Скелет

      Инко Мидория знала, что не создавала впечатление повидавшего виды человека. Её волосы с девичества не были острижены в боб, её большая куртка с накладками под плечами и большими карманами на заклёпках сменилась блузкой и пуловером.       В последние десять лет она стала гораздо мягче. Когда Инко смотрела в зеркало, протирая его с тряпкой и пульверизатором, она не думала о мягкости в смысле набранного веса. Хотя, и это тоже. Но в основном она думала о своём смягчившемся сердце.       Что же стало с тобой, старушка? — спрашивала Инко сама у себя, вытирая зеркало. Прекрасно зная ответ.       Люди любили, видя её с сыном, считать их за членов одной семьи, чем она очень гордилась. Не гордилась тем, из-за чего их считали родственниками. Волосы. Они были похожи на людей, которые вплетали травы и листья в свои волосы, и слишком сильно увлеклись, так что в конечном итоге за насыщенным зелёным и не видно настоящего цвета. Но это был их родной цвет, и Инко вздыхала, слыша все эти сравнения с хвоей и травой.       Она сама ощущала себя травой на чьём-то подоконнике. И ей надоедало это сравнение.       Перейдя на полки шкафов, Инко остановилась. Она провела тряпкой по переплётам, на которых было больше всего пыли. Старые альбомы. С тех пор, когда в них ещё был смысл. Когда день за днём был полон воспоминаний, как летний воздух – теплом. Теперь всё по-другому: один день похож на другой так, что если бы её переместили на месяц назад, Инко не заметила бы разницы.       Она достала один альбом. Открыла в случайном месте.       На фотографии была молодая девушка, лет девятнадцати. Худощавая, она выглядела полнее за счёт большой куртки с карманами. За счёт карманов, сшитых так, что они создавали куртку. Короткая стрижка с косой чёлкой. Широкие штаны-комбез - в этот раз нормальные штаны с карманами, а не карманы, собравшиеся в одни большие штаны. Берцы и хлопчатобумажные перчатки.       Она выглядела неловко. Не смотря, или, может, именно из-за этого наряда она выглядела напряжённой. Руки по швам, сжатые в кулаки. Глаза готовы выскочить из орбит, как у зверька на дороге. Удивительно, как, кроме этого, она выглядела довольно опрятно. Ни растрепавшихся прядок, ни грязи на лице.       Вся фотография была странной. Ощущение, исходившее от девушки, было странное. Диковатое.       Она была диковатой. Чудной. Девчонкой, которая знала, как спрятаться, и как устроить шум. Как тратить слишком маленькие деньги в течении слишком долгого срока. Куда смотреть. Где искать.       Она была не домашней травой на подоконнике, а диким цветком. Может, не шипастой розой, и не кактусом, но точно не рассадой.       Инко Мидория. Её имя, фамилия. Хисаши попросил взять её фамилию. Тогда она согласилась, но она точно не знала, во что это перерастёт. Много глупых шуток про зелёное.       Она выросла по Хисаши, как по куртке. Или, тут правильнее, как по горшку. Пустила столько корней, сколько он оставил места. Брала столько света и воды, сколько он давал. Приспособилась. Перестала прятаться и шуметь. Перестала думать о деньгах. Перестала смотреть и искать. Стала кем-то ещё.       Однажды она упала с подоконника и её горшок разбился.       Инко не запомнила, как подняла трубку. Это было просто настолько обычное действие — телефон звонит, она подходит и берёт трубку. Не запомнила ни имя говорившего, ничего кроме своего вопроса, и ответа, который она не смогла дослушать.       — Что случилось с Изуку?       — Ваш сын сейчас в районной больнице...       Телефон разрывался от звонков. Мицуки, Хисаши, и опять Мицуки.       Женщина, которая больше не знала, как поднять груз со своего сердца, не могла ответить.       И теперь, в совершенно чистой квартире-теплице она пожалела, что больше не была тем человеком. Потому что та девчонка — Инко, она могла справиться с чем угодно. Она бы точно не плакала без остановки целый час, понятия не имея, как успокоить сердце, шумящее на грани аритмии, не задыхалась бы и не цеплялась до боли и синяков короткими пальцами в кожу боков, обнимая сама себя, пытаясь успокоить, отвадить ужас и панику. Та Инко справилась бы.       Мне очень страшно, — сказала женщина-растение.       