Дом

Гоголь знал, что он придёт. Он всегда приходил за полночь, а то и позже. Ему казалось, Фёдор специально тянул до последнего — когда в многоэтажке гасли последние окна, задёргивались шторы и укладывался последний человек, он неизменно выходил на свой балкон, открывал боковое окно и оказывался на расстоянии вытянутой руки от окна его, Гоголя. Окна, на котором никогда не было цветов или занавесок, подоконника нормального, не было даже новой рамы, которую так настойчиво предлагала реклама и бумажки, неизменно появляющиеся на их подъезде: «Окна ПВХ! Качественный продукт по выгодной цене», «Надежная фурнитура. Низкие цены. Выгодные условия», зато всегда находился сам Гоголь: утром, вечером и ночью, с неизменной пачкой сигарет, в старой растянутой байке и неряшливо растрёпанными волосами, он разваливался на старой раме с непринуждённостью балансирующего над пропастью кота, несколько раз щёлкал колёсиком неработающей зажигалки, зажимал в зубах сигарету и, казалось бы, совершенно не думал о том, что в любой момент вместо осыпающийся вниз от его веса бетонной пыли, отправиться на землю с высоты третьего этажа может он сам, впрочем… Он и не думал. Более того — считал, что Достоевский подвергает себя куда большей опасности, выходя на свой балкон, от которого… Мало что осталось на деле: бетонное основание, чёрные зубцы перил и нелепое застекление, не защищающее толком ни от холода ни от дождя. Под сильным ветром стёкла дребезжали и прогибались, во время дождя вода заливала бетонный пол, и Гоголь не раз говорил, что главная опасность для Фёдора заключалась даже не в том, чтобы промокнуть, а в том, чтобы «быть зарезанным нахуй этой конструкцией». Ну или погибнуть во время обвала — тут как повезёт. Впрочем несмотря ни на что он любил этот балкон. Потому что любил весь этот старый осыпающийся дом, а ещё — потому что на балконе был Достоевский. И он посреди привычного серого расплывающегося пустыря был единственным чётким силуэтом. Близким. Осязаемым. Надёжным как ничто в этом мире. Поэтому Гоголь любил его балкон. И… возможно совсем чуть-чуть, но любил Достоевского в нём.

