Искра

Весь свет померк. Была только темнота. Темнота, он и боль. Только боль не была тьмой. Когда Маэдрос закрывал глаза, боль одолевала тьму, заливая ее чаще красным, иногда белым. Звезд не было; они тоже померкли. Может быть, они и были где-то за зловонными парами и дымом печей Ангбанда. Может быть, их уже не было. Может быть, и всего мира уже не было. У него не было никакой возможности узнать. Иногда шел дождь, но он был черный, маслянистый, и дурно пах. В мире не осталось ничего чистого. Ему жгло глаза и многочисленные раны на теле. Никакие голоса, никакие звуки не доносились сюда. Только ветер. Орков здесь не было. Он думал, что, в конечном счете, именно поэтому его здесь и приковали. В подземельях, даже когда его пытали, он продолжал бороться. Один их вид наполнял его жгучим огнем ненависти, а ненависть поддерживала его, питая волю к борьбе, волю к жизни, которую они не могли погасить. Когда они наконец привели его сюда, его первой мыслью было : вот теперь его убьют. Там был сам Моргот, и он отстранено подумал, что здесь он, пожалуй, превзойдет отца - его убьет Моргот лично. Эта мысль несла с собой какое-то бессмысленное, мучительное удовольствие. Тело было едва живо - но дух горел, и вид Черного Врага и пылающих в его короне Сильмарилов лишь придал ему силу. И даже тогда он был готов сражаться - не телом, так духом. Потом все случилось быстро. Его освободили от оков, и невозможность вырваться, ударить жгла его - ему казалось, что он мог бы опалить их своей яростью. Сам Моргот, склонившись, наложил проклятый наручник на его правое запястье. Его вздернули и оставили так. Поначалу он не поверил, что они не вернутся. В подземельях его оставляли на часы или дни, то ожидая, пока он придет в себя, то намеренно оставляя его наедине с неизвестностью и страхом перед новой болью – но за ним всегда приходили. Теперь же не приходил никто. Поначалу, когда его только повесили, он еще был в состоянии хвататься левой рукой за цепь, подтягиваясь изо всех оставшихся сил, чтобы снять напряжение с правого запястья - пока вопящие от боли мышцы не заставляли его опуститься. Они не возвращались к нему. Потом он сломал правое плечо - он снова и снова поднимался, и слишком долго пытался удержаться, боясь боли, которая придет, когда он отпустит цепь. В конце концов, усталая левая рука соскользнула, и он сорвался. После этого он не смог приподняться снова. Все перестало иметь значение. Он был здесь наедине с болью и отчаяньем, которые медленно гасили искры гнева, которые держали его в живых, которыми держался он сам. Потом, когда он вернется в другой мир, где есть чистота и свет, и живые обитатели, ему скажут, что прошли годы. Десятилетия, даже по этому новому счету мимолетного времени. Он не мог ни согласиться, ни возразить. Когда нет ни солнца, ни луны, ни звезд, чтобы отмечать время, то что с ним происходит ? Застывает, точно свернувшаяся кровь? Перестает существовать вовсе? Существовать оно не перестало; он знал это точно. Оно было здесь, еще один мрачный спутник в его долгой, медленной муке. Оно измерялось не годами. Не днями, ни месяцами. Оно измерялось ударами сердца. Болезненное, трудное сердцебиение - вот единственное, что измеряло время. Сотни ударов сердца, тысячи, миллионы. Слишком много, чтобы можно было сосчитать. Слишком много, чтобы вынести. С каждым ударом тоска и отчаяние возрастали, пока не достигли предела. Искра, которая поддерживала его, угасала. Надо было что-то сделать, чтобы сохранить ее. Клятва. Сильмарилл. Вечная Тьма. А сердце продолжало биться. Он хотел, чтобы оно остановилось. Пора уже. Он не имел права быть живым, все еще дышать, а сердце настойчиво продолжало биться. Что-то принуждало его к этому - что-то, исходившее не от него, но, тем не менее, оно приковывало дух к телу, точно так же, как