фатальность

***

*** Найденный где-то кусок стекла больно царапнул руку. Дазай скривился; под неровными гранями собрались частички кожи и грязно размазалась выступившая кровь. Он успел сто раз пожалеть, отбросить в сторону осколок и снова взять, не понимая толком, зачем делает это — вскрывание вен казалось не самым удачным способом уйти из жизни, а тем более — вскрывание вен в одиночку. Но, в конец отчаявшись найти подходящий ему, надёжный, красивый способ самоубийства, начал пытаться пробовать всё подряд, пробегаясь глазами по заголовкам "Самоубийства для чайников". Раз за разом его попытки вскоре и для окружающих, и для него самого стали казаться какой-то нелепой игрой — всё, происходящее с ним, и вправду было абсурдным. Пятнадцать попыток суицида, ни одна из которых не была удачной, заставляли задаться вопросом: "Может быть, ему не так уж и хотелось умереть?", однако никто, даже он сам, не мог объяснить его невезучесть. Задумавшись, он неаккуратно надавил на своеобразное лезвие, очевидно, задев хрупкое сплетение вен, и из-под осколка брызнула, потекла по руке тонкими струйками кровь. Дазай, неслышно вскрикнув, дёрнувшись и прикусив губу, в очередной раз выпустил из рук стёклышко. Внезапно передумав умирать, потянулся за рулоном новых бинтов, придерживая рукой рану, с шумом вдыхая через сомкнутые зубы воздух и стараясь по пути не потерять сознание из-за вытекшей крови — голова уже кружилась, а перед взглядом стояла густая плёнка помутнения. Багровые пятна пропитывали одежду, капали на пол, и ему начало казаться, будто он стоял в луже собственной крови, ещё немного, и ему грозило бы захлебнуться в ней. Краем глаза он заметил проплывающий мимо осколок, который тут же скрылся за поворотом, скользнув в дверной проём. Тело неожиданно размякло, расслабилось, и Осаму почувствовал, как постепенно теряет контроль над ним. Оступившись и осев на пол, его пронзила острая и резкая как стеклянные грани, боль — он превращался в кровавую лужицу на полу.

***

*** Раз, два, три... — и он повис над полом. Ощутил, как уходят из тела остатки кислорода, сжимаются лёгкие, напрягаются и синеют пальцы. Ощущения не из приятных, однако повешение как способ самоубийства казалось надёжным. Болтая ногами в воздухе, он восхищённо выдохнул, почувствовав необычную свободу, какой не чувствовал ни разу до этого, именно свободу, словно за спиной выросли, пробившись через кровавые ошмётки кожи и мяса, невесомые крылья — по телу разлилось приятное умиротворение и полная готовность отдаться в мягкие объятия смерти. Появились, вопреки надеждам хотя бы перед смертью познать прелесть жизни, спокойствие и странное смирение. В голове было мутно, грязно и пусто, но несмотря на это в ней всё же промелькнула мысль о том, что желанное освобождение, может, не так и страшно, как считают люди. Стало тепло, нет, даже горячо. Когда захлопнулись веки, Дазай разглядел вокруг себя блёклые, туманные, словно состоящие из липкой паутинки или собранные из кусков разномастной бумаги, силуэты — подумалось об ангелах. Как глупо, это всего лишь программный код. Постепенно слился с окружающей темнотой (или светом? Он не разобрал). Провалился и утонул в ней полностью, сжавшись и переломившись пополам, обхватив себя (с каких пор у него есть осязаемое тело?) руками. Ощупал дыру в груди, просунул туда руку, огладив шершавые, с недавних времён больше не кровоточащие края. Стало безразлично.

***

*** Четыре, пять, шесть... — и опять пьянящее чувство свободы. Только под ногами у него был не пол, а пятьдесят метров свободного полёта. В спину дул прохладный ветерок, будто подталкивая к краю крыши, но он не знал, что Дазай и сам был бы рад переступить через невысокое ограждение, раскинув руки, будто крылья, и в наслаждении прикрыть веки. Вновь успокоить себя тем, что скоро-скоро все его мучения закончатся (они ведь закончатся, правда?). И, вздохнув полной грудью, броситься вниз, пролетая мимо изумлённых манекенов людей. Всё же, делать шаг в пустоту было страшно — сознание рисовало страшные картины, на которых его бессознательное тело лежало, размазанное по асфальту, с атрофированными, разбросанными рядом внутренними органами и сломанными костями, вытекшим мозгом и неестественно вывернутыми конечностями. Видеть себя в такой форме ему не хотелось. Но желание покончить с собой взяло вверх, и он, сглотнув и судорожно вздохнув, повернулся спиной (очевидно, чтобы не видеть приближающийся с каждой секундой асфальт) и откинулся назад, опершись на воздух. Он летел, и боялся пошевелиться (или не шевелился от страха?), ожидая гулкого удара о землю и звенящего шума в ушах. Что будет после этого, он не представлял. Загробная жизнь, перерождение или вечные муки в адском котле казались чем-то неправдоподобным как и его собственная жизнь. А что, если... ничего? Пустота? Это и пугало его больше всего, но разумеется, не останавливало. Резкая боль — и сознание отключается, тухнет как экран мобильного телефона. Дазай снова не чувствует себя.