***

— Тсс-с! Заткнись! Он идёт! — зашипел Гоголь, перебивая фразу Фёдора и мгновенно приосаниваясь на своём окне. Достоевский закатил глаза, но промолчал, переводя отстранённый взгляд вниз — на дорогу, которую теперь так пристально рассматривал парень. Десять утра. Один из двух любимых моментов времени дня Гоголя последние полтора месяца, и Фёдор до сих пор не мог не цыкать скептично каждый раз, когда Гоголь то бледнея, то заливаясь краской вжимался в своё окно — или напротив, если не видно, перегибался так, что готов был выпасть наружу и ничуть об этом не пожалеть. «К нему» же. Фёдор подобного мнения не разделял и всякий раз готовился придерживать сумасбродного идиота, защищая от неизбежного падения. Но в этот день повезло. Гоголь, похоже, видел всё отлично, поэтому просто замер, прижимаясь грудью к явно холодной раме, вжимаясь даже слишком сильно — Фёдор видел, как в чёрные носы застиранных оленей на его свитере впиваются бетонные камушки из крошащейся стены, наверняка неприятно, наверняка саднит в груди от такого, но Гоголь, кажется, вовсе этого не замечал: всё его внимание было устремлено вниз, на узкую дорогу, которая проходила через их дом и заворачивала за следующий. Уже полтора месяца эта дорога являлась каждодневной темой для разговоров и персональным проклятием Фёдора, и всё… Из-за него. Парня, бодро шагающего через снежный пустырь в лёгком плаще. Парня, со странно выкрашенными волосами и неизменной чашкой кофе в бледно-синеватых от холода пальцах. Парня, который начинал понемногу утомлять Фёдора, но которого обожал Гоголь. И… Что ж, Достоевскому нравилась улыбка Гоголя, неизменно возникающая при его появлении, так что в какой-то мере, ему, возможно, тоже нравился парень со странными волосами. Но совсем немного. — Какой же всё-таки милашка, — в очередной вздохнул Гоголь, прислоняясь виском к раме. — Он делает лучше каждый день. Хоть… Хоть что-то живое в этот тупой февраль. Фёдор предпочёл обойти стороной этот их спор: Гоголь ненавидел зиму, он любил тепло и свет, сам был светом и теплом, заряжался солнцем, поэтому зимы переносил особенно тяжело. Особенно теперь. Фёдор напротив — в яркие дни не выходил из квартиры, любил ночь и холод, и не было ничего лучше зим. Поэтому он предпочёл перевести тему в другое русло. — До сих пор смешно, что тебе по душе розовый. — Это! Аметистовый! — Ты специально гуглил? — Я знаю, что это за цвет! — Ты не знаешь таких слов. Гоголь обиженно насупился и замолчал. Впрочем, ненадолго. Как тут терять время, когда такое? О, у него было всего секунд тридцать утром и столько же вечером на то, чтобы успеть поговорить о своём парне, пока тот не скрывался за поворотом. Не то чтобы он останавливался после этого… Но почему-то именно эти тридцать секунд казались ему важнее всего — словно Гоголь сам пытался насытиться отведённым временем и не мог допустить потери хоть крупицы информации о нём, и не мог допустить, чтобы Фёдор пропустил это драгоценное время. — Он сегодня так легко одет, — обеспокоенно вздохнул он, и светлые брови недовольно сошлись у переносицы. — Неприемлемо! И куда смотрит его семья? Минус тринадцать вообще-то! — «Неприемлемо»? — передразнил Фёдор. У Гоголя иногда проскальзывали подобные словечки. Чаще всего — в «присутствии» его парня. Пока он не мог найти этому логическое объяснение. Рабочей версией было то, что Гоголь пытается рисоваться чисто инстинктивно — даже когда их разделяет высота в три этажа. — Ты сам в одном свитере высунулся наружу, — скептично заметил он, стряхивая пепел. — Но ему нельзя болеть. Если он заболеет… Достоевский вздохнул. С этим он был согласен — болеть парню Гоголя было совершенно точно нельзя. Потому что он ходил под их окнами шесть из семи рабочих дней, потому что воскресенья утра Гоголя не задавались от слова совсем, а вечерами он не выходил вовсе, потому что в те единственные несколько рабочих дней, что парень пропустил по каким-то своим причинам и не проходил мимо их дома, Гоголь настолько утомил его бесконечным нытьём и беспокойством, что Фёдор действительно, на самом деле готовился разыскать парня и вернуть им под окна — только чтобы этот придурок заткнулся. Поэтому окончание фразы он не дослушал. И продолжение. Впрочем дальше всё пошло по привычной дорожке. — Каждый день лучше с ним, — повторил Гоголь, едва парень скрылся из его поля зрения. Ещё минуту он заторможенно глядел на пустырь, словно проверяя, не вернётся ли он, а после — стандартная реакция — позволил себе оттаять и снова развалиться на окне, доставая вторую сигарету. Ничего нового — первую он каждый день закономерно ронял с окна от волнения, ломал нервно, или просто забывал о ней пока она не дотлевала полностью, потому что он не мог отвлекаться на курение. Да ни на что не мог, если честно. На болтовню — и ту едва ли, и то только потому, что никогда иначе не мог, и такими эмоциями, и всем хорошим хотелось с Фёдором поделиться. Потому каждое утро и каждый вечер: «Смотри, у него сегодня что, термос? Какой же милашка!» «Новая куртка!» «Он что, ХРОМАЕТ? Мы идём бить ебала». «Ой, он в шапке? Ужасно, его волос даже не видно! Хотя знаешь, ему даже идёт… Вообще да — пусть носит, ужасный холод, а?» «Посмотри, он кормит кота! А, это ворона… Но кота бы тоже покормил точно! Такой хороший, а?» — Мне пора, — неожиданно сказал Фёдор, чуть поведя головой: он явно слышал что-то из глубины своей квартиры, и это что-то заставляло его каждый раз чуть напряжённо сводить брови и вслушиваться, но Гоголь, как ни старался, не мог услышать того, что его отвлекает. Но одно он знал точно: неспроста эта тень на его обычно спокойном лице каждый раз, когда он слышал то, что оставалось в квартире — за пределами восприятия Гоголя. Потому что за четыре года дружбы, с тех пор как они переехали в эту старую квартиру, он так ни разу и не побывал у него дома. — Ладно, — с сожалением кивнул он. — Придёшь вечером? — Ночью, — после секундной паузы ответил Фёдор. И скрылся в квартире.