Дом

Он обнаруживает себя в лете. Гоголь просыпается от солнечных лучей, инстинктивно прикрывает ватной ото сна ладонью глаза спящего рядом парня, ещё некоторое время сонно валяется на мягких подушках, и понимает сквозь сон… Он абсолютно точно счастлив. Не из-за солнца или лета, даже новый дом не при чём — Коля давным-давно осознал для себя правильность старой пословицы про шалаш, и ему кажется, что с Сигмой это действительно так — хоть в чистом поле обоснуйся — отлично приживутся и будут очень счастливы, кушать будут ворованное с чужого огорода, спать на стогах сена, и Сигма непременно будет лежать на нём, чтобы его не кололи соломинки. Отличный план. Парень рядом поворачивается, касается носом тёплой ладони, сонно подгребает его к себе, и Коля вовсе не хочет вставать. В новом городе и новой квартире они делят друг с другом кровать, комнату и жизнь. Не только они — с ними неожиданно соседствуют ещё двое из тех, кто, казалось бы, никогда не смог ужиться рядом ввиду того, что на дух друг друга не переносят. Впрочем, это, конечно, ширма.  Они вовсе друг другу не мешают: разнятся режимы, так что пока Сигма открывает глаза, просыпаясь утром и получая неизменный поднос с кофе в постель от Гоголя, когда на весь дом пахнет либо булочками с корицей либо гарью — тут всё зависит от того, насколько у Коли получится завтрак, Осаму и Фёдор в соседней комнате опускают жалюзи и задёргивают плотные шторы — пара вампиров, не иначе, неслышно рыскают по дому по ночам, варят кофе и сидят на кухне, переговариваются, усталые и мрачные, но Коля, выходящий порой из их с Сигмой комнаты, точно знает, что никогда не видел Фёдора счастливее,  и в ежедневной ругани, в бесконечных препирательствах, изощрённых оскорблениях и просьбах отправляться нахуй срочно с очевидным посылом, отчётливо просвечивает другое, от чего даже у видавшего виды Коли щемит сердце. И шахматы теперь не виртуальные — порой навещая Достоевского в его их комнате, Коля неизменно обходит маленький стол с полем, на котором расставлены фигурки — эти двое явно не торопятся, делают хорошо если пару ходов в сутки, и это — наглядная демонстрация того, что им и без этого есть, чем заняться. Он много раз слышал о том, что счастье нельзя отметить, осознать или заметить, но он глядит на него каждое утро, он просыпается раньше, чтобы уловить малейшее подрагивание светлых ресниц, увидеть его сонную улыбку и понять… Он наблюдает счастье каждый день. Он сам счастлив вне разграничений на дни и ночи — с ним счастлив. В новой квартире тоже есть балкон, на этот раз чуть иной, он крепится к дому надёжно и почти весь овивается виноградом. Иногда, когда Фёдор выходит покурить по ночам, Коля Гоголь открывает окно из своей комнаты, и, высовываясь наружу, свешивается чуть ли не наполовину, машет Достоевскому рукой. И садится на раме — это не меняется. Фёдор улыбается уголком губ, выдыхает в сторону дым и подходит ближе. Гоголь бросает какую-то нелепость: шутку или глупую новость, что-то из того, что он видел в этот день в интернете, какой-то глупый кликбейт из разряда «УЧЁНЫЕ В ШОКЕ! В ГОРОДСКОЙ РЕКЕ ОБНАРУЖЕНА…», и Фёдор Достоевский, человек, интеллекта которого опасается порой даже Осаму, смешливо фыркает, поддерживает тему и вместе с Гоголем пускается в рассуждения о возможности нахождения в городской реке неизвестного монстра, русалки или ещё какой-то чепухи. Ему всегда казалось, что обыденность убивает интерес к жизни, но здесь, с ним, он готов что угодно отдать, чтобы такая обыденность осталась с ними до конца. Сигма поворачивается на бок, приоткрывает глаза и сонно слушает счастливый щебет Коли Гоголя, смеётся с множества шуток или его снов, о которых Гоголь рассказывает взвинченно и экспрессивно, театрально порхая пальцами по воздуху и хлопая зелёными глазищами. В его снах всегда — бутафория и хаос, многоступенчатые