***

*** Семь, восемь, девять... — и лёгкие заполнила вода. Как ему понять, что ничего ещё не наступило? Что он не утонул в нём, как во властном течении реки, с привязанным к шее камнем своих преступлений и морального уродства? Это — единственное, что тогда его волновало, хотя мозг и предпринимал жалкие попытки образумить своего владельца, вернуть тягу к жизни (будто она была у него до этого). Над головой у Осаму, прямо у зеркальной поверхности воды — он готов был поклясться — жуткие куклы, с масками очень похожими на его на всё лицо, какие-то с улыбкой от уха до уха, какие-то настолько недовольные, будто сразу познали всю горечь жизни. Смотрели, то ли осуждающе, то ли выжидающе, будто действительно ждали от него чего-то (смерти, например?). Интересно, знали ли они, что Дазай разглядел их маски и не спутал с реальными лицами? Он отмахнулся от них, но из-за воды слишком густой для воды движение вышло слишком медленным. Из-за нехватки кислорода оно далось ему тяжелее, чем обычно, а в груди тут же неприятно зажгло и заныло. Дыра, наверное. Его приятно окутала темнота (да, именно она), так, что боль тут же исчезла, испарилась, а по телу расползлось тепло. Каждый раз так непередаваемо восхитительно

***

*** Дазай всегда отличался острым умом и способностью мыслить бесстрастно и хладнокровно. Он умел просчитывать всё до мелочей, создавать завидные комбинации действий из ничего, и то, что не удавалось задавить силой, задушить, застрелить и уничтожить, покрывал собственной гениальностью — и поэтому получил прозвище "Демонический вундеркинд". Он умел внушать страх и трепет, умел проникать в сознания других людей, читать их, словно открытую книгу, быть бессердечным манипулятором. Умел останавливать чужие сердца одним движением, имея на своём счету множество таких остановленных сердец. Но больше он ничего не умел. Когда он внезапно это осознал, стало страшно и тошно — и так мерзко встречаться взглядом с отражением из зеркала, не видя там человека. Неполноценный. Бессердечный пёс. Его руки насквозь пропитались кровью, своей и чужой, и почему-то только он один больше не мог видеть их естественный цвет, наблюдая на ладонях, плечах, локтях и запястьях густые, уже запёкшиеся буроватые брызги. От одного только вида становилось не по себе, хотелось отрубить, спрятать подальше и никогда больше не видеть. Он носил бинты, скрывая под ними следы своей уродливости; они же в ответ душили его, опутывая с ног до головы, как мумию, не позволяя вздохнуть. Он стянул их, разрезал и выбросил в мусорное ведро — и ничего под ними, кроме себя, на удивление, не обнаружил. Дазай изреза́л кожу ножами всех типов и видов, попробовал даже ржавую пилу, в мясо разделывая собственную плоть до самых костей — без всяких сожалений. В конце концов отрубил (не без боли и истошных криков) правую* руку, с ужасом обнаружив, что эта рука на самом деле не его, чья угодно, но не его, Осаму. Однако, от этого ему стало немного лучше, стоило понять, что все многочисленные, грязным пятном легшие на его совесть преступления творил не он. Да и весь Осаму, которого он видел — не он. А он царапал кожу на груди, давясь и обливаясь собственной кровью, отхаркивая её из всех отверстий на теле, ощупывал свои органы и кости, покрытые склизкой плёнкой, понимая, что те давно уже разложены, а сердце под надтреснутыми, кое-где поломанными рёбрами — не бьётся. Воплотились самые страшные его кошмары, когда выяснилось, что оно не издавало ни малейшего звука или хоть какого-то движения. И оно вместе с бинтами тут же полетело в помойку. Хотя, успокаивало (насколько это возможно) то, что даже до остановки его сердце было абсолютно бесполезным. Теперь он мёртв не только морально, но и физически. Но на самом деле, он знал это уже очень давно. *** Зачем? Зачем он снова пытается покончить с собой? Неужели так и не понял, что это бессмысленно? Мёртвый не может умереть дважды. Он может сколько угодно раз отрезать конечности, истекая кровью, топиться, вскрывать вены, вешаться, прыгать с крыши — его попытки всё равно останутся безрезультатными. Нет, погодите; его голову терзают смутные сомнения. Он понимает, что не выберется, что застрял в череде неудачных попыток самоубийства и прокручивает один и тот же день, словно день сурка, причём не имея ничего, кроме больного сознания. Ему интересно: лежит ли он в гробу, находится под властью чужой способности или же его мозг заперт в программе? ТЫ МЁРТВ. ПРОСНИСЬ ОТ ЭТОГО ЗАТЯНУВШЕГОСЯ СНА. СМИРИСЬ СО СВОЕЙ СМЕРТЬЮ. ТЫ НЕ УВИДИШЬ ВОКРУГ СЕБЯ НИЧЕГО, КРОМЕ ТЕМНОТЫ И НИКОГО, КРОМЕ МАНЕКЕНОВ. ТЫ И САМ НЕНАСТОЯЩИЙ, НЕЖИВОЙ, ПУСТОЙ И ТЁМНЫЙ, КАК ОКРУЖАЮЩАЯ ТЬМА, И ЕЩЁ ТЕМНЕЕ И ГРЯЗНЕЕ. ЧЕЛОВЕКОПОДОБНОЕ СУЩЕСТВО. ТВАРЬ. ЛЮДСКОЕ ПРОКЛЯТИЕ. ТЕБЯ ДАВНО НЕ СУЩЕСТВУЕТ