого статуса я бегу, не оглядываясь. Свобода делает меня если не свободным, то, по крайней мере, позволяет действовать, на некоторое время позволяет ощутить жизнь и её странные для других прелести. Здешнее общество никогда не будет способно понять, что я делаю и к чему стремлюсь, как и мне не понять их целей. Судьба отчасти существует, а ежели это всё-таки лишь оправдание бездействия, что не может подходить мне по определению, то наступил тот самый момент мне перестать витать в облаках подобных убеждений. Хотя я и сам, готов признать это здесь и сейчас, сохраняя мысли, вызывающие отвращение, нет, скорее, разочарование, в чём-то похожу на тех же заурядных умом степных помещиков, ведь из всего извлекаю только выгоду для собственного самолюбия. Мы люди, но как же не хотелось мне быть человеком, кем-то беспрестанно ощущающим, как скребёт на подкорке уставшего мозга тревога, что скоро, ещё немного, и не будет уже развлеченья для меня в вещах, окружающих бренного индивида, признаков содержания долгосрочного, пожизненного смысла. Смысла чего, спросите вы? Жизни? Будет банально, но отрицать ничего не могу. Уж слишком громко, слишком ярко звучит. Да и не к лицу военному задумываться о вещах, никак с его видом, и внешним и внутренним, не связанных. Таких у нас не приветствуют. Да и Вера несвободна с тех пор, как полюбила меня, а два несвободных человека не могут произвести на свет большого счастья, поэтому я и вследствие она её сохраняем, как и интерес, бурление крови в телах. Вера, Вера… Ох, я совсем позабыл о Вере! Нет, не из эгоистических порывов моей смрадной временами души. Отнюдь, уж слишком я люблю её, что один лишь популярный у до смерти, жертвенно любящих дам вопрос заставляет пускаться в бесконечные размышления и придумывать думы. Ведь если бы не было у меня этого интереса, то почему я до сих пор настолько крепко держу эту женщину, признаюсь, странную, но невероятно понятную и простую женщину в сердце и памяти. Уверен, что мои клятвы, обещания и прочее нисколько её не убедили и не успокоили по-настоящему, но она велась, зная, что они никогда не будут выполнены, как, впрочем, было и до начала наших, вероятно, подаренных судьбой свиданий на водах и в Кисловодске. До чего необычно! Мой уверенный и несколько равнодушный, а иногда и неприятно насмешливый взгляд нисколько не способен дать и шанса на мысль о том, что натура, этому взгляду принадлежащая, может быть чрезвычайно сентиментальна и обладает философскими настроениями, старательно скрывающимися под личиной иронии и эгоизма. Говорят, противоречивость, эта проклятая болезнь, от дьявола, которого у нас все отчаянно проклинают, тайно подражая ему. Дьявол-то и послужил причиной далее происходящего. Побег, в который перерос спокойный уход от моей Веры, оказался забавен: не часто в одну ночь испытаешь такое поднятие сил и духа и услышишь столько брани. Ложь, коим обязательным в арсенале каждого добросовестного человека инструментом я искусно воспользовался, мы видим на каждом шагу, так что она ничего удивительного собой не представляет. Загадка всех напугала и заинтересовала, что также неудивительно, ведь ложь и неправда всегда волнуют честные и наивно доверчивые умы нашего донельзя светского общества. Грушницкий, оскорбленный и не любящий никаких загадок иронии судьбы, не преминул пропустить момент блеснуть перед этим обществом, где только и могли его оценить. Он ужасно покраснел, увидев меня в дверях, но не робел и от слов не отказался. Заговор состоялся, а, значит, дуэль состоится. «Ни за что на свете, доктор! будьте спокойны, я им не поддамся». Опять мои клятвы, обещания и прочее никого не убеждают, но все эти «никто» ведутся и подчиняются. До чего забавно и удачно складываются обстоятельства! Моя потеря для мира небольшая, наконец-таки найдётся способ избавиться от тупой, ноющей боли скуки, затуманивающей отнюдь не светлую голову. Что же подумает Вера? Снова она пожертвует собой: постарается разлюбить или хотя бы забыть. Забывать на немного. Мне тоже пора научиться забывать. Я уже избавился от людей, которые могли мне о чём-то напомнить, забыл их, но забывать так и научился, потому и забыть я тоже ничего не могу. Умирать я не боюсь, но не хочу. Если будет так, что надо этому случиться, то, что ж… Так точно! Одна природа успокоит меня тогда, только ей суждено это сделать. Ах, как же она сегодня хороша! Вернер показал чувствительность своего характера, и уже давно, если уж мне пришла идея заговорить об этом, но в тот день он меня страшно удивил. Я и действую, и сужу, а он, как оказалось, никогда не судит, но и не действует, принимая попытки особенных приёмов, находящихся между этими двумя отлично мне знакомых явлений. Грушницкий боялся. Боялся всего: смерти, своей, а моей ещё больше; боялся посмотреть мне в глаза, показать свою внутреннюю борьбу, которая из без этого была очевидна; боялся переговоров и сражений; боялся взять в руки пистолет и направить его на меня, не то что выстрелить. Несмотря на это, «мы будем стреляться». Он смущался, краснел, принуждённо хохотал. От этого хохота у меня спина покрывалась мурашками. Не могу даже себе представить, что он мог ощущать тогда. «В эту минуту я не желал бы быть на его месте». Вдруг меня охватила невероятная злость. На него за то, что он захотел этого, на себя за то, что позволил ему распоряжаться своей и моей жизнью так легко, как игрушкой для потехи. Этот человек хотел безжалостно убить меня, зная, что я ничего не могу сделать в ответ, но выглядел столь жалко и растоптано, будто это против него всем миром был совершён заговор. Раненный в ногу, я пытался образумить моего рыцаря, способного, увы, только на бестолковые подвиги. Его гадкая подлость, преследовавшая всех ему не угодивших, саднила. Я думал, что могло бы происходить, если б он не был таким и если б я не имел свой характер. Я выстрелил. Изуродованное тело Грушницкого долго оставалось в моей памяти, я долго думал, что я сделал не так, ведь зла не желал, только был таким, какой есть, самим собой. Видимо, и в правду только Вера способна полностью меня понять и принять, а он видел во мне врага, как и я в нём. Точнее, в себе. Да, если быть точнее, то мне не стоит забывать о чувствах других людей, но как же весело становится от их мучений! Возможно, Грушницкий не хотел меня любить, хоть и пытался, ведь своеобразно доверял мне свои тайны. Вера бы поняла его, помогла, но судьба распорядилась по-отвратительному иначе. Я опять остаюсь один, брошенный этим позёром, но иногда приятным и забавным в общении, с губами, изогнутыми в самодовольной, по-женски кокетливой улыбкой, франтом, в своём омуте скуки, где воспоминания выжигают остатки интереса. Я знаю, что после поездки в Персию умру, чувствую, что больше не смогу думать об ушедших временах, в которых зарыты Бэла, Грушницкий… и скоро буду я.