лучик в темноте

предыстория

Юнги не виноват. Он просто не знал. Не знал, что мужчина, дарящий ему цветы и угощающим сладким кофе, двуличием пропитан до самого костного мозга. Не знал, что дома Хосока ждет другой омега, созданный специально для него самой природой, пахнущий сладко и желанно. Не знал, что одно решение приведет его к пучине ненависти целого человеческого общества, к презрительным взглядам, брошенным на него со всех сторон, из каждого угла. — Прекрасен, — говорил ему Хосок, целуя мягкие губы, еще не имеющие собственного вкуса. Их никогда более не окрасил бы запах омеги. Не знал он этого, когда ложился с Хосоком в постель, очарованный улыбкой, казавшейся искренней. Юнги верил, что проснется на утро самым счастливым и, наконец, нужным. Привыкший к тому, что омег, немеченых, за людей не считают, он простого благословения судьбы хотел, но жизнь жестоко на него смотрела, не планировала одаривать его своими подарками. Юнги жарко стонал под альфой, еще просил, голос срывая, а Хосок был ласков и нежен, будто опыт у него был уже в присвоении себе омеги, но тогда это значения не имело. Юнги познавал страсть и секс, в груди тело несоизмеримое ни с чем ощущая, но на рассвете он рыдал, раздирая горло и умывая лицо жгучими слезами. Хосок ушел, а Юнги, кажется, умер. Но и смерть была бы лучше, чем существование с клеймом ничьего омеги. Раньше, всего пару десятков лет назад, когда Юнги только начинал жить, рожденный самым несчастным существом на планете — омегой, его закидали бы камнями, похоронами не удостоив, а сейчас ему позволено быть. Просто быть, таскаться бесцветной тенью по свету, не имея пристанища, не имея дома. Юнги бы предпочел этому тяжелый булыжник, крошащий кости черепа в труху. Зло окружало его плотным куполом, сквозь который свет не пробивался никак, и в этом мраке тянулись дни, недели и месяца, постепенно превращающиеся в долгие года. Года одиночества и страха, года ненависти к самому себе. Квартира пуста была, в карманах мелочь звенела, которую с трудом заработать удалось. А Юнги прорезал предплечья тупым кухонным ножом, который рвал плоть скорее, чем кромсал. Он хотел сдаться, закончить мучение. Своеобразная эвтаназия — в этом омега убеждал себя. Но, вместо яркого света в конце туннеля он увидел светлый потолочный свод и почувствовал смешения разных ароматов, принадлежащих счастливцам, и стойкий запах спирта, сразу проникающий в дыхательные пути острой резью. Он увидел омегу в белом халате, с бинтами в руках и взглядом мягким. Парень перед ним светился чистотой и свободой. — Эм... Здравствуйте, — неловко произнес он, в отдалении оставаясь, но и оттуда ослепляя мягкой улыбкой, — рад видеть Вас проснувшимся. Как себя чувствуете? — Отвратительно. — Это нормально, вы потеряли много крови, — растянул губы шире незнакомый омега, но, втянув воздух носом, изменился в лице. Юнги расплакаться захотел от выражения сожаления, написанного в чужих глазах, — ой, вы не про это, да? Юнги тогда кивнул, головокружение перебарывая. Комната вокруг плыла и рябила, запахи путались, образуя отвратительную безумную какофонию, а слезы застилали картину перед глазами, когда на руки, исколотую иглами и покрытую мелкими синяками, легка теплая ладонь: — Не страшно, это не страшно. Меня зовут Пак Чимин, и я надеюсь, что Вы не будите грустить. Пак Чимин ничего не знал о жизни, а Юнги было, в чем ему сожалеть.