истории, и он явно преукрашивает их для него. Сигма обожает его слушать, он начинает каждое утро с сонных поцелуев и смеха, хотя никогда не смог бы сказать, что просыпается в хорошем настроении, но парень каким-то образом меняет для него само устройство реальности. И каждый день он снова и снова проникается мыслью: Коля Гоголь — дом, Коля Гоголь — семья. Не важно, в каком пространственно-временном отрезке, так оно и есть, таким оно и останется. Родители не сразу смогли смириться с подобным его выбором, как не смогли принять сразу переезд и желание закончить выбранную ими специальность заочно. Не сразу, но он готов был дать им время. Рвать с ними — какими бы ни были их отношения, было глупо, это понял он, это легко поддержал в нём Гоголь, кажется, вовсе не желая изолировать его от семьи и загоревшись идеей «наладить семейные отношения», и неожиданно для всех… У них начало получаться. Со всем, за что бы они не взялись, будь то переезд, переговоры с родителями или поход в магазин, реальность неожиданно гибко поддавалась и менялась в зависимости от их желания. Не только потому, что вместе. Просто очень легко оказалось жить и действовать даже в одиночку, чувствуя за собой яркую поддержку Гоголя. Это — возвращение домой, а не в пустую комнату на пустом этаже. Это — объятия и тепло в пасмурный день. Это — бесконечное множество записочек и стикеров, которые оставляет ему Гоголь, если уходит раньше: «люблю тебя больше, чем Федечка свой ноутбук!!!» «(и чем осаму любит себя самого)» «сегодня дождь, так что одевайся тепло и не забудь свой зонт!» «видел в метро конкурс на лучшее фото одного из чудес света и отправил твою фотографию, ты же не против:))))» «шучу, конечно же я ничего не отправлял. Было бы просто преступлением разбрасываться моей коллекцией, она совсем не для всех!» И Сигма, обычно серьёзный и собранный, улыбается всё утро, не может не улыбаться, когда дело касается его. Не может не улыбаться, сидя на парах и получая сообщение с рассказом о его дне или шуткой, которую Коля услышал на улице — и отправил ему, потому чтобы хотел, чтобы он улыбнулся. И Сигма улыбается. Улыбается ему той холодной зимой, улыбается под первым весенним солнышком, которое путается лучами в пшеничных прядях Коли Гоголя, скрывает улыбку в поцелуях, он держит его руку в наступающем и уходящем лете… Он улыбался ему снова и снова, совсем как в тот первый раз, когда их взгляды встретились сквозь ворох чёрных разлетающихся вороньих перьев, он улыбался ему — абсолютно счастливой, влюблённой улыбкой каждый день. И больше не пугает скорое наступление осени, и не страшна зима. Сигма кормит птиц под новым их домом, он устраивает птичьи кормушки на их балконе и обнаруживает весной свитое ласточками гнездо под самой крышей. Коля Гоголь приходит в восторг, Осаму удивлённо подмечает, что это редкость для города, Фёдор скрывает улыбку за новым скептичным смешком… И всё хорошо. Всё у них хорошо. Сигма приподнимается на носочки, пока они стоят в очереди в магазине, касается губами тёплой розовеющей щеки, он не держится за поручни в автобусах, зная, что тёплые ладони на талии уберегут его от падения, он переплетает с ним пальцы во время вечерних кинопросмотров, укладывает голову на плечо и засыпает в объятиях самого лучшего в мире парня. Впервые за всю жизнь он не чувствует вымораживающего зимнего холода. Впервые за всю жизнь он не чувствует постоянного давления и вины, хотя поначалу от этого трудно отойти и отказаться, с Колей Гоголем перестроение проходит почти что безболезненно, а мощная молчаливая поддержка помогает выдержать сложности изменяющегося общения. В какой-то момент происходят вещи совсем невероятные, и Сигма, отправляясь повидаться с семьёй, знакомит их со своим парнем, готовясь к неизбежной катастрофе, но… Коля Гоголь, если и замечает отчуждённость