цепь приковала к скале его запястье. Он здесь навсегда. Эта мысль его не испугала. Да и не мысль это была, а что-то меньшее. Осознанное мышление было слишком сложным и слишком утомительным. Это был приговор - он даже не пугал. Он просто был. Даже страх исчез. Страх ведь связан с будущим, а будущего у него не было. Грань между ударами сердца и вечностью стала расплываться и, наконец, исчезла. Остались только тьма и боль. В меняющемся соотношении. Когда тьма вокруг него рассеялась, он едва заметил это. Это событие сплелось с болью и сделалось неотделимо от нее, а потом что-то, лишь смутно ощутимое, оставило ему только боль. Смысла в этом не было. Почему тьма уходит, а боль остается? Его глаза, которые видели когда-то Смешение света и Сильмарилы во всем их сиянии, сейчас слезились из-за того, что ушла тьма. Свет делался ярче, напоминая сияние Лаурелина, и с ним в его сердце росла крупица надежды. Он сам не осознал этого; в сознании возникали лишь мимолетные мысли, неуловимые, точно вода, протекающая через ткань. Потом свет исчез, и он ощутил дикое, необъяснимое горе. Но свет вернулся, и так происходило и потом - свет уходил и возвращался. Это доказывало, что в мире, кроме боли, есть и что-то еще. Восход. Закат. Но эти слова он узнает потом - в другом, чистом мире. Восходы он не считал. Начни он считать, и время приобрело бы значение, а его начинало трясти даже от смутной мысли, что такое может случиться. Но он каждый раз ждал их. Потом один из восходов принес нечто новое. С ним пришли звуки. Трубы и голоса; далеко внизу развевались лазурные знамена. Чистые звуки. Чистые цвета. Они так ясно, так неистово принадлежали давно забытым временам, что он решил, что это его воображение; при этом он знал, что это невозможно, потому что само воображение уже было для него недосягаемо. Но от вида синих знамен с серебряными узорами, что-то, погребенное под болью и отчаянием, стало оживать. - Финголфин, - прошептал он. Собственный голос показался ему очень странным. Он был точно не отсюда - в течение нескольких мгновений ему не хотелось слышать его снова. Потом он понял, что голос был не отсюда, а скорее имел отношение к тем, внизу. Если только голос достигнет их, боль и тьма отступят. - Финголфин! - закричал он. - Финголфин! Финглолфин! Ответа не было. Но эхо от его голоса, дико и беспорядочно искажаясь, вернулось к нему: «фин- ноло-фин-ноло-фин», точно насмехалось. Но насмешка его не задела. От Нэльяфинвэ осталось слишком мало, чтобы он мог ощутить насмешку в имени, приводившем в такую ярость его отца. - Финголфин! - снова крикнул он, борясь с огненной болью, которую вызвало напряжение. Но крошечная искорка вспыхнула в нем с отчаянной силой. Существовала цель. Она была несокрушима, и она была единственной, какую он помнил. - Фингон! Финголфин! Услышь меня! Фингон! Его захлестнула волна сильнейшей муки и, хотя он отчаянно боролся, одолеть ее он не мог. Мир слился в красно-черный вихрь, в котором белым полыхали удары боли, затмевая сине-серебряные знамена, затмевая цель. Когда он снова очнулся, солнце уже село. Звуки и знамена исчезли. Искра мелькнула и погасла. Теперь он не ждал восхода. Каждый восход, казалось, был насмешкой над ним. Мир существовал; теперь он знал это. Он видел его. Он слышал его. Он кричал ему. Но мир отвернулся, оставив его здесь. Время шло дальше, но он не хотел иметь к нему отношения. Восход, закат, восход, закат. Он отвернулся от всего этого, снова обратился внутрь себя, к сердцебиению. Так было легче, определеннее. Удар-боль-удар. Они сошлись в одно, в то, что легко было осознать, равномерное, всегда одинаковое. Удар-боль-удар. Без всяких искр. Он больше их не хотел. Они нарушали однообразие и порядок, приносили дополнительную боль, изнутри и снаружи. Удар-боль-удар. Потом был голос, который пел.