лучик в темноте

В Чимине влажно и горячо, пальцы Юнги мокро хлюпают, проникая и тут же выходя, до вытекающей на простыни, прилипающие к бледным костлявым коленям, смазки. Парень стонет от любого движения, от дыхания другого омеги, щекочущего открытую для прикосновений сухих губ шею, покрытую мелкими солёными бусинами пота. Юнги слизывает их одним движением языка, прокатывая во рту вкус, почему-то отдающий сладостью. — Я люблю тебя, — выдыхает Чимин воздух жаркий, раздвигает ноги сильнее, открывая себя больше холодной жилистой ладони, — люблю твои руки. Так люблю, блять. У омеги глаза закатываются так, что кажется зрачки широкие совсем не видны под прикрытыми веками, украшенными рядом пушистых ресниц, сейчас слипшихся и блестящих слезами чистого наслаждения и, совсем немного, боли. Голос Чимина сипит при каждом слове, что он пытается произнести, отрывисто и сбивчиво, путая слоги и буквы гласные протягивая, а Юнги только рассматривает два розовых лепестка губ, распахнутых и цепляющих кислород мелкими порциями. Каждая молекула, окружавшая их непрерывным движением частиц, будто заменяется на концентрированную азотную кислоту, пускавшую дым желания по комнате, в слабом свете заходящего солнца игравший тёмными красками. У Юнги лёгкие горят этим чувством, приторным до горечи и болезненным до эйфории неправильной. Он утопает в этом яде, разъедающим до костей, оставляющим только гнилую серую душонку, и тянет за собой светлого Чимина, согласного на всё в эти секунды, даже сдохнуть прямо здесь, на скрипучей мерзко кровати, лишь бы вместе, лишь бы с ним и никем более. — Ты не должен был, — организм фильтрует кровь, бешено стучащую в затылке ломающимся и неровным пульсом, превращая её в чистейшие слёзы, срывающиеся на пунцовые щёки, раздражающие кожу вокруг глаз, сейчас распахнутых широко, впитывающих на подкорку больного, избитого сознания каждый изгиб, каждое идеальное несовершенство тела перед ним, — худшее решение в твоей жизни — полюбить меня, когда у тебя был чёртов шанс. Юнги всхлипывает с партнером-возлюбленным одновременно. Он — от отчаяния, Чимин — потому что пальцев в нём становится больше, и они растягивают его долгожданно. — Я сам, — омега выгибается изящно, волосы неровным ореолом кудрей тонких окружают красивое лицо, искажённое стоном, — сам способен решить, что является хорошим решением. Любовь к тебе — самое прекрасное ощущение этого мира. «Любить меня отвратительно» — думает Юнги, улавливая только часть из целого смысла. Потому что запаха у него нет и не появится никогда, потому что выбирает он мимолетные радости, вместо привычного для всех омежьего счастья. Типа семьи и мужа альфы работящего, потому что неправильно поступает постоянно, уничтожая свои же права на что-то хорошее. — Юнги, неужели тебе правда важна такая поебень, как мнение общества? — Чимин ладонь дрожащую, укладывает на напряжённую шею и тянет на себя, ближе, теснее, — ты важнее каждого ёбанного осуждающего взгляда в мою сторону, если ты продолжишь держать меня за руку, и нужнее любого другого человека, ведь я могу целовать тебя. — Чимин, — скулит Юнги имя единственно ценное для него, а потом его целуют, губами рот, заставляя, открыть и слюну чужую на подбородке почувствовать. Язык Чимина, тёплый и мокрый, скользит по щекам изнутри, посылая волны мурашек по обнажённому телу. — Обними меня, пожалуйста, — и Юнги обнимает его, обхватывает сильно, до явной боли, выпирающие рёбра, переставая доводить до скорого оргазма, но даря нечто большее — нежность, теперь скользящую по венам вместо возбуждения. Чимин заваливает его рядом, голого, плачущего отчаянно, но тихо, на покрытую неровными разводами ничем не пахнущей смазки, постель, взъерошенную голову на плечо укладывает и касается губами родинки под обтянутой белой кожей ключицей. — Ты не кончил, — произносит Юнги спустя минуты, когда дыхание переходит из всхлипов в норму, а воздух в его лёгких, до этого напоминающий раскалённый свинец, остывает. — Ты смеешься сейчас? Я не хочу прыгать на твоих пальцах и принимать твой язык, пока ты плачешь и думаешь, как сильно виноват, — на лице Чимина нарисована мягкость, которую Юнги готовится собрать губами по крупицам и впитать, чтобы вытеснить пережитое до этого и, наконец, насладиться тем, что даёт тёплый омега перед ним. Ещё несколько минут проплывает медленно, пока Чимин отбивает пальцами удары сердца слышимые по запястью Юнги, в которое он вцепился и отпускать не планировал. — Ты теперь всю жизнь будешь пахнуть ничем, — говорит Юнги очевидно, а Чимин дёргается, пугая его достаточно сильно, чтобы он зажмурил веки, дабы не видеть лицо, возможно, расстроенное. — И прекрасно, будем пахнуть одинаково — ничем, как все парочки, — слышит омега тихое хихиканье Чимина. Оказывается, как бы глубоко Юнги не тянул давно влюблённого в него парня за собой на дно, где только темно и холод сковывающий, это не разрушило бы их. У Чимина всегда с собой был крохотный лучик света, разгорающийся сильнее, если его подпитывать любовью.