и опоясывающий презрительный холод, явно не придаёт ему значения, не позволяет ему сковать собственное сияние. Он не тушуется от холодных вопросов, он смеётся и шутит, он говорит легко и открыто, и держит его руку — всё то время, что они сидят напротив родителей за столом, Сигма чувствует его тепло, чуть напряжённо сжимает тёплые пальцы в своих и напрочь теряется в происходящем, когда в конце этой встречи его не сносит волной отторжения и презрения. Отец явно недоволен, всё ещё холоден и отстранён, но Гоголь держится спокойно и прямо, он стоит за плечом своего парня и улыбается, и Сигма впервые за всю жизнь чувствует, что может дышать в их присутствии. И хоть до хороших отношений им ещё далеко, он не чувствует, как холод вспарывает внутренности от одного взгляда. Может их меняло присутствие Гоголя. Может, они не хотели его потерять, или он сам изменился, но ему больше не было больно. И всё было хорошо. Осаму Дазай тоже чувствует себя счастливым, хотя его счастье явно — искорёженный, вывернутый наизнанку отросток реальности. Он смотрит в покрасневшие глаза с полопавшимися прожилками сосудов, он крадёт касания и ежедневно собачится с Фёдором по каким-то пустякам, его рвёт на части от раздражения и эмоций, он чувствует себя конченным моральным мазохистом, но каждый раз, когда он получает раздражённое шипение в ответ на свою шутку, когда Фёдор царапается и глядит темно и мрачно, но всё же так близко, он счастлив-счастлив-счастлив. Они могут не говорить весь день или всю ночь, сидя в разных концах комнаты и переписываясь изредка, но в конце концов он всё же подъезжает к его столу на своём стуле, по-свойски тыкается головой в плечо, к нему пересаживается или за талию обнимает, игнорирует всё раздражённое бормотание пытающегося работать Фёдора, целует плечи, покусывает игриво и всё же получает желаемое, когда Достоевский, отпихивая его, всё же уступает, шлёт его нахуй и поднимается, шагая к широкой незастеленной кровати. Не всегда даже для того, чтобы трахаться. Иногда Фёдор, цыкая и раздражённо выдыхая, ворочаясь и пытаясь устроиться поудобнее, всё же засыпает в его объятиях. С ним всё в порядке. Он мало спит и мало ест, он много работает, но Осаму знает и видит, он делает всё для того, чтобы чуть менять реальность, незаметно поворачивая её в более приятное русло, он знает, что всё с ним будет хорошо. И чувствует себя по-настоящему счастливым. Они завтракают и ужинают тем, что готовит им Сигма, потому что никто в их квартире явно не приспособлен для подобных дел: Фёдор, которому еда не нужна, кажется, на физическом уровне, не готовит принципиально — он был замечен на кухне только один раз, и тот — для того, чтобы принести заболевшему Коле бутерброд и чай, пока Сигма был на парах. Сам Гоголь искренне старался, но явно готов был стать причиной пожара в их доме, навыков Осаму хватало только для того, чтобы заказать им пиццу или принести с наружности шаурму, а у Сигмы, особенно, когда ему в помощь приходил Гоголь, получалось удивительно хорошо для человека, не занимавшегося этим прежде. Иногда Фёдор отказывается, не выходит из их комнаты к ужину — Осаму не настаивает, а чуть позже проворачивает отработанную и изящную схему, принося ничего не замечающему Фёдору тарелку и оставляя на столе рядом с компьютером: безотказная уловка, при которой Достоевский сам не замечая, машинально расправляется с ужином, а через какое-то время с удивлением отмечает, что чувствует себя довольно сносно. Осаму хлопает глазами, улыбается. Он улыбается, когда в один из дней Коля Гоголь, войдя в их комнату со своим парнем, притаскивает опешившему Фёдору «подарок», театральным жестом достаёт из шапки и вручает ему крысу, уверяя, что Достоевский всегда о ней мечтал. Осаму не знает, так ли это, но зверька Фёдор оставляет, а спустя пару недель Коля уже вовсю ноет шутливо