Бойся, — сказала девочка-боб.       — Почему ты говоришь такое? — Ужаснулась женщина. Слово прозвучало, как пощёчина. От шока она даже прекратила плакать.       — Ты забыла. Ты всё забыла в своей светлой теплице, да? — Девочка на фото сжала кулаки, — ты забыла, что ты постоянно боишься. Девочка-боб вздохнула.       — Помоги себе сама. Ответь на её звонок.       — Нет.       — Да!       — Не после того, что она сделала.       — Да она же не знала! Ты сама-то, чем лучше? Сидишь тут. Надрываешься.       Боишься прийти в больницу и узнать, как он. Представь, каково сейчас Хисаши. Каково сейчас Изуку.       Инко не увидела выражение лица девочки на фотографии. Слезы опять жгли её глаза. Она дёрнула рукой по воздуху, от альбома до стены, и хотя она не бросила книгу, но все равно швырнула её телекинезом.       Изуку так любил её причуду.       Инко ощущала себя шариком с водой, готовым лопнуть от избытка слёз. Она бы взорвалась прямо здесь, в их чистой квартире, так и не узнав, в каком состоянии находится сын, просто от страха и боли.       В ней было так много страха. Это была боязнь за её сына. Боязнь не узнать, боязнь не справиться, боязнь потерять.       Слишком много боязни.       Страх в теле женщины поднял телефон, не посмотрел на номер на экране и не услышал голос, прозвучавший после нажатия.       Страх был решителен и скор на расправу. Он произнёс, чужим голосом без дрожи:       — Что ты сделала с моим Изуку.       — Инко... Мидория, пожалуйста, послушай меня...       Она слушала.       — Я слушаю.       — Я везла его на наш мост, где дерево.       Зачем.       — Зачем.       — Показать твою яблоню.       Инко задыхалась от слёз. Она говорила Бакуго не приближаться к её сыну.       — Я сказала не приближаться к моему сыну.       — Я знаю. И я сожалею, я знаю, что поступила как дура, Инко, я...       — Ты поступила не как дура. Ты поступила зло. Чего ты хотела? Чтоб я нервничала?       Пауза растягивалась. Инко нервно сжимала и разжимала руку. Своей причудой она ощущала окружающее пространство, каждую достаточно маленькую отдельную деталь, и каждую отдельную деталь она была готова швырнуть куда-нибудь ещё. Может быть, в идеале, она хотела швырнуть что-нибудь в Мицуки.       — Я хотела объяснить ему, что это была случайность. Что я никогда не желала ему зла.       — Конечно нет. Ты просто его не замечала.       — Да! Да, я не замечала! Как и ты! Ты ничего не замечала шесть лет, они скрывали от нас всё это!       — Не смей обвинять моего сына!       — Не говори обо мне как о подстрекателе!       Инко распахнула глаза. Осознание кололо руки и жгло глаза. Что она... Она же не это имела ввиду? Мицуки не могла думать, что она на самом деле... Нет...       Мицуки на той стороне трубки пыталась успокоиться.       — Я не знала. И ты не знала. Мы в одной лодке, хорошо?       Мидория вспомнила ожоги. Следы маленьких ладошек. Испуг на лице её сына. Словно Изуку думал, что она разозлилась на него. Или что она будет сейчас плакать. Ему было так жаль, но он боялся не за себя. Он переживал за неё.       У её мальчика такое большое сердце, такое глупое, сильное сердце. Он считает, что не должен заставлять её переживать. Считал так все это время. И к чему это привело? Какое впечатление она создала?       Ребёнок не должен быть таким сильным. Ребёнок в любящей, заботливой семье должен быть веселым дружелюбным и открытым. Может, плаксивым и немного мягким. Её сын в десять лет вёл себя так, словно рос в гетто. Её сын в десять лет был как чужой ребенок с фотографии в журнале, про жертв войны. И ему было за это стыдно.       Теперь голос Инко звучал едва слышно для неё самой, и так, словно она пыталась объяснить взрослому, что земля (не полностью) круглая:       — Мы не в одной лодке.       — Да блин, я пытаюсь попросить прощенья. Мидо, ты же... Ты же сама знаешь, я бы никогда. Пожалуйста. Дай объяснить.       Инко выдержала паузу. В диапазоне её причуды десятки небольших предметов, умещающиеся на ладони, были готовы подняться в воздух и завертеться ураганом, прежде чем сломаться и рассыпаться во все стороны.       — Я никогда не говорила Кацуки, что он крут. Ладно? Да, я говорила, что у него классная причуда. И я просила учителей и воспитателей не нахваливать его слишком сильно. Мы же обе видели, что из этого получается. Я говорила ему про безпричудных. Про разные причуды. Блин, Инко, он мой сын! Мой! Я сама почти что безпричудная, я не ожидала от него такого!       Ластики. Мягкие игрушки. Брелоки. Ручки. Скрепки. Карандашные огрызки. Стоит только повернуть кисть.       Она продолжила слушать.       — Я облажалась. Как мать, как подруга и тётя. Я думала, что все будет хорошо. Что я уж точно справлюсь. Инко... Масару водит щенка на терапию трижды в неделю.. Не я. Я не знаю, как с ним говорить. У Кацуки теперь есть диагноз. Мы думаем, это наследство по линии Масару. Я не ожидала. Но я должна была быть внимательнее.       — Ты должна была уйти. Оставить нас с Изуку в покое.       — Знаю. Но я просто не могла. Ты же понимаешь, как я это всегда делала. Просто... Вижу цель, иду к ней. Так было с Масару. Ха.       Инко не было смешно.       — Прости. Короче, я увидела, что натворила, и подумала, что раз ты не можешь меня послушать, то я хотя бы попробую поговорить с Изуку.       Она раскручивала и закручивала ручки. Она представляла, как кидает их в Мицуки.       — Он же твой сын. Я думала, я всегда хотела показать ему наши места, и тогда это стало просто необходимостью. Я не планировала. Просто импульс. Если я объясню ему, кем я была, кем были мы, если бы я была на его стороне, он бы... Я хотела исправить то, что натворила.       В голосе Мидории злобы было напополам со страхом и болью:       — Ты бы сделала из него линчевателя?       Мицуки очень громко дышала в трубку. Это было похоже на то, что её только что ударили в живот, она ловила ртом воздух в шоке от вопроса:       — Я не знаю. Я теперь не знаю.       Инко вздохнула. Пять ручек. Два ластика. Шесть разных карандашей. Двадцать четыре маркера. Сорок скрепок в коробке. Коробок. Больше дюжины фигурок героев.       Она тратила столько денег на то, что порадовало бы её сына, а Изуку улыбался, так широко и солнечно, что она просто покупала и покупала все больше, надеясь, что это порадует его. Что его улыбка никогда не исчезнет. Она так облажалась. Нужны были вовсе не игрушки.       — Объясни мне, что случилось в машине. Мне... Мне позвонили из больницы, но я их недослушала.       Испугалась.       — Мы ехали к яблоне.       — Так.       — И мы не доехали. Там была какая-то пробка на дороге, я вышла из машины, чтоб посмотреть, что происходит, потому что мы сидели уже почти час. Изуку был за ремнём, я сказала ему никуда не уходить.       — Так.       — Вышла из машины, иду к толпе — другие водители тоже выходили. Честно, так и не увидела, что там происходит. Просто... Звук удара позади меня, я обернулась, а там машина... Просто всмятку. Пиздец, Мидо, это...       Инко испустила судорожный вздох. Её зрение опять размыливалось, но вместо рыданий, она позволила страху опять стать сильнее, и этот страх повёл её и помог сказать голосом, спокойным настолько, что женщина на другой стороне звонка вздрогнула:       — Что с моим мальчиком.       — Я позвонила в скорую, сразу же, как достала его.       — Он ранен?       — Я не... Я не знаю точно. На самом деле, я видела кровь на лице, но не знаю, что произошло. Успела осмотреть самую большую рану, на лбу.       Руки Инко безвольно повисли. Она иссякла. И вместо неё опять заговорил страх в пакете из мяса:       — Я иду к нему. Сейчас же.       — Я могу тебя отвезти? На машине Масару.       — Он не на терапии сейчас?       — Они ходят пешком. Пожалуйста, разреши мне, Мидо... Инко. Я виновата. Я так сильно люблю тебя. И Изуку. Ты мне как сестра, и это ужасный бардак, но я не хотела всего этого.       Сорок скрепок. Сгибает их. Разгибает. Как будто это такой нервный тик.       — Ладно. Быстрее, приезжай, я должна увидеть своего сына.       Она собрала вещи и документы.       Существо, которое больше не знало, кем оно является, стояло у машины, стараясь не озираться по сторонам. Существо схватило себя за футболку, вцепилась пальцами. Пот существа пах глицерином.       — Привет, — сказало существо.       — Отвези меня к моему сыну, — ответила женщина-растение.       