Дом

Фёдор оказывается снаружи позже, чем предполагает. Удивительно — даже не потому, что Осаму лажает, нет, у него-то как и всегда всё выходит точно по плану, с дозой и машиной, с персоналом даже, и всё у него получается до того гладко, что впору задуматься о подвохе, но по какой-то причине подвоха нет. Всё удаётся. В тот вечер он впервые отпускает реальность, первый раз в жизни отдавая контроль и ответственность за происходящее… Впервые полагается на кого-то. Нет, даже не так. Впервые он полагается на Дазая Осаму, позволяет помочь, впутать в личные дела Гоголя и вмешаться. И неожиданно… Всё удаётся. Но обстоятельства всё равно складываются так, что выходит он только весной. И хоть реальность всё ещё чарующе-отвратительна, деревья только начали обзаводиться листвой, а под ногами прежняя грязь и разъёбаный асфальт, вокруг — неизменные бетонные коробки домов, он легко ловит ежегодный смутный отголосок всеобщего настроения: Тьма окончена. Они пережили холода. Дальше будет легче. Дазай забирает его из больницы, настоящей больницы, куда сам же положил после всего, чтобы точно уберечь его от последствий произошедшего, он приезжает за ним и даже не предлагает вызвать такси, понимает прекрасно: после всего, после выхода Феди из месячной изоляции, после ещё двух недель в палате без возможности нормально функционировать, он не захочет снова смотреть на реальность через стекло, даже через стекло машины. И они идут пешком, медленно пересекают старый город, иногда кто-то лениво язвит — всё как обычно, но при этом… Всё ещё не совсем. Реальность сформировалась не до конца, остался один осколок, и Фёдор уверен: долго ждать не придётся. И они идут вперёд. Осаму старается как может, хотя ему стоит на самом деле просто огромных усилий идти на безопасно-приличном расстоянии, которое позволяет ему Фёдор, и приходиться сдерживаться изо всех сил: не взять его под руку. Не придержать за талию, и быть терпеливым, и ждать — Фёдор, как бы тяжело ему ни было, не позволит себе помочь. Вот и приходится сбавлять скорость, идти медленно-медленно, и не пялиться, совершенно точно не позволять себе смотреть на него — лишь бросать осторожные обеспокоенные взгляды временами. Так лучше. Достоевский жалость ненавидит, не примет ни в одном из вариантов, даже если будет одной ногой в могиле, даже если и жалости-то нет: давящая тревога, болезненная пульсация беспокойства, проявление привязанности, да что угодно, но не жалость явно. Дазаю приходиться смириться с этим, хотя… Даже просто идти рядом, быть, иметь возможность помочь — этого достаточно. И Фёдор на самом деле ценит это: в какой-то момент останавливается перед лестницей и всё же берёт предложенную руку Осаму, опирается на него. Дазай смотрит обеспокоенно, но молчит, хотя всё понятно и без слов. «Тебе не больно?» Фёдор бросает на него тёмный взгляд из-под отросшей чёлки. «Не больно. Просто устал». — И что дальше? — спрашивает вместо этого. Фёдор неопределённо мотает головой: у него нет планов, только смутные предположения, и подтвердить их он сможет только встретившись… с ним. — А ты? — склоняет голову он, скользит растерянным взглядом по мокрой тёмной траве, по разводам бензина в лужах — лишь бы на него не смотреть, потому что хватает и без взгляда. Уже этой близости хватает, касания лёгкого, и он не хочет передозировки. Не может пока, сил не хватит вынести его после долгого перерыва. Дазай выдыхает, пропускает сквозь пальцы тёмные кудри. — Пока не решил. Знаешь, думаю я просто… — Федя! Резкий, искрящий радостью возглас во влажной весенней прохладе, или даже не радостью скорее, а счастьем, концентрированным и абсолютным. Молния, солнечный луч — да что угодно, суть одна: тепло, свет. Жизнь. Он узнаёт его ещё до того как глаза поднять. Гоголь летит навстречу, скачками несётся через пустырь на манер дикого пса, грязь летит во все стороны, брызги воды, но ему и дела нет, и Фёдор понимает совершенно отчётливо, что не устоит, не снесёт этого напора бешеного, и маску нормальную сохранить не удастся. И шагает навстречу. Конечно — он сносит его нахуй, как торнадо или цунами, неудержимая разрушительная сила, противостоять которой невозможно, да и не нужно совершенно. Федя принимает неизбежную боль падения, спиной падает на землю в какую-то весеннюю лужу, байка мгновенно пропитывается влагой, но до этого ему на самом деле нет дела: Коля Гоголь обнимает его за шею, вместе с ним падает в грязищу и смеётся-смеётся смеётся, смехом этим, от которого даже его льдистый холод покрывается рядами трещинок и тает, отходит с зимой и холодами на долгие сезоны. Позади стоит, склонив голову набок, Дазай, Сигма прячет улыбку в ладошке, а Фёдор… Он улыбается в щекочущие нос завитки светлых волос, обнимает его в ответ и сквозь пелену реальности всё яснее сознаёт, что «дом» — не серая пятиэтажка с осыпающимся бетоном и текущей крышей, не квартира-студия Осаму с множеством растений или роскошный особняк Сигмы. Не место в пространстве, не точка. Думает: Коля Гоголь понял это ещё очень давно, с того самого дня, когда впервые увидел из окна изящного юношу с выкрашенными волосами. Дом — тепло под сердцем, ощущение уюта и опоры от одного взгляда на него вне зависимости от того, где бы ты ни находился. Дом — безопасность и свобода. Дом — бешеный азарт, струящийся по венам от каждого из его слов, касаний. Ощущение жизни. Дом — внутри.       И пока они смогут быть рядом, пока им, всем им, будет куда вернуться и где запастись теплом, надёжно защищающим от холодов и ночей, они никогда не окажутся «вне».