Искра

Слова и музыка. Вещи столь далекие, что Маэдросу потребовалось некоторое время, чтобы осознать, что они реальны. Сознание не понимало этого, но поняло сердце, пусть лишь отчасти. Сердце узнало их, прорывающихся сквозь череду болезненных ударов, и не оставило ему выбора. Он вдруг обнаружил, что и музыка, и слова с давних пор знакомы ему, хотя это казалось невозможным. Они явились сами собой и рвались из него с такой силой, что он не мог удержать их в себе. Он не помнил ни как петь, ни как говорить, но все же пел - и слова, и мелодию. Потом он умолк в изнеможении и обнаружил, что не только он прекратил песню, но и другой голос тоже. Это не вызвало отчаяние. Он принял это, как и все, что происходило до сих пор - пока его не позвал голос. Фингон. Он стоял, призрак из другой жизни, крошечная бумажная фигурка, попавшая в чужую картину, далеко внизу, у подножья скалы. Незваный гость, он вторгся в его состояние вечной муки. Он был там. Плакал. Он действительно существовал. Своим видом он вызвал мимолетные, но яркие образы в сознании Маэдроса – Фингон, стоящий возле Mindon Eldaliéva*, точно застывший, в тот день, когда они расстались. Маэдрос видел, но не понимал, не помнил, почему же они расстались, и почему он был так охвачен гневом, а Фингон - так печален. Мысль о спасении не приходила ему в голову. Само представление о такой возможности он уже давно потерял. Любая зарождавшаяся мысль была слишком неустойчива, чтобы ее удержать, слишком хаотична и тревожна. Появление двоюродного брата означало для Маэдроса только одну вещь, достаточно простую, чтобы ее понять. Конец. Конец боли, конец отчаянию, конец ударам сердца. - Застрели меня , - прошептал он. Может он не прошептал. Может, он кричал. Не имело значения - Фингон услышал. За этим он и пришел. Он пришел, чтобы положить всему этому конец. Маэдрос закрыл глаза, ожидая стрелу. Ее не было. Какое-то время он не решался открыть глаза снова. Образ стоявшего внизу Фингона стал тускнеть в его сознании. То, что он по-прежнему был там, когда Маэдрос открыл глаза, показалось невероятным – ведь прежде его там не было. Ему хотелось как можно дольше удержаться от осознания этой истины. Потом пришел ветер, который заставил его открыть глаза, золотой ветер, могучий, точно голос Манвэ, неясные очертания золотых перьев, а потом голос Фингона, близко, у самого уха, произносящий какие-то слова. Руки Фингона. Это было уже слишком. Слишком много непривычного сразу. Он чувствовал присутствие Фингона, слышал его голос, но слов не понимал. Левой рукой Маэдрос уцепился за родича, хотя у него не было сил, чтобы удерживать собственный вес, несмотря на то, что он был легок и хрупок, точно птица. Боль изменилась, когда его тело неожиданно получило поддержку и вес уже не приходился на правую руку. Но облегчения это не принесло - была просто другая боль, и из-за своей новизны она показалась хуже прежней. Еще слова. Лицо Фингона, говорившего что-то, плавало перед его лицом. Маэдрос мог только качать головой, снова и снова. Он никак не мог понять, почему все тянется так долго, зачем столько всего, золотые вихри, прикосновения рук, усилия, чтобы приподнять его, все эти слова. Кажется, слова требовали ответа. - Убей меня, - попросил он. Никакие другие слова не приходили на ум. Глаза Фингона, полные скорби. Сверкнувшее лезвие, ослепляющая боль. Стужа и ветер, ревущий в ушах. Руки и голос Фингона. Боль - и теперь она еще сильнее. На какое-то время это все, что остается в мире. Маэдрос обнаружил, что пытается вернуться в свое старое, привычное состояние, но сейчас все стало сложно, чтобы прийти хоть в какой-то порядок. Это терзало его - не только пронзающая его руку и все тело слепящая боль, но и осознание того, что, он жив, хотя ему это не нужно, все эти слова и прикосновения, колючий холод. И снова он молил о смерти - но в ответ были снова только слова. Потом ветер прекратился. К нему прикасались еще какие-то руки, доносились еще голоса, какие-то крики. Смутные голоса и прикосновения, все такое незнакомое. Даже боль была незнакомой. Что-то мягкое под ним, руки, которые его держат, еще боль. Край чаши у самого рта, вода, которую он не умел глотать. Он пытался оттолкнуть их, но у него не было сил. Ему хотелось лишь, чтобы все это прекратилось, чтобы с ним перестали говорить, перестали его трогать, заставлять его пить, заставлять его быть. Но это не прекращалось. И Маэдрос, в конце концов, оставил попытки помешать происходящему. Он притерпелся к чаше, к боли и даже к прикосновениям, точно послушное животное, которое делает, что ему говорят, следуя указаниям и простым командам без всяких вопросов. И, очень медленно, эти вещи стали обретать смысл, и он начал понимать, что это такое, стал отличать, понимать причины и распознавать взаимосвязи. Вода. Поначалу