Завидная раньше, раздражающая теперь, у Мицуки была одна черта — её почти нестареющее лицо, словно вырезка из модного журнала. Лицо, которое, как вырезку, хотелось смять и изорвать.       Красные глаза, пепельные волосы, чистая кожа без сантиметра пудры — в сорок лет бывшая подруга выглядела на двадцать, на те двадцать, когда девочка-боб ещё не стала женщиной-растением, когда они были полны сил и страсти, когда ни одна из них не думала даже о возможности нынешней ситуации. Не могла думать.       Мицуки Бакуго кто-то вырезал со старого альбома в доме Мидории и вшил в реальный мир. Злая, жестокая причуда-напоминание.       На Бакуго не было лица. Инко давно не видела её такой. Опустошенной, наверное. Шокированной. Бакуго всегда странно показывала страх. Когда человек боится, он хмурится, пытается спрятаться, закрывает себя руками. Испуганные люди каменеют, им холодно.       Бакуго была из тех редких людей, которые на испуг реагировали агрессией. Прямо сейчас Мицуки злилась, и Инко без труда понимала — женщина зла на саму себя, зла таким странным нелепым образом, не понимая, как навредить причине своей злобы.       Она могла накричать на продавца в магазине, обманувшего её, или дать подзатыльник сыну за оскорбление, но не знала, как навредить себе больше, чем сделала уже. Собака, укусившая себя за хвост.       Она выглядела совсем иначе, когда Хисаши угрожал всей её семье судом. Он приедет и в этот раз.       Инко боялась. Не Бакуго, а за сына. И хотя ей было противно и страшно, нет, именно потому, что ей было страшно, она без слов забралась в машину и приняла от Мицуки валерьянку.       Они ничего не говорили в дороге. Хотя Мицуки пыталась. Инко не поддержала её. И затем, в больнице, они молча сидели в коридоре, ожидая врача.       А затем вышел человек, с причудливой, ха, внешностью. Женщина в халате, которую Инко не запомнила, потому что за ней в палате, за закрывающейся дверью был её ребёнок.       — Мидория Инко?       Она кивнула и полезла в сумку за паспортом. Сейчас она не доверяла себе говорить.       — Ваш сын, Изуку Мидория, он в стабильном состоянии. Несколько царапин на лице, на лбу, на руках. Осколки попали в руки и лицо.       Травма головы, — сказала тревога. — Повреждения черепа, сотрясение, повреждение горла, ушей, глаз, сломанная челюсть...       — Только не это, - прошептала Инко.       — Нет-нет. Больше никаких травм, ранений или переломов. На самом деле, мы тоже удивились, но несколько царапин, в том числе на лбу — они всегда сильно кровоточат, но кроме этого все в порядке. Подошла наша сестра, с весьма полезной причудой анализа, и сказала, что его защитила собственная причуда.       Инко затряслась:       — У моего мальчика нет причуды.       — Вы можете пройти повторный осмотр у нас, когда ваш сын будет в порядке. После этого Инко ничего не слышала.       Её мозг переключился на автопилот, вроде как, решив, что администрирующая личность недостаточно компетентна для своей работы, что ей лучше пока отойти и посидеть в зале ожидания, пока тело само как-нибудь со всем справится.       Какие-то сигналы передавались из ушей в память. Она не запоминала, что именно запоминала. Что-то про разговор с полицией. Про содержание. Про осмотры, чистки. Амбулаторное лечение, — Инко показалось, что в этот момент она кивнула. Врач смотрел на неё, как на пациентку, ошибившуюся этажом. Клиническая психиатрия в другом крыле, эй?       В следующий раз Инко пришла в себя, увидев сына. То есть, она уже обнимала его, рискуя раздавить в своих объятиях, и Изуку уже начал пищать, и только тогда она опомнилась и отпустила его.       — Мама, мне очень жаль...       — Не говори ничего. Не говори ничего, просто... Послушай, я тебя заберу.       Она хотела дать столько обещаний. Её распирало от непроизнесенных слов, как раньше от страха. Сказать, что все будет хорошо. Что мама рядом, чтоб защитить его. Что мама никогда не допустит повторения подобного.       Она знала, что это не так, и все равно хотела сказать все это, словно сила её слов могла быть заклинанием. Снег пойдёт летом, зимой будет радуга. Её ребёнку никогда не придётся страдать.       