о том, что теперь «Федя-младший» стал лучшим другом Достоевского вместо него. Осаму никак не комментирует это, он смотрит на лёгкую улыбку Достоевского, когда его взгляд скользит по клетке на рабочем столе и чувствует себя счастливым. Фёдор Достоевский — не то чтобы. Он чувствует, что тонет, и тонет без надежды на спасение, он чувствует, что его уставшее сердце разбивается и рвётся на части, и ничего, ничего не может с этим поделать. Каждый день Осаму возвращается домой, не снимая плаща проходит в комнату и перегибается через его стул. Его руки обвивают плечи, кудри щёку щекочут, когда он, наклоняясь, оставляет смазанный поцелуй на его скуле и у Достоевского сердце отказывает. Осаму — конченный уёбок и мудила. И вовсе не понимает, что творит с ним одним своим касанием. Не хочет понимать, или не в состоянии, потому что такой тупой, каждый раз касается его и дыхание перебивает, а после — как работать, как вообще жить? Временами Осаму приносит ему еду и Достоевский старательно глядит в монитор, сохраняет лицо, не позволяя улыбке абсолютно неадекватной его выдать. Его чувства — не приятные бабочки в животе, а черви трупные или тарантулы смертельные, и он не хочет, правда не хочет всего этого, но Осаму — тупое ничтожество, вовсе его и не спрашивает. Он — поехавшая мразь, конченный эгоистичный уёбок. Но он… его уёбок. Фёдор каждый раз чувствует, что умирает с ним рядом, отказывают органы, неадекватная эйфория вредна для него, но Осаму, видимо, каким-то образом перебивает его тягу к жизни, заражает своей суицидальной хуйнёй и Достоевский, будучи в конечном итоге вовсе и не против, позволяет губам скользить по своей шее, сбивчиво выдыхает в поцелуи и прикрывает глаза. Если конец будет таким… Пусть. Тем более, что и собирать его по частям после всего, и воскрешать снова у Осаму получается удивительно неплохо — ему ведь не привыкать. Он выходит на балкон и встречает Гоголя в соседнем окне, и от его счастья, от сияющего его света, у Фёдора сердце щемит: у него всё хорошо. Коля Гоголь в порядке и счастлив, они вместе, и всё так, как и должно быть. У всех них.

***

Фёдор отодвигает от себя ветвь винограда, увивающего их балкон, и глядит на глубокое голубое небо из-под навеса крыши, выпускает изо рта дым. Летом балкон становится отличным местом — в меру прохладный, в меру тенистый: широкие листья винограда плотно скрывают его от посторонних глаз. Достоевский выходит покурить, а потом ещё долго стоит снаружи, отдыхая и позволяя себе расслабиться после долгой работы. Это хорошее место. И оно становится только лучше с тем… — Привет, — улыбается ему Гоголь, плавно перегибаясь из кухонного окна и подавая ему половину сделанного бутерброда. Достоевский с улыбкой кивает в ответ. Понимает: четыре часа. Сигма возвращается домой с пар, и Коля Гоголь неизменно выходит наружу, чтобы встретить его. Зима или лето, не важно. Независимо от сезона, месяца или дня недели, он выходит к нему. Это — традиция, и никто из них не хочет её менять. Незачем. Хотя теперь, конечно, приятнее — зима не вымораживает изнутри, и Фёдор не может не смотреть, как красиво и органично лучи летнего солнца путаются в пшеничных волосах самого солнечного в мире парня. Гоголь смотрит на него с неизменной улыбкой. Смотрит в тёмные спокойные глаза и думает, что пиздец, как любит этот их новый балкон, и понимает, что сам себе врёт: он пиздец как любит Достоевского на их новом балконе. Их реальность, в которой они вместе и Федя есть у него, и он в полном порядке. — Вон он, — через какое-то время произносит Фёдор, но Коле не нужны подсказки: он ведь никогда бы не пропустил его. Он шагает ближе к окну: Сигма приостанавливается, и спокойный взгляд серых глаз встречается с искристой зеленью. Гоголь смеётся и привычно машет рукой. Сигма счастливо улыбается и вскидывает тонкую бледную ладошку.