только крошечные капельки. Когда они прошли через его ободранное, больное горло, то принесли ему приятное ощущение мягкости и прохлады - а он даже не знал, что ему этого не хватало. Потом уже не капли, больше, примерно полчашки. Несколько раз он не мог удержать в себе воду, выкашливал ее, задыхался, слабый, как котенок. На четвертый или пятый раз вода не пошла назад. На двенадцатый раз в чашке была не вода, а что-то другое, что сладко пахло и облегчало боль. Слова. Чаще всего их было слишком много, или они приходили слишком быстро, чтобы он мог понять их. А некоторые он понял сразу. Руссандол. Это означало его самого, вспомнил он. Это означало близость и любовь. Чтобы понять смысл других, ему потребовалось больше времени - их значение было настолько разнообразно, настолько чуждо. Безопасность. От тех слов, которых он не понимал, он, через какое-то время, стал получать простое, наивное удовольствие, точно так же, как от разноцветного тканого одеяла, которым его укрывали - на одеяле не было четкого узора, но он было знакомое и несло успокоение. Через некоторое время он обнаружил, что может понять смысл слов, если сильно сосредоточится. Но это его утомляло, и он, большей частью, был доволен, когда они просто журчали над ним, создавая фон, меняя его, делая не таким, каким он знал себя долгое время. Боль все еще была, но уже не ровная, как раньше. После напитка из чаши, в правой руке она превратилось в тупую пульсацию, но, когда к нему прикасались, то она снова усиливалась. Через некоторое время он все-таки понял, что они лечат его раны. Иногда, когда ему меняли повязки и чистили раны, он начинал метаться от боли, охваченный вернувшимся пронзительным страданием, затмевавшим окружающий его мир. Но рядом был Фингон, который молча держал его за руку - казалось, он все-таки заметил, что разговоры раздражают Маэдроса. Первым моментом совершенной ясности, который запомнил Маэдрос, было то, как он лежит в постели, под мягкими покрывалами, пребывая между сном и бодрствованием. Он просто лежал с закрытыми глазами и дышал. Дышать наконец стало легко. Боль была, но точно где-то вдалеке, точно ее, как и его самого, накрыли чем-то мягким. Он распознал вкус снадобья, которое ему давали. Он различал, что в комнате темно, но эта тьма успокаивала. И было чисто. И сам воздух был чист, свеж, темен, и благоухал ароматами трав, деревьев и бузины. С запахами пришли образы и воспоминания, впервые четкие и живые, о листьях и о смехе. Он лелеял их в себе, держался за них и даже смог выделить простые образы из сложных. Травы, листья, бузина были простыми. Обрывки бесед, которые остались в его памяти, простыми не были, но он обернул их в простые - как заворачивают хлеб, чтобы он не зачерствел, и его можно было есть потом. Потом, в другой раз, тоже ночью, он открыл глаза. Он не шевелился - любое движение по-прежнему означало боль, и теперь ее было больше, чем в прошлый раз. Возможно, ему опять промыли раны. Они, кажется, часто промывали их, точно в нем самом было что-то, что делало их грязными. Справа, в поле его зрения, находилось окно. Через него он увидел ночное небо, ветви дерева и между ними - звезды. Наконец, он начал различать некоторые слова, даже те, которые предназначались не для него, которые произносили те, кто думал, что он не слышит. И даже это он стал понимать. Оказалось, что легче улавливать смысл того, что было предназначено не ему, поскольку у него было больше времени, чтобы их осмыслить, оставаясь в стороне от разговора. - Тебе надо просто отпустить его. Он чувствовал дневной свет, но не поднимал веки. Улавливать смысл увиденного и услышанного одновременно было слишком утомительно. Голос, который говорил, был дальше, чем рука,которая легко касалась его руки, левой; и Маэдрос понял, что тут присутствуют двое - и ощутил некое удовлетворение от того, что оказался способен это понять. Не получив ответа, голос заговорил снова. - Прошло три месяца. Что бы Моргот ни сделал с ним, это его сломало. Целители говорят, что культя не заживает. Он не поправится. Тебе надо принять это. - У него есть успехи, - голос Фингона был мягким и спокойным. – Небольшие, но есть. Он все-таки сильный. Я привез его сюда не для того, чтобы дать ему умереть. Пауза. - Зачем же ты привез его сюда? - Чтобы исцелить. Более долгая пауза. - Ты говоришь не только о его руке. - Да, атар, не только о ней. Тут было заложено много смысла. Маэдрос постепенно приближался к нему, раз за разом разбирая части этого разговора. Культя. Исцеление. Но была там одна фраза, которая вызвала в нем такой сильный отклик, что в нем возродилось что-то полузабытое. Гнев. Решимость. «Что бы Моргот ни сделал с ним, это его сломало». Именно эта фраза наполнила его горячим желанием доказать, что он жив и не сломлен. * Mindon - башня