Неправда. Неправда. Неправда.       Что ты за мать, если не смогла уберечь его?       Что ты должна сказать теперь?       Она не знала. Она слишком сильно ошиблась, ошибалась целых шесть лет, и теперь она не знала, как сказать. Словно она даже не могла использовать свой рот, чтоб говорить — получались только всхлипы и жалобное мычание.       Она не знала, как повлиять на ребёнка, который вообще, казалось, не ценил свою жизнь. Как показать сыну, что он важен, не заставляя его думать неправильно, не заставляя думать, что она лжёт, потому что любит его.       Она не просто боялась сказать что-то не то. Она вообще понимала, что не знает, как с ним говорить.       — Никогда больше так не делай.       Инко вцепилась в плечи Изуку, почти заставляя кивнуть.       — Пообещай мне, что будешь заботиться о себе.       О нас.       Изуку кивнул второй раз.       Ложь почти выплескивалась из его глаз слезами.       — Я так сильно люблю тебя.       Я хочу, что бы и ты любил себя. Я так сильно не хочу потерять тебя.       — Мама... Я тоже тебя люблю.       — Прости! Я опять сжала слишком крепко? Врач... Врач сказал мне, что ты можешь вернуться домой, не обязательно оставаться здесь, просто нужно ходить на осмотр и менять повязку.       Теперь она заметила, что голова Изуку была перебинтована, как при контузии.       Сын заметил её взгляд:       — А! Просто царапина. Ну, много царапин.       Инко заплакала опять.       Мицуки, стоявшая в дверях, подошла к семье. У неё был достаточно непринуждённый вид для кого-то, кто не знал её. Определённо не вид женщины, подвергшей своего названного племянника смертельной опасности.       — Я прошу прощенья. Я не должна была оставлять тебя.       — Вы не виноваты! Мама, тётя Мицуки не виновата, она просто вышла посмотреть, что там с дорогой, там было очень много людей, не только она вышла, была какая-то пробка, я не знаю...       Инко улыбнулась. Она почти перестала плакать, слушая бормотание своего мальчика.       — Не оправдывай тётю Мицуки. Она не сказала, что заберёт тебя.       — Это должен был быть сюрприз, — они ответили хором, и Инко моргнула в шоке. Изуку, тем временем, откуда-то достал тетрадь.       Она услышала, как Мицуки прошептала "шило в жопе" и стукнула её по коленке.       — А в чем вообще была причина этой ситуации с машиной? Злодей?       Бакуго наполовину ойкнула от удара, наполовину фыркнула:       — У какой-то семьи ребёнок впервые использовал причуду и случайно деформировал мою тачку. Никакой проблемы.       — С тобой же уже говорила полиция?       — А... Да, приходила женщина с рыжими волосами. Она сказала, что это несчастный случай без виновного и жертвы, если у меня нет проблем. Ну, у меня же, правда нет проблем!       Инко захотела ударить Мицуки ещё раз.       — Это как бы и не ДТП в полной мере. Я оставалась там, для показаний и звонка своей страховой.       — Да! Если подумать...       — Подождите, вы оба, — Инко ущипнула себя за переносицу. — Изуку, два вопроса. Почему ты не подождал меня, и как звали ту женщину из полиции.       — Канияшики Моника. Она попросила звать её Канико! И разрешила записать её причуду! Мама, это такая интересная сила! Если подумать, жаль, что полицейские не могут использовать свои причуды как герои, потому что у неё так много применений... Смотри, она может перерезать вещи, как ножницы, своими руками, что может быть очень полезно в борьбе... Хотя ей определённо нужно быть очень хитрой, если она не хочет на самом деле навредить человеку.… Интересно, как её причуда работает с перчатками... Каковы именно свойства ножниц, то есть, есть ли пределы тому, что она может разрезать...       Пока Изуку бормотал, Мицуки нашла Канияшики в интернете.       — Да, смотри, она из полиции, — Инко кивнула на фотографию.       — Отправь мне в мессенджере, — позже она собирается поговорить с этой... Канияшики. — А первый вопрос?       — Я не хотел, чтоб тебе пришлось ехать сюда из-за этого.       — Мне бы в любом случае пришлось ехать, солнышко. Я же твоя мама.       — Я только... Тревожился за тебя.       Инко не знала, что ответить.       — У тебя нет неприятностей из-за этого, но я очень прошу не делать так. И не уходить никуда ни с кем, не предупредив меня. Особенно с Бакуго.       — На счёт этого... Я вроде как уже рассказала что-то?       У Инко возникло ощущение, что это её сейчас смяла машина.       — В смысле.       — Да... Тётя Мицуки рассказала про вас...       Силуэт в темноте переулка. Рукавицы, которые были неудобными, только когда она думала о них. То есть почти всегда.       — Что?       Ей нужно было за что-нибудь ухватиться, и Инко медленно опустилась на койку. Второй человек на крыше. Боксёрские перчатки. Так нелепо.       — Не так много, на самом деле.       Тканевая маска на её лице, так что видно только зелёные глаза. Хоккейный шлем у девушки с пепельными волосами. Потому что никто никогда не подумал бы, что у неё вообще есть хоккейный шлем. Она же волейболистка. Никто не подумал бы, что это она.       — Не успокаивай меня. Что ты рассказала моему сыну? Изуку, что она тебе рассказала?       Третья фигура в переулке. Пепельная что-то говорит.       — Тётя Мицуки... Она сказала, что ты была, что вы были... Как это слово... Нелегалы?       Третья фигура отвечает. Дело не в том, что она говорит — с крыши Инко ни черта не слышит. Дело в том, как. Гнев в интонациях переходит на рычание.       Инко запустила руку в волосы, но прямо сейчас ей хотелось сжать горло Бакуго: — Линчеватели. Пожалуйста, давай поговорим об этом дома, это было очень давно и очень недолго, у нас все в порядке.       Пепельная в шлеме избегает удара и бьёт сама. У неё за спиной бита, но она не использует её, просто собственные руки в перчатках. Просто девочка-волейболистка, в свободное время изучающая бокс и всякое помимо школы.       — Я не... Я не против, ты же была героиней!       Пепельная пропускает удар. А затем ещё. И ещё. Она хватается за живот и отступает, а нападающий подходит к ней. И тогда с крыши падает кирпич. Наполовину падает, наполовину бросается.       И третий человек падает, а пепельная приходит в себя. В это время девушка-боб снимает рукавицы и набирает номер полиции.       "Алло. Здравствуйте, это Брошь и Флот. Да. Да, мы в курсе. Слушайте, там мужчина буквально напротив вашего участка в переулке, ему сейчас ооочень нехорошо, но он все равно быстро оклемается и уйдёт, если вы его не заберёте. Нет. Да. Просто пробейте по базе. Доброй ночи".       — Нет... Изуку, солнышко, это не очень правильное слово.       Пепельная — её кличка была "Флот", тихонько шипела, пока она спускалась с крыши по лестнице. Они едва успели уйти, прежде чем подошли полицейские.       Это было страшно. Это всегда было страшно, невероятно опасно, глупо и неоправданно.       — Ты помогала ловить преступников! У тебя была кличка! И Тётя Мицуки говорила, что она без причуды нокаутировала людей с сильными причудами!       — А тётя Мицуки говорила, как получила гематому на весь живот?       Изуку сразу замолчал. Но зато ответила Бакуго:       — Невозможно быть героиней и не набивать шишки, эй.       — Не говори. Ничего. У тебя... У тебя точно нет права говорить мне о героизме.       — Давай, собирайся. Нам нужно вернуться домой.       Кроме того, им было о чем поговорить.       Изуку кивнул. Мицуки неловко опустила голову.       — Мне нужно... Позвонить твоему отцу, сказать, что с тобой. Хисаши весь день звонит. Откуда он вообще узнал?       Изуку потупил взгляд. С третьим Мидорией они общались примерно раз в полмесяца? Вроде того?       — Я сказала ему. Он должен был знать, что с сыном.       — Звонила за океан?       — Написала в мессенджере.       — Хисаши завёл мессенджер?       — Случайно узнала, когда устанавливала по просьбе Масару. Попробовала спросить, когда он вас навестит, а он сказал, что очень занят и сам сообщит, когда будет время. Сказал не писать просто так. Это было... Месяца два назад?       — Мне все равно нужно с ним поговорить.       Инко подумала о той новости о причуде. Да. Ей точно нужно было поговорить с мужем. Посоветоваться. И как можно скорее.       Мицуки вызвалась отвезти их домой. Инко не пригласила её к ним.       — Мама? Почему... Везде разбросаны карандаши?       — Всё в порядке! Пожалуйста, собери их.       Цветок упал с подоконника. Ей оставалось только собирать осколки.